«У нас любовь до гробовой доски!» — щёлкая пальцами, как кастаньетами, танцевал он голым перед Виолеттой. Действительность — это миф, рассказанный себе, Матвей возвёл Виолетту на пьедестал и замкнулся, как в раковину, в её чёрную галку. И всё равно что-то тревожное не отпускало его, если раньше, считая морщины, он не находил себе место от того, что прожил больше, чем осталось, то теперь — от того, что прожил меньше, чем осталось Виолетте. К тому же в его вселенной оказался свой ад. «Мобильный» Виолетты был забит телефонами бывших любовников, и Матвей ревновал.

Я разрешаю дарить мужчинам улыбки, — заключал он с наигранной весёлостью, — можешь флиртовать, ходить под руку, влюбляться, можешь отдавать им душу, подаренные мною украшения, но тело — нет.

Только ты! — горячо шептала она, обвивая его, как плющ. — Только ты!

«Сколько раз ты так говорила?» — хотелось крикнуть ему.

Он до крови кусал губы, и ему не приходило в голову, что, вынимая из шкафа скелеты, разрушает свою вселенную.

Время, как павлин, — переливая цветами, показывает хвост. Днём Бессараб чувствовал себя калифом на час, а ночью превращался в Шахерезаду. «Это случилось на древнем, как мир, Востоке, — целовал он Виолетту в затылок, и её волосы на подушке щекотали ему лицо. — Ага-али-бек был разбойником, и на большой дороге не щадил ни стариков, ни детей. Раз его шайка напала на купеческий караван. В жестоком поединке Ага-али-бек заколол его начальника и с мёртвой руки, ещё сжимавшей саблю, снял драгоценный перстень, украсив им мизинец. Это дерзкое ограбление переполнило чашу терпения правоверных, и уже через год слуги падишаха — да продлит Аллах его годы! — рассеяли банду, так что сам Ага-али-бек с единственным сообщником едва укрылся в маленьком пыльном городишке. Они обосновались на постоялом дворе и опасались выходить на улицу, где их могли встретить рыщущие повсюду стражники. Сообщник Ага-али-бека был христианином. «Чужбина, как тот свет, всех уравнивает, — выплёвывал он через щербатые зубы виноградные косточки. — Как в Царстве Небесном последние здесь могут стать первыми.» И как в воду глядел. Здесь же, на постоялом дворе, Ага-али-бек встретил вдову убитого им купца. Стоптав сандалии, она искала мужа и, от горя выплакав глаза, ослепла. Этим и решил воспользоваться ловкий разбойник. Скрываясь от праведного гнева падишаха, он выдал себя за убитого купца. «О, мой муж!» — нащупав перстень, упала женщина в его объятия. Таким образом, Ага-али-беку оставалось дождаться ночи, чтобы выбраться из города и запустить руку в сундук, который тащили за женщиной двое слуг- мавров. Но разбойнику было не чуждо благородство. Заняв место покойного, он понял, что второго исчезновения мужа женщина не переживёт. К тому же купчиха была красива, у Ага-али-бека вспыхнула страсть, и он решил продолжить обман. Остаток дней он провёл, снаряжая караваны и воспитывая родившихся у него детей. Ты спишь?» Прислушавшись, Матвей отвернулся: «А потом наступило утро, и Шахерезада прервала свой рассказ.»

Рядом с Виолеттой он сбросил лет тридцать — опять был студентом, отпускал сомнительные шутки, а когда она громко смеялась, хохотал сам. Пока Виолетта с плеером в ушах валялась на диване, он вспоминал, как она в первый раз ступила на порог его дома, как, осторожно потрогав на стене отполированные оленьи рога, рассмеялась:

Твои? — А потом коснулась охотничьей двустволки: — Говорят, ружьё из первого акта стреляет в третьем?

Только в заснувшего на заднем ряду зрителя.

По воскресеньям приходил сын. «Как мать?» — интересовался Бессараб, вспоминая неудавшуюся семейную жизнь, и опять думал, что у каждого свой психоз, что мир запутался в разновидностях безумия. «Да-да», — кивал он невпопад, не замечая, что сын давно смолк и смотрит на Виолетту. Они выросли на одной рекламе и говорили на одном языке, которого Матвей не понимал. Филипп работал менеджером, рассказывал Виолетте о будущих назначениях, а потом они вместе смотрели телевизор и смеялись анекдотам с бородой такой длинной, что позавидовал бы Черномор. Матвей смотрел на это сквозь пальцы. А за столом начинал вдруг жонглировать ножами, подбрасывая их над тарелками с дымившемся супом.

Прекрати! — пугалась Виолетта. — Не будь ребёнком!

Перестав быть ребёнком, умираешь! — огрызался он и верил, что их разница в возрасте преодолима, стоит только протянуть руку и стереть её, будто мел на грифельной доске.

В феврале зачастил сосед. «Браки заключаются на небесах, — бормотал он под нос, прихлёбывая из блюдца чай, — зато разводы оформляют в ЗАГСе». Сгорбленный, в чёрном сюртуке, он был похож на ворона. «Время своё возьмёт, — стучал он по столу длинными когтями. — Оно всегда берёт и никогда не отдаёт». Вместе с чаинками на усах у него висела мрачная улыбка, а нос, сойдя с лица, как привидение, гулял по комнате, заглядывая в углы.

«Кыш!» — суеверно шикала Виолетта, едва за ним закрывалась дверь.

И трижды сплёвывала через плечо.

Вечерами отправлялись в город, ускоряя от холода шаги. «Я люблю тебя!» — лгали с рекламных щитов голые женщины, и Виолетта прижималась плотнее, точно видела в них соперниц. Раз на улице столкнулись с её матерью. «Это Матвей Герасимович», — растерялась Виолетта, забивая гвозди в его гроб. Окинув взглядом, мать фыркнула: «Мог бы быть и моложе.»

И развернувшись на каблуках, застучала по мостовой.

К марту их отношения приобрели странный характер. Бывали дни, когда он, крикнув, чтобы она взяла «мобильный», запирался на ключ в кабинете, набирал её номер, и они занимались любовью по телефону.

«А не поторопилась ли я влюбиться?» — мелко крестилась потом в темноте Виолетта, накрывшись с головой одеялом. И понимала, что от счастливой любви до неразделённой только шаг, и шаг этот может сделать не она.

А Бессараб шёл в город, всматривался в сосредоточенные лица прохожих и думал, что в мире только один сумасшедший — он всматривается сейчас в сосредоточенные лица прохожих и думает, что в мире только один сумасшедший.

Филипп стал приходить и среди недели. «Молодой. — глядел на него Матвей. — Толком не знает, что хочет, но хочет этого сразу, а не получит никогда.» Когда молодые люди, сидя на диване, случайно касались руками и вспыхивали, как застигнутые врасплох дети, он отворачивался.

«Мир летит в пропасть, а думает о цвете галстука», — прилизывал он в зеркале взъерошенные волосы.

А потом косился на Филиппа.

«Денег нет, вот и философствует», — читалось у того на лице.

И Матвей готов был сквозь землю провалиться.

А Виолетта скучала. «Надоело смотреть на мир твоими глазами», — перехватывал он её взгляд. И шёл в угол, включал музыку, которая была на триста лет старше окружавших его вещей, и, уперев поясницу в стол, выставлял вперед ноги, будто съезжал с ледяной горы. Не поднимая глаз, молодые люди тихо перешёптывалась, и Матвей долго смотрел поверх их голов. От музыки наворачивались слёзы, делая вид, что вынимает соринку, он смахивал их рукавом. Его вселенная рушилась, он пробовал удержать её галактики, но они разбегались всё дальше.