— Да. Сделала.

— Может, музыку послушаем? Я диски видел…

— Давай…

Ей стало интересно — что он выберет?

Подборка Юлии отличалась тем непосредственным разнообразием, какое может себе позволить человек, совершенно не разбирающийся в музыке. Она находила любимые композиции не по качеству, не по моде, не по каким-то определенным направлениям и стилям, критерий был один — нравится или нет. Если в душе что-то дрожало при звуках из колонок — значит, это ее. Вот и все. Она с любопытством смотрела на то, как его большие руки задумчиво перебирают плоские пластиковые коробочки. Он отложил в сторону, весело усмехнувшись, Челентано. Равнодушно отставил Богушевскую, Вертинского в исполнении Скляра. Долго с интересом разглядывал «Призрак оперы» и «Травиату». В результате… ну конечно! Золотые хиты «Нашего радио». Почему-то она не сомневалась. Она сама обожала этот диск. «Пикник», «Мельница», «Король и Шут», «Кукры-никсы», «Наив»…

— Я твою книжку начал читать.

— Какую книжку?

Сунув руку под диванную подушку, он протянул ей черный переплет с золотым тиснением. «Темная Мара».

— Аа-а… — Юлия небрежно махнула рукой. — Да это так… Фигня.

— Да? А мне понравилось очень! Знаешь, интересно…

Время шло. Салат был съеден, шампанское выпито. За окнами началось оглушительное «дежавю» двухнедельной давности. Народ испытывал на прочность остатки здоровья.

В этот вечер они говорили меньше, чем обычно. Зато больше думали. Дольше смотрели друг на друга и подолгу останавливались неподвижными взглядами на стенах, внимательно рассматривая витиеватые узоры псевдовосточных маминых обоев.

Когда в комнате, освещенной свечами, зазвучал мягкий, низкий рык Кипелова, атмосфера сделалась окончательно фантастической. А этот парень, что стоял напротив, заслоняя плечами половину окна, лучше кого бы то ни было подходил этой музыке, этой комнате, этому времени суток и… ей?

— Потанцуешь со мной?

Юлия прикусила губу. Она боялась. Не могла… то есть наоборот. Слишком хорошо могла себе представить, что будет, если он приблизится к ней ближе, чем на два метра. Только теперь Юлия поняла, что все это время она запрещала себе любоваться им. И это ей иногда удавалось. А иногда — нет.

Это началось, кажется, в тот день, когда высохла его выстиранная одежда — темно-зеленые штаны из крупного вельвета и серо-голубой кашемировый пуловер, слегка прозрачный на локтях. В тот день, когда на гладко выбритом лице стали заживать порезы и ссадины. В тот день, когда она узнала, что у него нежно-голубые глаза, узкий подбородок с ямочкой, пшеничные брови и ресницы. В тот день, когда вместо грязно-серых паклей появились мягкие и густые волосы невообразимого пепельного оттенка. Она любовалась всем этим — нечестно, эгоистично, жадно, не признаваясь в этом ни ему, ни себе. И вот теперь он протягивал ей широкую раскрытую ладонь, созданную для того, чтобы в ней утопала, греясь, нервная рука с вечно замершими кончиками пальцев.

— Вань…

— Ну, пожалуйста.

Впервые за все это время она была так близко к нему.

— Юль, послушай меня…

— Не надо.

Впервые за все это время она снова чувствовала его руки. Они снова сжимали ей плечи. Насколько же это было не похоже на то первое прикосновение. И в то же время — как похоже! Страх. Холодный ужасающий страх, заставляющий сжиматься что-то внутри живота, требовал молчания. А он — хотел говорить.

— Юля.

— Молчи.

— Юля, я все понимаю! Все-все. Правда…

Ни хрена ты не понимаешь! И в этом проблема. Ничегошеньки! И ужас в том, что объяснить тебе это невозможно. И, наверное, не нужно. И вообще…

— …я знаю. Я… помню.

— Что — все?

— То, как ты меня встретила. И какой я был тогда.

— Вань, хватит, зачем…

— …я знаю… все. Но… Юля…

Музыка стала более громкой. Более чувственной, увлекающей в мечты — собственно, для этого она и создается. Или — так только казалось от того, что его запах обволакивал все вокруг, вызывая желание завыть, вцепившись зубами в плечо под истрепанным кашемировым свитером? Так только казалось, пока он быстро шептал, боясь не успеть, стараясь попасть в регламент, установленный неизвестно кем:

— …понимаю, для тебя это ничего не значит. Я все просрал, у меня ничего нет, ничего, но ты… Я для тебя все сделаю. И это не потому, что ты меня… подобрала. Нет! Я завтра же уйду, хочешь? Я найду работу, я все-все сделаю, мне только нужно знать, что ты… что ты…

Его пальцы впились в кожу под вязаным свитером так сильно, что наслаждение от этого ощущения чуть не перевесило страх и чуть не сделало возможным то, чему нельзя было случиться.

Соберись, тряпка. Ты спасла его от хулиганов, желающих убить его ради забавы, ради утверждения в мире собственных, ничего не значащих и сомнительных достоинств. Ты вытащила его из запоя, ты заставила его увидеть свое человеческое лицо вовсе не для того, чтобы погубить своей идиотской жизнью. Соприкосновением к своему проклятию, своей карме, своему одиночеству! Ты же не сделаешь этого доверчивого умного мальчика очередной своей жертвой. Тебе ведь хватит. Тебе ведь хватило тех двоих…

— Ваня… Иван!

— …люблю тебя…

Он так и не сумел заглянуть ей в глаза, так и не смог донести до испуганного сознания смысл его слов, единственных слов, имеющих смысл.

Она отпрянула, отошла от него. И долго молчала, глядя в окно, где темнота и снежинки существовали в гармоничном, почти любовном тандеме. В такую погоду нужно лежать, прижимаясь друг к другу под толстым тяжелым одеялом.

— У меня нет подарка… Извини.

— Что?

Она обернулась. Он стоял позади, боясь подойти ближе, чем на шаг и что-то нервно сжимал в руке.