Плывем мечтательно по широкому почти неподвижному плесу, из радиоприемника, укрепленного на верху груза, доносится приятная музыка, вдруг слышится глухой рокот, который с каждой минутой усиливается. Лодки — моя и Ивана Васильевича как самых опытных сплавщиков выдвигаются вперед. Движение убыстряется, необходимо прилагать значительные усилия, чтобы держать нос лодки впереди, а ее борта — параллельно берегам. Тем временем рокот воды переходит в грохот. Спокойная, тихая еще несколько минут назад, она превращается в беснующийся, бешеный поток, который стремится прорваться в узкое горло среди нагромождения огромных каменных глыб. Воде это всегда удается. Лодку захватывает этот стремительный водоворот. Мышцы сгруппированы и напряжены до предела, руки и весла слились в одно целое, ни на полметра назад «и от напряженья колени дрожат». Весла изогнулись и звенят, готовые треснуть в любой момент от колоссального давления воды. Пассажир впился побелевшими руками в поручни лодки, не сводя глаз с рулевого, надеясь на положительный исход борьбы. Нервы собраны в боевую пружину, мысли лихорадочно проносятся: не поставь вертикально весло, не прижмись к встречному валуну, не уходи из струи. Любая из этих или подобных ошибок ставит лодку под мощный многотонный поток несущейся воды и приводит к неизбежному ее опрокидыванию. В лучшем случае это ведет к потере снаряжения и продуктов, в худшем — к гибели людей. У тебя есть только одна возможность — войти обязательно управляемой лодкой в центр потока и пронестись мимо всех опасностей.

Всё, прошли, тело и нервы расслабляются… Ты не победил порог, но и не сдался на милость стихии, однако выделенный адреналин приравнивает полученное удовлетворение к победе! И только тут в мозгу всплывают бурные аккорды вступления увертюры Эгмонта Бетховена, которые грохотали из приемника во время прохода стремнины, вполне соответствуя обстановке. Я почувствовал абсолютный унисон музыки и беснующейся воды, как ощутил пробуждающуюся природу и мальчишеское душевное возбуждение от музыки в далеком детстве. Пожалуй, на этой планете нет более сильного эмоционального впечатления, чем музыкальное. Спустя несколько минут лодка уже снова покоится на очередном плесе. Ждем прохождения всего каравана, лодки которого стараются повторить наш маневр. Все собрались. Раздается негромкое: «Ура, молодцы!». Одинаковых порогов нет, но каждый раз остается удовлетворение от равенства в единоборстве с силами дикой природы.

Почти приравненное к сплаву физическое, а по большей части душевное наслаждение получаешь от полевой геологической бани. Какой бы ни был организм — молодой или старый, мужской или женский — через десять–двенадцать дней наваливается усталость от ежедневных маршрутов, тяжелых рюкзаков, гнета кровососов и иногда недоедания. Обычных выходных в экспедициях не бывает, отдых может быть лишь в непогоду и когда назначается баня. На берегу реки укладываются четыре–шесть деревьев, на них кладутся с десяток камней размером с человеческую голову и поменьше, сверху наносится огромная куча дров. Все поджигается. Костер поддерживается три–четыре часа — камни должны накалиться до вишнево–красного цвета. Параллельно с этим готовится большая палатка со специально прикрепленными по ее коньку и бокам жердями, чтобы ее могли быстро перенести шесть человек. Вся зола и угли тщательно удаляются зелеными вениками, а камни накрываются палаткой с мокрым дополнительным тентом на крыше. Жара в палатке мгновенно становится, как в настоящей русской бане. Глубокий прогрев, пока терпят уши, и ныряние в студеную горную речку. Три–четыре захода, хлесткие свежие березовые веники с несколькими сосновыми или можжевеловыми ветками, и усталости как не бывало, душа радуется и поет. Спустя двадцать–тридцать минут легкое томление от парной проходит, обновленные организм и душа требуют того, без чего русская баня — не баня. Суворов сказал: «Штаны пропей, а рюмку после бани прими». Все собираются под навесом или в большой палатке с заранее накрытым столом. Умиротворенные благостные лица, все помолодевшие, особенно хороши разрумянившиеся женские, слегка приукрашенные мордашки. Ведь мы практически и не видим этих милых лиц, поскольку они закрыты весь день накомарниками, как чадрой. После двух–трех рюмок зарождается тихая плавная беседа. Ни слова о работе, вспоминаются забавные и веселые случаи из предыдущих экспедиций. Мы все вместе, как единое целое, готовились подсознательно не только к завтрашней работе, но и предстоящим трудностям и невзгодам.

За три года мы исплавали и исходили многие правые притоки Енисея — от его верховьев до нижнего течения за Северным полярным кругом, получив полное представление о процессах и закономерностях формирования древних морских бассейнов и жизни в них на этой огромной территории. По полученным результатам опубликовано несколько книг, в которых все участники экспедиций значатся полноправными авторами.

Я окончил университет. По материалам якутских и сибирских экспедиций защитил диплом, который был рекомендован к защите на ученую степень кандидата геолого–минералогических наук после некоторой доработки. На работу в Магадан было отправлено хвалебное письмо о моих успехах в учебе, в нем содержалась рекомендация оставить меня в Академгородке для продолжения учебы в аспирантуре. В Управлении подумали и мягко отказали, намекнув, что «такая корова нам самим нужна». Академик Кречетов очень не любил когда ему говорили «нет». В отделе аспирантуры управления кадрами Академии наук СССР он добился отправки соответствующего письма руководству геологического управления и персонального места для меня в аспирантуре Института геологии. После некоторого пребывания в неизвестности и сдачи вступительных экзаменов меня зачислили в аспирантуру и утвердили тему кандидатской диссертации, которую я досрочно защитил.

* * *

Мой научный руководитель, специалист по той же группе кораллов, которую изучал я, уезжал в Москву. Меня предполагали оставить в Академгородке на его месте и в его квартире. Незадолго до защиты меня командировали во Владивосток, чтобы встретить ученых из Академгородка, участвовавших в Первой морской тропической экспедиции. В городе я встретился с некоторыми магаданскими геологами. Один из них был заместителем директора Морского института, который организовал и провел эту тропическую экспедицию. Он объяснил мне, как попасть на корабль. Пока я добрался до причала, корабль перегнали на рейд. Получилось, что я не встретил моих путешественников. Попасть на корабль мне удалось только к вечеру. Любимый профессор Дробот решил, что его не менее любимый ученик уже решил переметнуться в Морской институт во Владивостоке. Громко ругаясь, не дав мне вымолвить ни слова, он стал поносить мое, якобы, предательство. Собирались удивленные слушатели. Я никогда никому не позволял на себя кричать: «Михаил Александрович, не орите, я не глухой», — сказал я тихо, спокойно и твердо. Посыпались почти сплошные маты, перемежавшиеся тюремной феней и брызганием слюны. Я повернулся и ушел. Вернувшись в Новосибирск, профессор пошел к своему другу академику Кречетову и заявил: «Или я, или эта сука Рахманов», имея в виду то, что меня хотят оставить в институте в Академгородке. На защите моей диссертации он так эмоционально голосовал «против», что прорвал дырку ручкой в бюллетене, и он оказался недействительным.

После защиты я занялся подготовкой материалов диссертации к печати, что было рекомендовано советом, на котором она защищалась и раздумывать, как мне быть дальше. За пару месяцев до окончания аспирантуры я написал письмо в Морской институт во Владивостоке с просьбой включить меня в следующую тропическую экспедицию, чтобы посмотреть современные кораллы и разрешить некоторые проблемы, появившиеся при изучении их ископаемых предков. Долго не было ответа, а тут пришла телеграмма с предложением работать в этом институте. Я не стал раздумывать, упаковал все свое имущество и коллекции кораллов в контейнер и отправился во Владивосток, в котором прошла часть моего детства. Через три года, поднимаясь по ступенькам в конференц–зал IV Международного тихоокеанского научного конгресса, я почувствовал, что меня твердо берут под руку. Это был профессор Дробот: «Яков Ильич, если можно, простите меня. Я был не прав». Понять — значит простить. Я никогда не держал на него ни тени обиды и в первой же своей книге еще в Новосибирске выразил ему искреннюю благодарность за его советы и дружескую помощь.

Глава 6. НАУКА И ЖИЗНЬ Во Владивостокском институте меня определили в лабораторию, которая изучала тропические моря. Её заведующим был мой друг геолог Владимир Владимирович. Первым делом мое внимание привлекла коллекция современных кораллов, собранная на рифах Тихого океана, где была проведена 1–я тропическая экспедиция. Меня поразили разнообразие кораллов и чрезвычайная изменчивость отдельных их представителей. Я связался с ведущими учеными из национальных музеев Англии, Германии, Франции и США, в которых хранятся типовые экземпляры впервые описанных систематиками кораллов. Вскоре я получил фотографии этих кораллов и мог их сравнивать с нашими экземплярами. Так началось мое исследование рифообразующих кораллов, которое станет главным делом моей жизни и принесет основные научные успехи.

Мне сразу предложили пойти на курсы по подготовке водителей маломерных судов и водолазов. Летом я начал осваивать выданные мне катер, подвесной мотор и стал пытаться опускаться под воду в автономном водолазном снаряжении. С катером, хотя и меньших размеров, я был на ты еще будучи школьником на Чукотке. Здесь на морских просторах, после усвоения правил морского судоходства особых сложностей не возникало, умение противостоять морским волнам пришло после двух–трех дальних походов на острова Японского моря. После первого же водолазного спуска я решил, что никогда не смогу нырять в акваланге и это занятие не для меня. На водолазных курсах нас обучали и погружали под воду только в бассейне в тяжелом водолазном скафандре, в который по шлангу подавался воздух. Водолаз–любитель, который впервые опускал меня под воду, еще твердо не усвоил, что одно из первых правил — это обеспечить водолазу нейтральную плавучесть. Она регулируется индивидуально подбором количества грузов на водолазном поясе и зависит от веса водолаза и толщины его водолазного комбинезона. Мне был выдан его пояс раза в два меньший по весу, чем было необходимо. Поэтому все мои усилия в течение получаса были направлены только на то, чтобы добраться до дна и там за что–нибудь зацепиться, чтобы меня не выбрасывало из воды, как пробку из бутылки шампанского. В этой борьбе я ничего не мог видеть вокруг себя, дыхание сбилось на первой же минуте, и я еле успевал делать вдох и выдох. Под маску протекла вода, заливая глаза и нос, вызывая из него обильные неприятные выделения. Кроме отвращения, это ныряние ничего вызвать не могло и я удивлялся, чему они все так восторгаются от водолазных спусков. После обеда приехал водолаз–профессионал Шурик, он поинтересовался, с каким поясом я нырял, так как пояс для меня он только что привез. Шурик высказал все, что он думал о моем первом водолазном учителе. Заставил меня надеть водолазный костюм и стал подбирать груза для моего пояса. Лишь после того, как я без усилий ложился на дно, а, вдохнув, поднимался над ним, Шурик разрешил мне надеть акваланг и все остальное снаряжение. Добавив еще один груз, он пошел со мной под воду, посоветовав напоследок: «Дыши так же, как на поверхности». Я спокойно погрузился на дно — красота, окружавшая меня, была неописуема, я забыл, что дышу воздухом из баллона. Расходящиеся в воде веером лучи от яркого солнца наполняли ее необыкновенным светом, не обращая на меня никакого внимания в светло–голубоватом пространстве между верхушками скал сновали разноцветные рыбы, по дну копошились крабики, ползали различные морские звезды и ежи, кругом колыхались фантастические заросли водорослей, на скалах красовались, как необыкновенные живые подводные цветы, распущенные щупальца анемонов. Подводный мир удивляет и покоряет всякого, побывавшего в нем хотя бы один раз. Я не стал исключением, проведя около трех тысяч часов под водой в бухтах и заливах от юга до севера Приморья и на рифах — от Австралии до Африки.