До Тарасова, сидевшего у радиостанции, добрался минут через пятнадцать.

– Ефимыч, что происходит? Второй батальон в засаду попал! Как у других?

– То же самое, первый в огневом мешке застрял на Явони, третий напоролся на линию окопов вдоль дороги. А сволочь эта опять пропал! – резко бросил Тарасов.

– Какая сволочь? – сначала не понял Мачихин. – Гринёв?

– Ползет где-то как черепаха. С Большого Опуева немец тоже ударил. Считай, что в окружение попали.

– Спокойно, подполковник… Разберемся, – подошел Латыпов. – Гринёв посыльного прислал, докладывает, что напоролся на танки.

– А по рации сообщить – не судьба? – зло сказал Тарасов.

– Говорит, батареи сели.

– Мозги у него сели!

– Запрашивай фронт, подполковник! Без авиации ляжем тут. А с Гринёвым позже разберемся!

И в штаб фронта полетела очередная шифрограмма: «Курочкину, Ватутину. Прошу прикрыть авиацией в течение двадцать второго марта район Добросли. Бой затягивается на день. Латыпов. Тарасов».

Мимо потянулись первые раненые. Одни шли сами, других тащили на волокушах.

Вдруг двое десантников, тащивших раненого, увидев командиров, резко взяли в сторону, словно стремясь скрыться в лесу.

Тарасов побагровел от гнева и бросился за дезертирами. За ним побежал и Мачихин.

– А ну стой, стой, кому говорю!

Те прибавили шаг, тогда комбриг выхватил пистолет и выстрелил в воздух.

Десантники остановились, и один из них сказал, дрожа голосом:

– Товарищ подполковник, не подходите, прошу, не подходите…

– Ах, ты! – Тарасов вскинул пистолет, но Мачихин ударил его по руке. А потом кивнул на волокуши.

На них лежал бледный парень, так закусивший губу, что по щеке сползала струйка крови. А из правого бедра торчал хвостовик немецкой мины «пятидесятки».

– Чего бежали-то? – не понял Тарасов.

– Товарищ подполковник, не разорвалась она… Вы уж отойдите, от греха подальше.

И, не дожидаясь приказа, осторожно потащили волокуши в сторону госпиталя.

Тарасов и Мачихин долго смотрели им вслед. Молчали. Только комиссар покачал головой. Захотел что-то сказать, но передумал. Потом синхронно они развернулись и пошли обратно.

Думать. И решать, что делать. Прорываться дальше сквозь заслоны или отходить на базу?

Латыпов же сообщил, что фронт не отвечает, что батальон Жука упрямо прогрызает дорогу вперед и вот-вот пробьется на окраины Доброслей, второй батальон залег в лесу, а третий никак не может дорогу перескочить. Гринёв на связь не выходит. Четвертый продолжает сдерживать атаку немцев от Большого Опуева.

Одного мощного удара не получилось. Операция распалась на несколько отдельных боев, никак не связанных друг с другом. Боев жестоких и кровопролитных…

Четыре переводчицы сидели у костра, дожидаясь, когда закипит вода в котелке. Хотелось спать, но сон не приходил. Бригада ушла на юг, «Добросли воевать!» – как выразился муж Наташи Довгаль – лейтенант Митя Олешко. А комендантский взвод и переводчиц оставили у бригадного госпиталя. Хотя они и рвались в бой, но комиссар бригады приказал им остаться. Пленных, мол, и потом можно допросить, а ненужный риск ни к чему. «Глазки и ушки вы наши!»

Приятно, конечно, но обидно!

Больше всех волновалась Наташа. Быть замужем – это значит волноваться за двоих, а может и за…

– Наташ, а Наташ! Расскажи, как там…

– Где? – не поняла она, задумавшись.

– Ну… Ну, замужем!

Наташа тихонечко улыбнулась.

– Наташ, не томи! – Глаза Любы Манькиной горели извечным женским любопытством.

– Ласково, Люб, нежно и ласково!

Ветки в костре уютно потрескивали.

– А как вы… Ну это…

– Любопытной Варваре нос оторвали! Замуж выйдешь – узнаешь! Заварку лучше доставай. Чаю пошвыркаем, – отмахнулась от любопытной подружки Наташа.

Манькина запустила руку в вещмешок, пошуршала там и вытащила кисет, в котором, в отличие от мужиков-курильщиков, хранила чай.

– А говорят, первый раз больно, да?

– Люб, отстань от Наташки! – сказала Вера Смешнова, переводчица из третьего батальона. – Ну чего докопалась? Мужик у нее под пули ушел, а ты?

– А я чего, – сыпанула Любка заварки в кипяток. – Наташка вон счастливая какая ходит. А я, поди, мужика и не узнаю никогда. Вон их сколь поубивало уже. Я и влюбляться-то боюсь. Ну, как убьют!

– Когда любишь – самой умирать не страшно. За любимого страшно, Люб! Вот я тут сижу, а он, может быть, уже раненый где-то лежит…

– Тьфу, тьфу! Ты что говоришь-то, Наташ! Накликаешь же! – Манькина постучала по полену. – Нельзя так говорить!

– Ты, Люб, комсомолка, а чего тогда суеверная такая? – сказала Вера.

А Наташа только вздохнула:

– У меня сахар есть, держите, девчата! – протянула она заветный мешочек.

Вдруг молчавшая до этого Зина Лаптева привстала: