Наша экспедиционная жизнь вошла в устоявшийся привычный ритм: все, кто мог переболеть, переболели, выздоровели и прикачались; установился почти полный штиль; водолазам оставалось нырять в заведенном конвейерном режиме, покрывая станциями и разрезами сотни метров морского дна. И тут наш шеф объявил о проведении ночных спусков. Мы к этому времени уже знали, что акулы днем пищу переваривают, а как раз ночью ее добывают. Следует учитывать, что в темноте всегда неуютно и страшновато, а под водой тем более. Тем не менее снаряжение и акваланги к закату были приготовлены. Вот как это необычное событие описывал один из участников экспедиции: " К нам вдруг подошел Костя Тараканов с тетрадкой в руках, он присел на тамбучину люка, неторопливо набил свою трубочку вкусно пахнущим табаком и ласково сказал: — А вот я вам кое–чего почитаю! — это был самодельный перевод нашумевшего бестселлера Питера Бенчли «Челюсти» об акуле–людоеде, экранизацию которого мы посмотрели в Сингапуре. Мы сгрудились вокруг Константина и под глухое постукивание компрессора он начал читать бархатным голосом: — Гигантская рыба двигалась в толще морской воды, взбудораживая короткие вихри своим серповидным хвостом… — мы слушали раскрыв рот. — …В первый момент женщина подумала, что она задела ногой скалу или кусок плывущего дерева. Это не было началом страдания — это был только несильный удар, вызывающий синяк. Она потянулась вниз, пощупать свою ногу, загребая воду левой голенью, чтобы поддерживать голову над поверхностью воды, шаря во тьме своей левой рукой. Она не смогла найти свою ногу. Она потянула выше по голени и на нее нахлынула волна тошноты и головокружения. Ее дрожащие пальцы обнаружили торчащую кость из измочаленной плоти. И тогда она поняла, что теплый, пульсирующий поток среди холодной воды, обмывавший ее пальцы, был ее собственной кровью… За бортом что–то плеснуло. Мы вздрогнули.

— На сегодня хватит, — жизнерадостно произнес Костя и, попыхивая трубочкой, удалился. Аппараты забиты, и пора идти под воду. Мы подошли к борту. Прожектор выхватывал в прозрачной воде неясные движущиеся тени.

— По–моему, это акулы, — сделал я осторожное предположение.

— Мы не в английском военном флоте, где появление акул не является уважительной причиной для прекращения водолазных работ, — продолжил капитулянтскую линию Шурик.

Но тут появился шеф, облаченный в водолазные доспехи, и мы поняли, что мосты сожжены. Он бодро спустился по трапу и сунул голову с надетой маской в воду, пытаясь разглядеть близорукими глазами интригующие тени. На наши советы — не засовывать глубоко в воду наиболее мясистые части тела шеф не реагировал. Наконец он вылез и преувеличенно спокойным тоном сказал: — Это окуни.

С тяжелыми вздохами Саша Мурейко и Яша Рахманов с видом приговоренных начали надевать водолазные одежды смертников. Они ушли под воду с фонарями и фотоаппаратом. Ночную синеву моря стали пронизывать яркие сполохи — это у них исправно работала фотовспышка. Вылезли они полные восторгов. Саша, захлебываясь, рассказывал, как там хорошо, красиво и интересно. Мы же отнесли это возбуждение на счет лишних выделений адреналина в крови. Теперь уже надевать водолазные саваны пришла очередь мне, Сереже Кухаренко (в обиходе Кухарю) и Коле. Воодушевленные живым примером первой тройки, мы попрыгали в воду. Мягкий рассеянный свет от судового прожектора подсвечивал воду. Казалось, что она чуть–чуть светится изнутри и на фоне этого бледного мерцания черно–синими контурами проступают фантастические контуры кораллов. На банках коралловые постройки часто имеют формы замков, бастионов, изломанных ветвистых линий. Поэтому сейчас, в ночи, возникало ощущение полета над хаотичным нагромождением загадочного города, разрушенного неведомой силой. Включаю фонарь, и эти «мертвые обломки цивилизации» вспыхивают живыми красками: кораллы, опушенные миллионами шевелящихся щупальцев, и спящие в убежищах цветастые рыбки. Под плитой известняка свернулась кольцом морская змея и лишь лениво пошевелила головой, освещенная лучом фонаря. Ночью все кажется преувеличенно ярким, выпуклым, броским и совсем непохожим на дневную подводную жизнь. Фотоаппараты в наших руках то и дело блистают вспышками. Пленки отсняты. Пора выходить. Я отдаю Кухарю фонарь и начинаю сматывать трансекту, которую проложила по дну первая тройка водолазов. Бодро кручу катушку. Сейчас мы должны выйти к гире, висящей с борта почти до самого дна. Но что это — в руках разлохмаченный обрывок трансекты. Гири нет. Кругом мрак. В нескольких сотнях миль от ближайшего берега на глубине пятнадцать метров трое молодых людей тупо рассматривают конец веревки. Стало ясно, что капроновый фал перетерся о кораллы, судно повернуло на якоре, у нас уже мало воздуха и сейчас время ужина у крупных морских хищников. Мы распустили вверх веером лучи наших фонарей и с большим удовольствием увидели выступающее из темноты сыто выпученное брюхо нашего судна. На борту мы оказались очень быстро и так же взахлеб рассказывали, какая там красота и что такого уже нигде не увидишь».

Не менее впечатляющей была первая встреча с акулой. Мы с Костей Таракановым первыми спустились на тридцатиметровую глубину, остальные водолазы спустили на веревках фотооборудование и рамки для подсчета кораллов. Они через десять–пятнадцать минут должны были последовать за нами. Мы огляделись. К нам, кружась, приближались две акулы довольно приличных размеров, уже стали различимыми их рыскающие глаза. Круги, совершаемые хищницами, заметно сокращались, насколько нам было известно из литературы — это первый признак атаки. Объясняться под водой возможно только жестами. Встав спиной к спине, мы начали оборонительно–наступательные действия: я бряцал, что есть силы, своим и Костиным металлическими ломиками, он пыхал самой мощной лампой–вспышкой. Мы пришли в себя, только тогда, когда заметили вокруг себя пять водолазов, лежащих на песке и держащихся за животы. Они, насколько это возможно под водой, покатывались от хохота. Представьте себе картину — вы опускаетесь на почти пустынное дно, на котором стоят два здоровенных мужика–водолаза и производят совершенно загадочные действия. Акулы уплыли, вероятно, от самых первых наших действий, а мы продолжали бренчать и пыхать еще неизвестно сколько времени.

После рейса настало время моего отпуска, я позвонил Саре и предложил ей встретиться в Гаграх. В последние студенческие и аспирантские годы мы проводили сентябрь и начало октября на черноморском побережье, снимая приемлемое жилье. В этот раз нам удалось снять очень хорошую комнату с завтраком и ужином у необыкновенно гостеприимной абхазской семьи. Мы с утра пропадали на пляже, после обеда посещали все достопримечательности черноморского побережья, часто ездили в Пицунду и на красивейшее озеро Рица, вечера, как правило, посвящались эстрадным концертам. Все эстрадные знаменитости Советского Союза проводили бархатный сезон в Сочи. Вероятно, чувствуя близость окончательной разлуки, мы усердно норовили угодить друг другу, наши южные ночи были неотличимы от горячих северных якутских ночей. Даже днем мы настолько были близки и тесны друг с другом, что иногда привлекали внимание местного населения, у которого не приняты и даже осуждаются открытые отношения между мужчиной и женщиной. Наш любовный курортный роман прервала телеграмма из Владивостока, в ней меня отзывали из отпуска в виду неотложно возникшей проблемы. Мы полетели через Новосибирск с намерением наконец–то решить вопрос о переезде Сары во Владивосток. В самолете началось «нытьё»: дескать, она почти на пять лет старше меня и ее глаза, которые так мне нравятся, скоро перестанут сверкать; что она там никого не знает, а я часто бываю в длительных заграничных и отечественных экспедициях, и что сын учится в физмат школе и т.д. и т.п. Я понял, что мою подругу не прельщает и не греет перспектива жить в неблагоустроенной квартире, ждать мужика из экспедиций, и вообще ей не хочется менять новосибирский устоявшийся уют на неизвестно что в далеком Владивостоке. Ее страсть и привязанность остыли, мои к этому времени, можно сказать, уже тоже не были так сильны. Я не посчитал нужным объяснять, что длительные и короткие экспедиции из–за того, что я один; что в морские экспедиции, так же как и в поле, можно отправляться вдвоем, тем более что животные, которых она изучала, живут под каждым кораллом; что через полгода я как кандидат наук получу квартиру. В аэропорту Новосибирска я купил себе билет во Владивосток, молча, с комком у горла, крепко обнял и поцеловал Сарумовну на прощанье. Она не холодно, но как–то дежурно, как, вероятно, своему мужу, так же молча ответила… Комок пропал как–то незаметно. Первые полпути я мысленно был в Якутии, Новосибирске и Гаграх, вторые — во Владивостоке.

Много лет назад в Якутии у меня не появлялось никаких мыслей о наших отношениях. Они просто были, сначала одни — дружеские и профессиональные, потом другие — страстные любовные. Позже, когда стали намечаться еще пока смутные признаки предстоящего разрыва, я стал задумываться, что с нами происходило. Сара, жившая с мужем больше десяти лет и родившая ребенка, по сути, не знала настоящего наслаждения от близости с мужчиной. К тому же она, вероятно, как верная жена не реагировала на меня, — студента, как на мужчину, хотя нас в течение почти двух месяцев разделяла лишь марлевая ткань полога от комаров и в жару мы часто оставались в одном белье. Я, в общем–то никогда особо не чурался женщин, но у меня была Милана, и меня совершено не тянуло к Саре, хотя я точно знал, что в спальнике она спала абсолютно нагой и ночью иногда в беспокойстве распластывалась из него во всем великолепии. Я отлично помню, что массаж ей делал как массажист безо всяких эмоций. Возбудило ли меня поглаживание ее ног или оно стало возбуждать Сару? Не на эту ли, едва заметную ее реакцию, отреагировал, в общем сильный и темпераментный мужик, какого она ранее не ведала, а почувствовав, не могла не отозваться страстно на неизвестные до этого ощущения? Узнав и ощутив новое наслаждение, ей захотелось получать его вновь и вновь. Я же почувствовав женщину, по сути, только теперь ставшую ею, тоже хотел доставить все больше новых удовольствий. Все наши отношения возникли и сложились лишь на почве совместной работы и сексе? Да, скорее всего, глубоких обоюдных чувств не было. Наверное, поэтому я не был достаточно настойчив в своих предложениях о переезде Сары во Владивосток, а она с плохо скрываемой радостью принимала их отсрочку. Промежутки между периодами страстной и пылкой близостью становились длиннее и длиннее и мы теперь, ничем не объединенные (совместной работы не было), в принципе, легко расстались. Оказывается, рабочих и даже пылких плотских связей недостаточно, чтобы они могли перерасти в платонические отношения.

* * *

Причиной моего отзыва из отпуска послужило то обстоятельство, что сотрудники одной из лабораторий нашего института, которая исследовала древние экологические условия, подали заявления с просьбой перевести их в другие лаборатории из–за разногласий с их руководителем. Администрация института решила сохранить направление этих исследований. Мне, имеющему геологическое образование, было предложено занять место заведующего этой лабораторией. Представляя к этому времени бремя завлабовских нагрузок и забот, я решительно отказался, ссылаясь на свою неопытность и занятость в экспедициях. Меня не стали уговаривать и ничего не стали объяснять, а концу дня пригласили в приемную директора института для разговора. Когда я вошел, директор разговаривал по телефону, я остановился, ожидая окончания разговора и приглашения войти. «Да, он тут», — произнес директор, передавая мне трубку. На другом конце провода была Москва и мой академик Сергей Борисович Кречетов. К тому времени он стал Академиком–секретарем Секции наук о Земле АН СССР. После приветствия он доходчиво объяснил мне дружелюбным, но не допускающим возражений тоном, что лабораторию необходимо сохранить при его всесторонней поддержке. Мне ничего не оставалось, как вымолвить: «Хорошо, Сергей Борисович». Директор все понял и выяснил, нужны ли дополнительные уговоры. На мое краткое нет он пригласил меня сесть и обсудить мои будущие задачи по сохранению коллектива и налаживанию работы лаборатории.

Это был талантливый организатор и директор, самостоятельно подбиравший кадры для своего института, который он организовал на совершенно пустом месте на берегу Тихого океана, а в последствии вывел его на одну из передовых позиций среди мировых институтов, изучающих биологию моря. Со временем в институте выросли три академика и десятки докторов наук. На протяжении четверти века наш институт всегда был институтом одного человека — академика Зигмундского. Мои ровные отношения с директором со временем переросли в приятельские, в них не было периодов расцвета или упадка. Я навсегда сохранил к нему глубокую благодарность за то, что он давал мне возможность продолжать работу не только по моей узкой тематике, но и сохранить лабораторию, которая создавалась много лет, а также те навыки, опыт и связи с людьми, без которых невозможно было продолжать научную работу на новом месте.