Соответственно, никто их уже не ждал, не то чтобы здесь именно, но и вообще где-либо. Давно откричал севшим голосом радист в штабе дивизии: «Третий, третий! Ответьте шестому!» Умолк «шестой» уже к вечеру второго дня. И вот только теперь объявился, где не ждали и когда не ждали.

Что и неудивительно. В этом аду не то что разведбат в тылу врага, а и дивизию у себя на карте потерять — нехитрое дело. Так что зелёная ракета вряд ли была бы правильно понята там, на изрытой свинцом и сталью высотке, где наши. Рассчитывать на поддержку как-то не приходилось и даже…

«Как бы не приняли за сигнал немцев к атаке…» — поморщился в секундном замешательстве Войткевич.

С другой стороны, его парни, остатки разведбата, только этой зелёной звёздочки в чёрное небо и ждут сейчас, как сигнал к прорыву. «Другим способом всех разом не поднять…» — он почти с нетерпением обернулся.

Тень «юнкерса», словно крысиная стая, рябью, пронеслась в ржавом сухостое — с нашей стороны артиллерия била негусто, осталась травка-то… Наскочила тень, махнула чёрным платком по лицу лейтенанта. Он отчетливо, как в тире с рубежа 25, увидел на клёпанном облачно-сером брюхе чёрную мишень с белым крестом уголками. И выстрелил в неё почти рефлекторно, как выругался, не мечтая даже свалить железную тварь. И — вскочил на ноги:

— Батальон!..

И сразу, с первого слога «Ба-атальон» потянуло на нестройное сначала, неуверенное, — неужели наконец-то к своим! — но крепнущее с каждым шагом и с каждым мгновеньем: — Ура!

Сомнения, тем более страх, были нечастыми гостями лейтенанта Войткевича, как-то у него с этим не сложилось. Биография не располагала, что ли? Босяцкая Одесса, бандитская, мильтонские кабинеты, вполне претендующие на уважительное звание застенков, потом «педагогическая поэма» Макаренко, немало куплетов в которой были написаны пудовыми кулаками нескольких проповедников гуманизма из числа активистов… Не самые подходящие места для «смятенья дум» и нерешительности, для оглядки назад и страха. Но он пришёл. Когда во главе своего разведбата Яша оказался на той памятной высотке…

Чуть ли не впервые одиночке, привыкшему жить так и в той степени, чтобы выживать, усвоившему мудрость «своя рубаха ближе…» уже потому, что не раз та рубаха была исподтишка распорота финкой… — Яшке стало не по себе и не за себя. Ещё не выбила до конца строчка пулемётной ленты дымные стежки на мешковине земли, ещё не опала вздыбленная земля сырыми комьями и резали ещё воздух с тошнотворным свистом осколки — а они уже бежали, задыхаясь от тротиловой кислой гари и собственного «Ура!», раздиравшего глотки. Бежали, перепрыгивая через воронки, через скомканные, в багровых пятнах, трупы и через падающих под ноги товарищей, пригибаясь от невидимой смерти, нёсшейся отовсюду.

Смерть не только опережала их голубоватыми трассерами снарядов, сорвавшихся с пятнистых крыльев «юнкерсов», или коварно, с запозданием, накрывала достигшей земли бомбой. Немцы довольно скоро сообразили, что это за несколько гранат, наведших переполох в их линиях, походя разнесших полевую кухню и опрокинувших санитарный «передок Круппа». Наконец, что это за тени, перескочившие через голову и обратившиеся вполне узнаваемыми линялыми рыжими-гимнастерками впереди. Поняли, что всё это — не окружение и не мощный тыловой рейд, а, как уже сотни раз случалось на Восточном фронте, прорыв зажатой бог весть как давно и бог весть где советской части. И отнюдь не дивизия, как в июне-июле. Горстка. И вот уже через минуту замешательства в спины рыжих гимнастерок затявкали винтовки, треснули автоматы, завизжала-загрохотала «пила Гитлера»…

Но не это заставило лейтенанта Войткевича, нёсшегося очертя голову в чёрно-бурую завесу оседающей земли с матерным воплем, в котором если и угадывалось что-то про родину-мать, то вряд ли с большой буквы, вдруг будто споткнуться и замереть с обмершим на мгновение сердцем…

— Мать… — закончил он фразу, начатую ещё в немецком стрелковом гнезде и, опустив TT, по-комиссарски вскинутый над головой, оглянулся.

— Ты видал?! — прохрипел очутившийся подле старшина, озвучивая то, на что слов не хватило у Яши. — Тут же наших полно…

Их, действительно, было много, уж по крайней мере куда больше, чем остатков разведроты Войткевича.

Они поднимались из чёрных ям воронок и среди наваленных кровавой кучей, истерзанных трупов. Они вставали, отрывались от земли и, казалось, из самой земли, как гоголевские мертвецы. Такого же, как и земля, чёрно-рыжего цвета были их мокрые и обожжённые гимнастерки, такого же глинисто-серого цвета были их лица, на которых сначала растерянно, потом неуверенно, но с верой, с желанием верить, раскрывались рты… Подтягивая неуверенное и теперь даже неправильное какое-то: «Ура!»

Чего «Ура!»? Куда? Понятное там, в двухстах шагах позади, когда это «Ура!» закреплялось звонким ударом приклада по железной башке фашиста, так и не успевшего обернуться; когда оно подкалывалось к личному делу дойч зольдатен трехгранным штыком. Теперь это злобно-атакующее «Ура!» было как-то непонятно и не по делу, но явственно читалось в сведённых криком ртах; в безумстве и отчаянии глаз. С такими глазами бегут на вражеский окоп, а не к своим…

Яшка, привыкший и приученный жизнью читать по глазам, читал это явственно — и не понимал… Не понимал и старшина, может, и не разглядевший ещё этого злого отчаяния в глазах восставших мертвецов. Не разглядел восстания. И по факту, и по содержанию…