Блок описал картину ночи: аптека, улица, фонарь. Мандельштам: Гомер, тугие паруса… Бонавентура привнес в литературу (хронология ряда нарушена) ночные бдения. Параллели с Шеллингом напрашиваются сами собой: там сторож-фонарщик, гасящий дрожащее пламя; здесь — дрожание мыслей и — увы! не сторож я мыслям своим, особенно ночным, и здесь же качается луна, как отраженный в небе фонарь, и образ ночи, срывающей маски с сознания, ночи, обнажающей в людях сущность зверя (убийца, тать ночная) или святого (склонившийся в молитве схимник), гениальность или сумасшествие, но всегда одиночество. Ибо ночь оголяет психику, сдергивая с нее покрывало будничности, и оставляет человека наедине с самим собой, со своими мыслями. Последнее же делает его беспомощным и беззащитным (агрессивность всего лишь оборотная сторона беззащитности), каковым он по сути своей и является. Такой образ ночи стал прочным стереотипом.

Я, имея здесь предшественником, в частности, Ван Гога, считаю, что оттенки ночи гораздо богаче и утонченнее ярких красок дня. Но для меня это в первую очередь относится к тем причудливым мыслям, вернее, обрывкам сравнений, фраз и ассоциаций, которые подавляются солнцем и суетой.

Какой психоаналитик разгадает тайную символику этих сочетаний? Тщетно наблюдать часами их хоровод, пытаясь сложить из него приемлемую мозаику! То, чем я как раз и занимаюсь сейчас, пробуя структурировать хаос наплывших чувств в словах, воистину заставляя выступить «язык как структурированное подсознательное».

Моя ближайшая цель — не грамотно изложить пришедшие в бессонную голову соображения (я ощущаю, что они достаточно банальны для этого и игра не будет стоить свеч), а просто освободиться, напрямую передав ту горечь чувств и то до плача болезненное ощущение блеклой марионетки, которое внезапно овладело мною, используя для этого вереницу случайно мелькающих парадигм. Написанное призвано в какой-то мере оправдать меня в собственных глазах, оправдать спонтанно возникшее во мне ужасное чувство вто-ричности.

Наперед прошу прощения за смертный грех косноязычия (забудем ренаровское «ясность — вежливость писателя!»), ведь здесь оно в некотором роде предопределено задуманным: выплеснуть из себя ночной поток сознания (или лучше подсознания) как он есть, а также некоторую путаницу и рассыпаемость текста. Итак, приступим.

Молва приписывает упырям, вурдалакам, василискам', скорпионам и шизофреникам непереносимость своего отражения в зеркале. Не потому ли, что какая-то частица их кроется и в каждом из нас, человека так легко вывести из равновесия, доведя до бешенства простым копированием его интонаций, жестов и оборотов речи? Припомните гримасы в детстве, доводящее до отчаяния обезьянничанье, столь больно колющее передразнивание. И наоборот, состояние аффекта может быть легко погашено простым подражанием действиям человека, в нем пребывающего. Эмоции куда-то испаряются. Возможно, это происходит потому, что со стороны все выглядит совершенно иначе, переходя в свою противоположность: безумная влюбленность — в смех, гнев и раздражительность — в глупость, а безудержная смелость — в трусость. Направленность воздействия отражения при этом не важна, важен результат. Многие люди, которым я вполне доверяю, признавались мне, что их приводит в трепет отражение их самих в творениях других людей. Естественно, не во всех творениях, ибо большинство творений — это индивидуально кривые зеркала — правда, они могут нравиться, ими можно даже недолго восхищаться, — а речь идет о тех избранных, таинственно созвучных им незнакомцах, — «незнакомцах» в обыденном толковании пространства и времени, — когда произносят: «Вот это мое…», и наступает резонанс душ, конгениальность.

Для меня такими вневременными незнакомцами (а что есть течение времени, как не ложь и иллюзия?) являются Борхес и Хайдеггер, а вероятно, что и еще многие другие, да вот беда — я их пока (а успею ли?) не открыл для себя. Хайдеггер и Борхес. Я чувствую их отражение в себе (этичнее — но правильнее ли? — будет сказать: я чувствую свое отражение в них). И это переворачивает мое мышление — или наоборот, выпрямляет его, а искривляют его другие окружающие меня предметы? — и это возбуждает и подвигает меня. Куда? Может быть, в пространство подражания? Быть может.

Однако в старину, у воинов подобное поощрялось и воспевалось: бардами и скальдами, рапсодами и аэдами. В нынешней же, столь бедной сильными эмоциями эпохе, где господствуют психоаналитические теории, обвиняющие человека в наличии сверхценностей и объявляющие присутствие их отклонением от нормы, это зовется вульгарной завистью к чужой славе. Вспомним, однако, что раньше, когда это еще не считалось позором, Александр Македонский примерял на себя славу Ахилла, как Патрокл, некогда примерявший его доспехи, а славу самого Македонского — монгол Бату-хан (да и сколько еще тех, о которых история умалчивает), сравнивавший себя с «Искендером Великим Двурогим». Да, но почему Александр выбрал Ахилла? Почему именно его?

Многие полководцы видели свое отражение (или смотрелись, как в озеро с чистой водой, что опосредованно отдает нарциссизмом) в «Жизнеописаниях» Плутарха. Наполеон, один из последних викингов, заставлял читать их себе вслух на палубе «Неверного», возвращаясь с Эльбы. Причем каждый выбирал или интуитивно зрел какое-то одно, именно ему присущее геройство, описанное Плутархом (симметрия двойника!), и черпал силу именно в своем, давно умершем (да и вообще существовавшем ли когда-то?) отображении.

Мне кажется, что здесь неуместно христианское «не сотвори себе кумира!», ибо речь идет о двойнике как об уже наперед заданном изображении собственного «я». Оно уже существует и однажды случайно (или не случайно?) открывается, но не творится. Это естественная находка того, что искал. Как гриб у грибника.

Коснемся теперь понятия «отражения» с несколько иной стороны. Влюбленные отражены друг в друге. Ромео в Джульетте, Лейли в Меджнуне, Каллироя в Херее. Мистик или глубоко религиозный человеек — в Боге. Я вовсе не хочу тонуть в бездне размышлений на тему отношений Бога и человека, а коснулся ее только затем, чтобы привести лишний пример отображения как источника вдохновения и энергии. Вероятно, что и Бог также отражен в людях, ведь по образу же и подобию своему слепил он их из глины. Если не ошибаюсь, Джелаледдин Руми (или во всяком случае какой-то средневековый араб-суфий) утверждал, что если ты стремишься любить Аллаха и приближаешься к нему, то это означает всего лишь, что Он начинает все больше и больше любить тебя, стремительно идя навстречу тебе. Симметрия движения выступает здесь как частный случай отображения!