МО-137 должен был прийти за разведчиками в точно назначенное время и в точно указанное место. Тем не менее напряжённо вглядываясь в ночной мрак, со временем привычно разделившийся на фиолетовый пласт моря и иссиня-чёрный полог неба, никакого ответного огонька Новик не заметил.

Впрочем, некоторое время его могло и не быть.

Саша оставил пружину включателя в покое. Некоторое опоздание МО-137 оговаривалось, на всякий рискованный случай. Вдруг какое-то непредвиденное оживление случится на берегу или катер береговой охраны поблизости…

Но никакого оживления и не видно было. Да и как ты его увидишь, — крохотная дельта горного ручейка за века вытравила в скалах бухточку, наглухо закрытую со всех сторон каменными громадами. Не видно и не слышно.

Ничего не уловил Новик, напряженно вслушиваясь в мерное дыхание моря, ворочавшегося, как огромный зверь где-то рядом — кажется, руку протяни — и нащупаешь его смоляную шерсть. Но в темноте только белёсый зигзаг пены проявится во мраке на секунду — и снова растает на чёрной гальке. А она только и скрипела мерно под накатом волны. Да ещё послышался вдруг протяжный негромкий стон за спиной, в узловатых дебрях подлеска…

Лейтенант обернулся на стон, несколько удивленный.

Всю дорогу, сколь беспощадно ни трясло в кузове броневика раненого Войткевича, Яков разве что сухо матерился сквозь зубы, но не стонал.

Встретившись взглядом со своим адъютантом — вернее сказать, заметив блеск его белков в синем сумраке, — Новик отдал фонарик Кольке Царю.

— На. Моргай «Готовность» с интервалом в минуту. Пойду, гляну…

Подсунув для верности под самый нос запястье с наручными часами, Колька уселся на гальке, попеременно поглядывая на невидимый горизонт и на круговое многоточие фосфорных меток на циферблате.

— Что там с Яковом? — вернулся Новик к выходу из расселины.

— «Чего и вам желаю»… — прозвучал из темноты ответ со знакомой хрипотцой и тем более узнаваемой иронией.

— А чего тогда стонешь, как на толчке? — проворчал Саша, нащупав под собой корягу плавунца и присаживаясь.

— Это не я! — фыркнул Войткевич.

Новик перевёл недоумённый взгляд на боцмана, белевшего подле седыми старорежимными усами:

— Вы что, Кудрявцева живьём закопали? — поморщился лейтенант…

Златокудрый Лёшка Кудрявцев, «херувим», умер почти сразу же, едва угнанный бронетранспортёр прогрохотал по булыжным улочками верхнего Гурзуфа и вырвался на старую прибрежную дорогу, походя разворотив немецкий блокпост — только полетели мешки с песком и щепки полосатой будки. Умер, так и не сказав ни слова, не застонав даже, только перестал шевелить посеревшими губами, словно закончил покаянную молитву.

Как ни крути, несмотря на подкупающую внешность херувима-переростка, Лёшка славился талантом так угомонить ножом немца, что тот и не понимал, как поступал в резерв Барбароссы, да и голыми руками мог к вратам небесным направить. Только шея фрицева хрустнет: «Guten Tag, Apostel Pjotr, а как я здесь очутился?» Хотя вряд ли Лёшка за немца милости Господней просил, дело служивое…

А вот за то, что сызмальства за батькой увязался скотину резать по всей округе, хоть тот его и отваживал поначалу от живодёрства крапивой, — это могло быть.

Заложили Лёшку камнями поодаль пересохшего русла, чтобы по весне в море не вынесло…

Боцман отрицательно покачал головой:

— Господь с тобой, Васильич. Лёшка мертвее мёртвого, Царство ему… Це там хтось стогне… — ткнул он пальцем куда-то в сторону. — У каменюках. Я вже хлопцив послав подывытысь.

Невольно настораживаясь, Новик подтянул за ремень шмайсер к ноге, посмотрел туда же. В просвете (если так можно назвать чуть более светлый тон моря по сравнению с каменными стенами) вскоре показались тени матросов, и стали слышны шорох материи и тяжёлое гужевое сопение. Что-то, грузно провисшее в носилках, сооруженных из пятнистого брезента, прихваченного хозяйственным боцманом в немецком броневике, матросы подтащили к расселине и положили подле Войткевича.

— А почему ко мне в лазарет? Наш? — лениво поинтересовался тот, не отвлекаясь от прежнего своего занятия, — смены набрякшей от крови повязки на свежую, из разорванного пакета. Осколок гранаты, хоть и не увяз, слова богу, в теле, но шкуру распорол. Не побегаешь, штопать и штопать…

— Наш, — перевёл дух сапёр Громов. — С «Охотника», наверное…

— Мабуть, так, — невесело согласился Ортугай, задумчиво оглаживая обвислые усы горстью. — Звидки ж ему тут ще взяться?

— Так что, загорать нам тут на пляже, ребятишки, — невесело добавил корректировщик Каверзев. — До самого пионерского посинения.

Неизвестный матрос опять застонал.

— А кому ж нравится? — развел руками корректировщик, словно в ответ на его стенание.

— Не юродствуй! — одёрнул Антона Новик. — Лучше посмотри, что с ним…

— Уже посмотрели, — поднял край брезента Громов. — С виду целый, но глаза заплыли, будто в улей сунулся.

— Хреново, — подал голос Войткевич, отжимая подол гимнастёрки от крови. — Может быть, закрытая черепно-мозговая… — и на недоуменное «Гм?» боцмана, пояснил: — Башкой крепко треснулся.