В передней встретил сам Авдей Андреевич, сияющий, шаркающий быстро ногами. Прямо именинник. Помогая снять пальто Викентию Александровичу, шепнул на ухо: — Слава богу. Был какой–то старик–горбун. Велел приезжать за мукой. И адресок дал. Завтра же утром отправлю своего возчика. — Ну и ладно, — ответил сухо и зачем то потрогал локоть булочника. Про себя же подумал: «Мука припрятана надежно. Все обошлось благополучно». С хорошим настроением теперь входил он в комнаты дом булочника, где медленно и торжественно совершал молебен протоиерей Глаголев, родня Синягиных, приглашенный из уезда. Гостей было немного, и все они собрались в деловой комнате булочника. Леденцов — владелец частной фабрики за рекой, высокий и худой, с утомленными глазами и костлявыми, длинными руками, похожий на Христа, распятого на Голгофе. В новом костюме черного цвета Мухо, сидевший на широком подоконнике и время от времени выглядывавший в окно. Возле дверей о чем–то шушукались двое: лавочник Охотников, тяжелый, черноволосый мужчина в серой толстовке, в валенках, и владелец дровяного склада Ахов, низкого роста, лысоватый, молодой еще человек. Откинув полы длинного пиджака, Ахов тыкался носом в заросший волосами висок Охотникова. Тот лишь молча и по–бычьи тряс головой, сочувствуя, как видно, своему собеседнику. Но вот Охотников отошел от него, прогремев стулом, сел рядом с Трубышевым. И тоже шепотом, с какой–то преданностью и почтением, глядя в глаза: — Вы слыхали, Викентий Александрович, о том, как мой товар пустили с аукциона? Пришла милиция, забрала пять ящиков мыла, два куска шотландского сукна и все с молотка. — За неуплату финансовому агенту налога. Трубышев сказал это с усмешкой, и челюсть его отвисла, а руки, короткие и крепкие, в буграх вен, хлопнули разом по подлокотникам кресла. — И поделом! Голос его стал громким, так что еще один гость — лавочник с Мытного двора Дымковский, откровенно дремавший в другом кресле, возле денежного сундучка, вскочил, вытянув старчески–морщинистую шею. — Вы не уважаете новую власть. Тут Викентий Александрович помолчал немного, подвигал ногами в новых чесанках с желтой кожаной обтяжкой. — Она вызвала вас на борьбу, как на арену цирка. Ковер, огни, публика, марш медных труб… Кто кого… А вы на первом же приеме на лопатки и ноги кверху, лежите, вроде жука… — Вам хорошо, — прошипел тоскующе Охотников. — У вас нет торговли, и в пайщиках не состоите. Ни кола ни двора, и ночи спите спокойно. А нас этим налоговым прессом… Все соки вон. Он застегнул пиджак, торопливо, как будто собирался бежать прочь из этой душной комнаты. А Трубышев, двинув голову в сторону, разглядывал лавочника с долей какого–то удивления. — Или не знаете, что я состою пайщиком в лесозаготовительной фирме «Иофим и Дубовский». Но увы… Пять гонок нынче летом сели на Пушинском перекате. Часть бревен в затор, а часть их рассыпалась да была выловлена окрестными мужиками на дрова да на срубы… Судиться собирается фирма, и дело уже лежит в губсуде. Все отмолчались почему–то, лишь Ахов, вынув из кармана платок, принялся тереть глаза, точно оплакивал эти гонки на Пушинском перекате. Остальные угрюмо ждали, когда Синягин распахнет дверь, позовет добреньким и сдобным голоском: — Прошу садиться за столик. У него все в уменьшительном виде: «столик», «дочечка», «пирожочек»… — Вам надо было заплатить финагенту. Только и всего, — сухо уже произнес Трубышев и снова вытянул ноги, погладил их пальцами. — А вы жадничаете. Бережете копейку, а летят сотни. Что Советской власти не бороться с такими скопидомами. Да и не интересно даже ей бороться. Не стоило и вызывать вас на ковер. А вызвала… Благородно и элегантно, я сказал бы, со стороны большевиков. — Но где? Где было взять денег? — прошептал опять Охотников. — Разве что под векселя набрать товару, а потом бежать за границу, как бежал Шкулицкий. Ай, ловкач! Набрал в Кожсиндикате на кругленькую сумму, переплавил товар в золото и искусно исчез… Теперь, может, под Белградом, на даче у Врангеля, чай с ним распивает да читает лекции о том, что за простофили сидят в Кожсиндикате… — Ну, где вам бегать по заграницам. Самое большее разве что в Саровскую пустынь к преосвященному Серафиму. Мухо засмеялся, похлопав себя по коленкам: — Коль пойдете туда, возьмите и меня с собой. Рад бы помолиться я за свое будущее… Но, в общем–то, я лучше бы со Шкулицким… — У вас, Бронислав, тоже золото завелось? — спросил Викентий Александрович, пряча усмешку. — Нет, — ответил тот серьезным тоном. — Это не моя черта — искать золото в магазинах, на толкучке, из–под полы. А потом прятать в печные отдушины. А потом по ночам трястись возле оконной занавески, — мол, не Петлюра ли новый ворвался в город? Или же день и ночь молиться на Врангеля. Чтобы он со своими мифическими дивизиями расчистил дорогу спрятанному и мертвому пока золоту… У меня — вот золото… Он вскинул длинные руки, потряс ладонями, точно был фокусник во «франко–русском» театре, только что прибывшем в город и гремевшем своими аттракционами на Сенной площади посреди возов дров, сена, керосиновых лавок, обжорок с пирожками. Охотников испуганно посмотрел на него, снова пригнулся к уху Трубышева. А тот вздохнул и закрыл глаза. Так, с закрытыми глазами, слушал, как жарко дышит в лицо этот тяжкий, как глыба, человек. — Хотел было к вам… Но слишком велик процент… Велик, Викентий Александрович. Почти как налог. Викентий Александрович, зевнув, проскрипел креслом, точно собрался подняться. Он проговорил лениво, вроде как ни с того ни с сего и ни к кому не обращаясь: — Рынок как дракон, который требует без конца еды. Вчера был на бирже. Усиленно ищет местный рынок стройматериалы, цемент портландский, оконное стекло, пиломатериал, кругляк… Да, — добавил он. — А мы в это время не платим финагенту, не ведем торговых книг, гноим краковскую колбасу и не можем дать фининспектору прекрасный отрез на костюм, как дают другие. — За взятки могут и высшую меру дать, — предупредил Мухо. Дымковский изрек из глубины комнаты вороньим карканьем: — Попробовали бы сами, Викентий Александрович, с этой взяткой… — Недавно одного торговца встретил московского, — продолжал, как не слыша слов Дымковского, Викентий Александрович. — Хороший процент на мануфактуре собирают палаточные торговцы. По очень простой задаче: записывается человек на биржу труда как безработный, подбирает подставное лицо в палатку; пользуясь привилегией безработного, берет в текстильном синдикате мануфактуру, нормированную с десятипроцентной надбавкой, и гребет за день двести, а то и триста червонцев. И живет с королевским почетом. Раскатывает в собственном автомобиле и по вечерам смотрит спектакли вроде «Монастырь святой Магдалины»… Встал Мухо, прошелся по комнате, щеголяя хромовыми сапогами, играя пальцами, точно на струнах гитары. — А в Париже на Монмартре ревю. Двадцать пять совершенно нагих женщин исполняют танец на сцене. Надо себе представить, какой сбор. Почему бы вам вот, господа, не открыть такое варьете, такое ревю. Набрали бы с бульвара этих «ламца–дрица», научили бы их распевать «Цыпленок жареный» или там «Ах, шарабан мой, американка». В буфет в разлив «арак» или «дубняк». Да еще въезд на сцену лошадей, машин, как делают в том же Париже. И дождь ударил бы червонцев… Зонтами даже будете запасаться, вот какие дожди посыплют на ваши головы… Ахов рассмеялся дробно и коротко. Охотников вздохнул. Трубышев поморщился, проговорил: — Как всегда, вы несерьезны, Бронислав Яковлевич. Кто разрешит, какое местное начальство будет аплодировать голым коленкам ваших «ламца–дрица»… Вошел наконец–то Синягин: — Прошу за столик, друзья. Последними задержались у выхода Дымковский и Трубышев. Прихватив Дымковского за локоть, кассир проговорил быстро: — Телеграмма послана в Казань, Илья Абрамович. Сухое лицо торговца с Мытного озарилось улыбкой. Он подвигал вялыми, бескровными губами, шепнул: — Что ж молчали, Викентий Александрович, или не понимаете, что это событие? Вот какое вам мое почтеньице, благодетель вы наш. — Ну–ну… Трубышев нахмурился, подмигнул сквозь опущенные веки: — Столик нас ждет. Он вышел к столу, сел рядом с Леденцовым, потирающим все так же нервно руки. Новогодняя елка, поставленная возле комода, коснулась Викентия Александровича цепкими и пахучими ветвями. Он откинулся резко и недовольно: терпеть не мог в доме елок. Зачем все это: овечки, бусы, хлопушки, серпантин, пряники, золоченые орехи? Во имя чего? Уже звякали тарелки, штофы в руках мужчин были похожи на ныряльщиков. Мухо нетерпеливо зажевал кусок окорока и смотрел, как струится в рюмки водка. Трубышев тоже оглядел закуски: селедку в уксусе, кружки языковой колбасы, студень, возле которого приборы с горчицей и хреном, огурцы в рассоле с хвостами укропа, икру, похожую на смородиновое варенье, копченую рыбу, от которой невидимо подымался смоленый аромат дыма. Жил Синягин хлебосольно — ничего не скажешь. Викентий Александрович вспомнил свой дом почему–то — божницу с иконами, умывальник с мраморными окладами, стол, на котором редко появлялась такая вот снедь. Щи да каша — вот и весь разносол. Усмехнулся про себя: денег не хватает на осетрину. И потянулся за стопкой, налитой владельцем фабрики за рекой. Вывалился из–за стола Синягин — широкий лоб его белел, пот струился по щекам: замучился сегодняшними хлопотами. — За благополучие следующего, двадцать пятого. Ну–с. Как поется в песне: смело, товарищи, в ногу. А иначе говоря, поднимем… — Браво! — крикнул нетерпеливый Ахов и выпил стопку сразу, потянулся вилкой к закускам, уронил кусок колбасы на стол. Пили теперь под смех — заговорили тут все вроде бы разом. — Викентий Александрович, — захрипел Синягин, подняв руку с пустой стопкой. — Хочется вас послушать. Трубышев вытер губы салфеткой, бросил ее на колени, вроде как собирался подняться над этим хаосом из закусок и вин, но раздумал. Навалился на спинку стула: — Мне хотелось бы сказать о наших новогодних елках. Видя на себе удивленные взгляды, добавил тихо: — Сказать не имеющее отношение к елке наших гостеприимных хозяев. Он помолчал, строго заговорил (глаза — в стол): — Обычай от варваров, от древних германцев, — рубить елки и скакать вокруг них. Ну, им простительно — в лесах, в болотах, в темноте. Рубили елку, зажигали факелы на ней, обвешивали, возможно, черепами своих поверженных противников и плясали под свой древнегерманский гимн, изгоняя из лесов и болот «духов» и нечистую силу. И когда шли готы, скажем, на дряхлый Рим, чтобы взять его штурмом, они верили, что в последних схватках на стенах накренившейся империи никакая злая сила не отведет меч от груди их противника… Ну, а нам это зачем? Сейчас в Советской России религия пала, как пал древний Рим. Боги и нечистая сила признаны выдумкой — и, следовательно, незачем рубить елки и устраивать вокруг них пляски и песнопения… Разве что, — прибавил он тут негромко, — изгнать какой нечистый дух из пекарни или из кондитерской. Все заулыбались: кажется, никого из сидящих здесь не задели и не обидели слова Викентия Александровича, Он помолчал, подвигал губами, сказал: — Но это так… Просто отчего–то жаль стало елку. Росла бы в лесу. Вот и речь получилась. А еще вот что. Не велеречив я, Авдей Андреевич, но просятся слова, ах, как просятся… Сегодняшние события заставляют высказаться… С одним беда, с другим. Один — с аукциона, другому — штраф. Он помедлил, выговорил зычно и твердо: — Силой должен стать частный торговец. Даже Ленин сказал не так давно: «Учитесь торговать!» Кому он это сказал? Фабричному и мужику из сермяжного угла глухоманного! У кого учиться? У Дымковского, у Синягина, у Ахова. А учиться–то, как видите, вроде бы и нечему… Перебиваются торговцы эти, мелко плутуют от властей, от налогов укрываются. Расти надо, укрепляться, — он оглядел почему–то одного Охотникова. Тот жалко улыбнулся, заерзал беспокойно на стуле. — Чтобы капитал был в руках… Будет капитал, будет и уважение к вам от Советской власти. Тогда–то она, эта власть, к вам пойдет с протянутой рукой, для помощи. А как же иначе… Тут он опять вскинул голову, сощурил глаза от табачного дыма: курила беспрерывно Вера, дочь Синягина, высокая девушка в пестром платье с открытыми плечами. Волосы белы, отчего она казалась рано поседевшей, лицо бледно, кожа даже просвечивала, как у больной. Голубые глаза смотрели на всех отрешенно: все здесь мне чужды — говорили они без слов, губы растянулись в брезгливой гримасе. Остановив мельком взгляд на этих губах, Трубышев продолжал: — Бедна, гола Россия… Нищета, пустые сейфы заводов и фабрик, толпы безработных… А нужны пушки и винтовки для охраны первого, так сказать, в капиталистическом окружении. Волшебная палочка не выкует эти пушки и винтовки. Их выкуют деньги, золото, капиталы. Вот их–то и будут просить Советы в долг. Как не попросишь, — тут он опять довольно усмехнулся, — коль вся советская Красная Русь за год выплавила восемь миллионов пудов чугуна… Это на пищали да на мортиры Пугачеву разве хватило бы. Мухо с каким–то удивлением уставился на оратора. Протоиерей Глаголев зажевал вдруг что–то, точно от слов Трубышева бешено забила в его желудке соляная кислота, вызывая аппетит. — Они придут к вам, если вы будете ворочать капиталами, — уже строго закончил Трубышев, — но пока вы трясете нищенскими суммами… Не больше… — Но у них теория, — дернулся рядом Леденцов. — Это какая же? — тотчас же спросил Ахов. — Насчет золотых яиц… Яйца собирать, а курицу до поры до времени не резать. — Теория, — презрительно сказал Трубышев. — Что такое теория? Во всяком случае, не священное писание. Это мысль одного человека. А должны ли мы доверять одному человеку? Допустим, говорят, что земля круглая… Но вы же, Катерина Юрьевна, — обратился он к жене Синягина, — не валитесь с нее, когда идете улицей. Это старая история. Но еще прибавлю, — говорят, что есть тяготение, оттого мы и не падаем. А что это за тяготение? Вот в чем истина. Кто создал это тяготение? А?.. Вот вам и теории… И ни один ученый не пояснит и не скажем вам, откуда оно. Разве что Ахов, — заметил Викентий Александрович, — у него неодолимое тяготение к бутылке. Все засмеялись, а Ахов жидко заплескал в ладони, тут же пододвинул к себе графинчик. Все, как по немой просьбе, задвигались, заскоблили стульями; снова заныряли штофы, заблестели рюмки в свете лампочек под люстрами. Заговорили, разбившись на пары, сразу же. Леденцов начал жаловаться протоиерею на штраф, который власти наложили на него в начале года, штраф в семьсот золотых червонцев. Охотников с Дымковским заспорили о диете для больных подагрой, жена Леденцова зашептала на ухо соседке о ночных видениях. Вера курила и задумчиво смотрела поверх голов куда–то в небытие. Мухо, вместо того чтобы развлекать ее, кромсал ножом кусочки осетрины. Ахов уткнулся в тарелку с дрожащим студнем, щедро обмазывая его горчицей. Викентий Александрович ел мало — он считал, что обильная еда заставляет с натугой работать все, что находится внутри. Лишняя нагрузка так же вредна для тела, как вреден лишний груз для лошади и для колес телеги. Потому лишь пробовал закуски, а не пожирал, наподобие Мухо или Ахова. Когда хозяйка удивленно спросила его: «Что же вы, Викентий Александрович, китайские церемонии разводите, не барышня», он ответил: «Умеренность не повредит никогда…» — Ах, Евгений Антонович, — воскликнул вдруг он, наслушавшись плаксивого Леденцова, — стоит ли огорчаться… Принесли доход Советскому государству, разве плохо? Может, из этих ваших золотых выйдет гора замков или пара велосипедов. Гордитесь. Посоветовал бы я вам, — тут он понизил голос, — с профсоюзом не ссориться. Положен восьмичасовой рабочий день, не держите своих тружеников по двенадцать часов, выжимайте за восемь то, что выжимается за двенадцать. А как? Вот этими деньгами — золотыми. На приманку… Так называемая производительность труда по–социалистически. Вот она самая. Золотые под носом повесить у ваших тружеников. Леденцов вдруг трахнул кулаком по столу, вскочил и как слепой пошел в соседнюю комнату. Жена его тут же пояснила, как бы одному только Трубышеву: — Извелся мой Евгений. Просыпается и ложится с одним. А что дальше с фабрикой? Что будет? — прошептала она, умоляюще глядя на кассира. Викентий Александрович пожал плечами, горло ему вдруг точно сдавило, слова застряли. Выдавил с усилием: — Беспокоиться не надо. Фабрика нужна, ведь сколько еще безработных. И потом помните, как писали сами большевики в своих статьях: «Повесить замок на предприятие, когда имеется возможность пустить его в работу, — преступление». Так что не волнуйтесь. — Дай–то бог, а то все думаем, куда мы тогда. На биржу — в очередь. Мухо, отодвинув тарелку, мрачно пообещал: — Придете ко мне, устрою. К Викентию Александровичу подсел Ахов, осоловевший быстро, размякший. Сладкая улыбочка от выпитого вина объявилась вдруг на небрежно бритом лице. — Викентий Александрович, может, найдется у вас на покрытие убытков, пусть и под проценты… И потом, где добыть портландского цемента? Викентий Александрович пожал плечами, подумал немного. — Вероятно, в Нахичевани или Новороссийске можно достать цемент, но толком не знаю. Он покосился на стороны: не подслушивает ли их разговор кто. — А насчет… на покрытие убытков… пошарю в карманах. Возможно, заложу кольцо покойной жены… А про себя с тем прежним азартом дельца, чующего очередную наживу: «Ах, как нужен комиссионер в командировку за цементом! Ах, как нужен!» — Да бог с вами, — проговорил он вслух мягко и с улыбкой, отодвинул в сторону липкую ладонь согнувшегося Ахова, вышел из–за стола. От выпитого покачивало, а тут еще музыка из бегемотовой глотки граммофона. Какой–то старинный вальс с погребальным звоном колоколов. Неловко задевая за стулья, Трубышев добрался до Синягина, вертевшего ручку граммофона с усердием деревенской бабы, наматывающей на колодезный ворот цепь ведра с водой. Заметив возле себя кассира, булочник оставил ручку. Труба граммофона тряслась, как трясется водосточная труба от потоков бурного дождя. Морщась, Трубышев проговорил: — Экая шумиха… И бестолковая. Не екатерининский бал, Авдей Андреевич. — Надо развлекать, — развел руками Синягин. Он засопел, разглядывая лицо Трубышева, поняв, что неспроста оказался возле него кассир. Тот, глядя в пляшущую трубу граммофона: — Не надумали, Авдей Андреевич, насчет масла? — Как же, как же… Цена, как по лестнице, скачет. — Тогда завтра занесу я вам ссуду. Ищите и скупайте масло, пока не поздно… — Благодарю покорно, Викентий Александрович… Синягин тоже согнулся благодарно. Голова в розовых проплешинах, массивная шея в каплях пота, охваченная золотой цепочкой нательного креста, заставили почему–то Викентия Александровича теперь огорченно вздохнуть. — Ну, бог с вами, — повторил он так же мягко, снова потрогал локоть булочника и вышел в переднюю, где толкались гости, где суетилась с посудой прислуга и командовала капитаном на мостике боевого корабля Катерина Юрьевна. — А где Бронислав Яковлевич? — обратился он к ней. — В коридоре, — ответила женщина, с почтением глядя на простого кассира с фабрики. — Курит на холодке. Только что видела его там.

 Викентий Александрович толкнул дверь в коридор. Здесь, между косяками двери, ведущей на балкон, пригнувшись, стоял и курил Мухо. — Что–то вы, Бронислав Яковлевич, дух потеряли бодрый, — подойдя к нему, проговорил Трубышев. Он достал из кармана трубку, стал привычно мять пальцами остатки невыгоревшего табака. Мухо только хмыкнул, и, глянув на него снизу, Викентий Александрович добавил: — У вас вроде ссора с Верой? Врозь сидите, не танцуете. А разговоры уже шли о вашей свадьбе. — Свадьба, — вскричал Мухо, — какая там свадьба… Ей не я, ей Рудольф Валентино нужен… Ну да. Он помолчал и, оглядев Викентия Александровича с ног до головы: — Вчера я заходил к ней. Обнимает меня за шею, а сама шепчет: «О, Валентино!» Она спятила совсем с этим актером. Я ей: «Иди к нему». И что же она? — «Ах, спасибо: иду к нему, иду к Валентино…» И завальсировала. Викентий Александрович рассмеялся, покачал укоризненно головой, уже тише сказал: — Я к вам с просьбой, Бронислав, человека бы вы подыскали нам в бухгалтерию. Понятно, с безупречной биографией… — Это, значит, на место Вощинина, — проговорил, глядя перед собой, Мухо. — Которого прирезал кто–то. И теперь нового барашка. — Не нам знать о Георгии, — стараясь, чтобы голос был спокойным, ответил Трубышев. — Кто и что — милиция пусть беспокоится. Вы же не из губрозыска, я думаю. А мне, например, к тому же известно, что ваша мама и папа на юге владельцы имущества и сами вы из торговцев. К тому же вроде еще как из офицеров. Мухо не сразу ответил, только задымил густо, откидывая голову в сторону. — Да, это верно, — признался с каким–то раздражением. — Был офицером. Не секрет это для ГПУ… Я сидел два года в лагере, как не активно участвовавший против Советской власти. В плен был взят на Челябинском выступе в армии генерала Белова. Он пощелкал пальцами, тихо выругался. Трубышев изумленно воскликнул: — А я вас, Бронислав, несерьезным считал. — Ну да, — проговорил Мухо, — бильярдист, картежник, волокита. Я предполагаю, чем вы занимаетесь. И бланки документов поставлял не только из–за денег, и людей подбирал вам тоже не из–за денег… — Из–за чего же, Бронислав? — не удержался Викентий Александрович, пытаясь разглядеть в сумраке глаза своего собеседника. За дверями задвигалось что–то, и Мухо дернулся крепко — за этим рывком так и почудилось тело офицера, умеющего скакать на коне, рубить шашкой, стрелять из карабина, из нагана. — Полагал, что вы помогаете растить новый класс в Советах. Класс частных торговцев. И думал: не этот ли класс помогал свергать власть во Франции, не этот ли класс закрепил власть в монархической Германии?.. Вот и надеялся. Но, смотрю, нет движения вашего частника вперед. Крушение тут и там. — Не дело говорите, Бронислав, — уныло пробормотал Трубышев, оглядываясь на двери. — Меня устраивает Советская власть. Пока, конечно. Если все будет так, как было. Если не прижмет серп и молот к земле… А пока жить можно. — Какая там жизнь, — проговорил с горечью Мухо. — Два дня назад прочел я в газетах о том, что больше ста бывших врангелевцев попросились назад в Советскую Россию и на суде пели «Интернационал». Так бы — ладно. Но врангелевец, поющий «Интернационал»!.. Все у меня смешалось в голове. Отбросил газету, вынул наган, сел в кресло и дуло к виску… Холодное и колючее дуло, не знаете этого, Викентий Александрович… Как укололся, уронил на пол наган, а сам сижу и плачу… И не стесняюсь… Кончилось наше время… Вот слышу граммофон. Золото и серебро на женщинах. Богатые костюмы на мужчинах. Закуски, как в ресторане «Откос». Разговор о червонцах, о золоте, о Врангеле и песенка наша старая «Дни нашей жизни, как волны, бегут…». А я вижу, знаете ли, «Титаник». Так же тогда вот шел этот пароход в океане, во тьме, и на палубах веселились, и все было в огнях, и все было в искрах шампанского. И не гадал никто из тех сидящих в ресторанах, в каютах, что на пути перед носом корабля гора льда. Еще немного, совсем немного — и удар корабля об лед, и в душе черный туман океана, холодные, ледяные волны. Не напоминает вам наш сегодняшний вечер этот «Титаник»? Ну ладно… Он бросил окурок под ноги, шагнул к лестнице, ведущей в кондитерскую. Остановился в матовом свете, весь похожий на осыпанную снегом статую. — Да, вчера у нас на бирже был следователь Подсевкин. Он интересовался, почему оказался у Вощинина бланк удостоверения от биржи труда. Как он к нему попал. Все на бирже, конечно, в недоумении… Ну и я в том числе. Викентий Александрович постоял, прислушиваясь к шагам по лестнице. Сначала вспомнил: «там под лестницей коечка, а на ней та девчонка». Потом представил лицо этого следователя Подсевкина на бирже, с чистым бланком удостоверения, расспрашивающего сотрудников биржи, задающего вопросы Мухо. «Ищут. Идут следом». Ему послышалось дыхание на виске. Он даже резко обернулся. Со злобой ударил трубкой о стенку, глухо вскричал и, пошатываясь, пошел в новогоднее торжество.

 Поля сидела в чулане под лестницей на койке и при свете свечного огарка время от времени поглядывала в зеркальце, подвешенное на суровой нитке к гвоздю на стене. Не очень–то верила она этим святкам. Мать рассказывала, как в молодости под Новый год тоже ворожила она на своего суженого. В зеркале привиделся ей черноголовый парень. На деревенской улице встретила незнакомого человека. Узнала его имя — Иван. Потом за околицей деревни, на перекрестке дорог в степи, долго ждала и слушала, откуда донесется стук копыт бегущей лошади. Услышала с дороги, ведущей на село Званово. Удивилась, потому что было село это далеко, никого она там не знала и ее никто вроде бы не знал. Но вышло все так: черноголовый парень Иван из этого села приехал однажды свататься. Говорили в деревне: коль все сойдется так, как нагадала на святках, счастливая жизнь выйдет. А не вышло у матери счастливой жизни. Уехал сначала ее Иван сплавлять лес по Вятке, потом в Вольске нанялся в бондарную мастерскую, да вдруг запил вмертвую. И вскоре же сгорел от белой горячки. Как сейчас помнятся слова матери, плакалась в избе соседкам: «Ходила по покойницким, а на полках — пятки голые. Потом, гляжу, ступня торчит большая с растопыренными пальцами. Как закричу: он — Ванька мой…» Так что не верила Поля этим святкам и гаданьям и больше гадала на то, что происходило вокруг нее в этот новогодний вечер, такой морозно–тихий. Вот постучал кто–то за стенкой, как дятел в лесу: дед, сторож синягинский, ходит двором, а для повады и острастки тарахтит суковатой палкой по бревнам, по забору. А вот наверху, в квартире булочника, задвигали стульями, да разом, значит, гости снова садятся за стол. Будут опять пить вино, склоняться над чашками. А какая она, эта еда на столе хозяина? Пахло еще днем удивительно из кухни: и жареным, и уксусом, и ванилью, и маслом, и пирогами, и сдобой с корицей, и рыбой запеченной. А за стенкой, которая отделяет кондитерскую от пекарни, тоже шум и суматоха. Там тоже веселье. Попроще, чем наверху. Пекарь, приказчик, грузчик Сенька — косой, кудрявый мужичок. А еще кухарка Варвара, соседка Поли по жилью. В черном платье, черных катанках — похожая на монашку. Залилась духами, губы подкрасила нивесть где добытой помадой, напудрилась и отправилась в гости к пекарю. Ее звала, но она отказалась. Там все старые, против нее, да и женатые. И у приказчика — в деревне семья, и у Сеньки, да и сам пекарь многодетный. Нет, не компания для нее. Потому и осталась. Попила чаю с кренделями: сам хозяин принес ей к празднику, да еще косынку, правда, старенькую, стеклярусом расшитую. Но и за то спасибо, вспомнил хозяин свою прачку… А в глубине кондитерской топот… Чьи–то шаги. Сюда, к каморке. Не Авдей Андреевич? Замерли шаги возле двери, и Поля замерла, притаилась. А дверь отлетела мягко, и на пороге встал высокий мужчина в костюме, в галстуке — тот самый, что ее послал на работу в булочную. Засмеялся почему–то, бросив быстрый взгляд на койку Варвары, шагнул, подсел рядом. — Ну, нравится здесь работать? — спросил ласково. — Как же. — Еле–еле разжались губы, а сама вся в комочке, вся задушена, стиснута страхом, даже грудь больно стало. — Спасибо вам… — Поблагодарить надо, — уже как–то вкрадчиво проговорил мужчина и положил руку ей на плечо. Она двинулась резко. — Ну–ка, дядя, — сказала. — Чего вам тут надыть? — Чокнуться с тобой надыть, — проговорил, передразнивая ее, гость и протянул снова руку, собираясь обнять. Но она повела сердито плечами. — Ну–ка, дядя! — прикрикнула уже зло и строго. — Все гуляют кругом, а ты в каморке, как в тюрьме. Мышкой сидишь… Обиженная богом. — Не обижена я никем… И без чоканья обойдусь, без вашего. — Гадаешь? — спросил тут мужчина и мотнул головой на зеркальце. — Не на меня ли? — И захохотал сытно и весело, пропахший табаком, вином, закусками, нагнулся к ней было. — Хватит до крещенья времени, нагадаешь, успеешь. А пока поговорим–ка по душам. — Еще чего, — тихо уже проговорила она, чувствуя, как сердце так и стучит под кофточкой в тревоге. — Подите к гостям… — Подите да подите… Или денег не хочешь на жакет новый, с воротником… Забыла, кто тебя сюда определил? — уже сердито проговорил он, покосился куда–то в угол и замолчал. А глазами по ее коленкам, а рука скользнула по спине. Вскочила Поля, а тут за стенкой, в сенях, вдруг завозился кто–то с засовом. Поднялся быстро мужчина, шепнул, глядя в лицо, а глаза какие–то неживые — уставились на нее жутко. — Я подойду… С бутылочкой мадеры. Поняла? И не егози, — добавил уже по–хозяйски, — а то завтра же тебя Авдей Андреевич выгонит на улицу. Пойдешь снова на биржу, а то и на паперть к старухам в очередь за копеечкой. И едва не бегом в дверь… А на смену ему из сеней сторож–дед. Маленький да кривоногий, заиндевевший от мороза, точно много верст катил в розвальнях сюда на Новый год. — Эх, и стынет же на воле, — проговорил, отгибая воротник шубы, разглядывая каморку, топая валенками. — А как здесь, в кондитере?.. Ничего не слышно чужого? — Не слышно, — ответила она. А сама подумала: что ей теперь делать? Ну, как и впрямь нажалуется булочнику, а тот ее завтра же на улицу. Страшно подумать — куда же в такой холод деваться. На вокзал? Или в подвалы? — Ну, ладно тогда, — прохрипел сторож, задирая голову к потолку. — Гуляет хозяин, под хмельком. А и нам не грех пропустить… Пойду–ка я загляну к пекарю. Звали вчерась. Осталась Поля одна. Чутко слушала — там в кондитерской, на лестнице, вроде стоял этот гость. Нет, не стоял, а, взяв бутылку мадеры, осторожно спускался с лестницы; наверно, прислушивался, есть ли кто, кроме нее, в каморке. Чудилось это ей, но охватил властно страх, да такой, что моментом накинула на себя этот дареный платок, пальто и выбежала на улицу. Хлопнула дверью покрепче, а сама через вторые сенцы, соединяющие кондитерскую с пекарней, пробежала, запинаясь за грохочущие решета, приоткрыла дверь, белую от мучной пыли, да и остановилась, в щель разглядывая, что там внутри пекарни. За столом тыкались носами друг в друга Сенька и сторож. Приказчик уже был пьян — лежал головой на столе, едва не в плошке, а за печкой, в полумраке, у мучного ларя — пекарь и кухарка. Варвара сидела на коленях у пекаря, выгибаясь по–девичьи, белели заголенные полные ноги. Обнимались без стеснения, при людях. Поля захлопнула дверь, кинулась теперь во двор. Завернула в проулок и тут вспомнила опять худое лицо, усики, фуражку с молоточками и шубу едва не до пят. Вез тогда санки с бельем и негромко поругивал ее. Смотрел на нее по–доброму, не как этот гость. И еще звал приходить в уголовный розыск. А сейчас праздник, люди сидят в гостях друг у друга. Решила она: добежит сейчас до площади, где этот дом в два этажа. Заходить не будет, а обойдет кругом, про себя как бы поздравит Константина Пантелеевича да и назад. К этому времени и Варвара, наверно, вернется.

 Вот и площадь. Остановилась возле дома, глядя на окна. Тихо за ними, только где–то в глубине слышны голоса да стуки. Все окна осмотрела и назад повернула. Постояла на углу и — к другому, а ветер на нее с новой силой, из–за колоколен церкви, из–за длинных зданий, через площадь тучами иголок. Прожигают иголки ноги, лицо, тонкое, выношенное пальтишко. Последний раз пробежала мимо окон, а занавески не дрогнули, не показалось на стекле знакомое лицо. — Ну и ладно тогда, — обиженно шепнула Поля и только назад было подалась, как из–за угла вывернул высокий человек в куртке. Поближе подошел — разглядела: тот самый, что приходил к ним в кондитерскую и который уронил на пол тогда стакан с чаем. Хотела было мимо проскочить, а он тоже ее узнал да цоп за руку: — Стой, девушка… И за рукав ее, заглянул в лицо: — Ты ведь от Синягина? — От Синягина, — ответила она, высвобождаясь сердито. — А вам что? — Да смотрю, не к нам ли пожаловала… Не к инспектору ли Константину Пантелеевичу. Как сказал он это, так и озарилась она вся, заулыбалась, а за язык точно бес дернул: — Хотела увидеть, поздравить. — Ага, — воскликнул тут торжественно парень. — Все ясно мне. Он вот–вот с обхода вернется. А пока пошли–ка, посиди малость. Обожди. Попыталась было Поля противиться, да он как клещ уцепился за рукав, чуть не силой потащил к крыльцу. На крыльце признался ей: — Ох, и рад он будет. Может, и вырвалась бы да убежала… А как сказал он это, и растаяла совсем. Сама вошла в коридор, не пряча больше улыбки и не сопротивляясь. Длинный коридор откуда–то из глубины слабо освещался лампочкой. Черные стены пугали, из–за дверей слышались голоса, смех, телефонные звонки, стук шагов, то близкий, то далекий. Парень оглянулся на нее: — Пойдем, в дежурку тебя сведу. Знакома эта дежурка Поле. Тогда вот, из шалмана, вместе со всеми привели ее сюда, записали фамилию. Но не призналась носатому — послушно поспешила за ним по гулкому коридору. Дверь в дежурку была открыта, и сквозь щель она увидела чьи–то ноги в валенках с отставшими подошвами. Слышался храп, да такой, что она остановилась даже, оробела. А парень подтолкнул ее, сказал, обращаясь к сидевшему за столом дежурному в красноармейской форме, шапке–ушанке: — Эй, Семенов, пусть эта девушка посидит до инспектора Пахомова. Вот–вот он подойдет… Пригляди за ней… Семенов приподнял голову, кивнул и снова принялся выводить буквы скрипучим пером. Поля села на краешек скамьи, оглядываясь с любопытством. Где–то веселятся и гуляют вовсю люди, тычутся головами в закуску, танцуют под граммофон после бутылки мадеры. А тут своя жизнь. Два беспризорника в углу комнаты, на полу, незаметно для дежурного играли в карты. Старуха с котомкой, в лаптях, замерла, привалившись к стене. Какие–то мешочники, две девицы в беретах, сдвинутых набок, в ватных жакетах, черных румынских чулках, в высоких ботах. У обеих помятые лица, в ссадинах и синяках. Ругались негромко, шипели, того и гляди, вцепятся друг–дружке в волосы. Не поделили кого–то. Душно пахло сивухой от того, кто храпел в углу, от девиц — духами, табачным дымом. Скоро все это надоело ей, и решила она наконец — надо бы и домой. Наверно, вернулась от пекаря Варвара, нагулялась досыта за это время, пока Поля бегала по городу, вместо того чтобы гадать на зеркале. Да и когда еще Константин Пантелеевич придет, а если и придет, вспомнит ли девчонку из булочной. Но тут Семенов поднял опять голову — большелобый, глаза крупные, черные и холодные какие–то: — Куда ты? Эй! — Домой, — просто ответила Поля, вздрогнув от неожиданного вопроса. — Домой, — так и ахнул Семенов и захохотал. И беспризорники засмеялись, залопотали мешочники на непонятном языке. Даже храпевший на полу заворочался, — может, почуял во сне, что в комнате стало весело, как в балагане на ярмарке. Семенов нахмурился, сделал жест рукой: мол, вертай назад. — Какой дом тебе, девка. Раз привели сюда, сиди в жди. Выясним вот — кто да что… — Так я к Константину Пантелеевичу сама, — прошептала она, умоляюще глядя на Семенова. Но парень упрямо мотнул лобастой головой: — Сказано тебе. И снова уткнулся в бумаги. Привык ко всякому вранью здесь, в дежурной комнате. А что врет — не сомневался, потому что не стал бы так спокойно выводить буквы скрипучим, как сверчок, пером. Одна из девиц, перекинув ногу на ногу, покосилась на нее, сощурила глаза привычно, игриво, точно перед кавалером с бульвара: — По поездам «прыгаешь»? Видела я тебя на вокзале. — Не прыгаю я, — отрезала Поля, ерзая беспокойно на лавке. Вот услышит сейчас Семенов — скажет: «Не домой, на вокзал тебе, значит, надо». — Строит из себя маменькину дочку, — кивнула девица второй на Полю. — Видела я ее на вокзале, вот как сейчас помню. Ну, «пауки–подрядчики» раскусят да в казематку, а не домой. И засмеялась ехидно, открывая кривые резцы зубов. Вторая, зевнув, сказала: — Не отвертится. Поймают за язык. Поля едва не заплакала: ее за воровку принимают. Сама напросилась, выходит. Побежала, дурочка, Константина Пантелеевича искать. А он, чего доброго, и забыл о ней. Вот будет позор тогда для нее… Но тут дверь распахнулась, и на пороге встал он сам. Румяный с мороза, на усиках поблескивали капельки воды, глаза пробежали по дежурке, остановились на ней. Так и обожгло радостью: увидела улыбку на его лице. Помнит, значит. — Ага, — воскликнул весело. — Вот ты где, Поля. Семенов, — обратился он к дежурному, настороженно уставившемуся на них, — девушка со мной пойдет. Тот готовно кивнул головой и вроде бы теперь вот извиняюще посмотрел на нее. Мол, откуда мне знать: кого приводят да уводят, а кто и сам пришел. Девицы удивились, наверное: «прыгает», но почему–то с инспектором знается. Константин Пантелеевич в коридоре уже поздоровался с ней за руку: — Ну что? Не встретила ли того налетчика? «Налетчики для него, значит, важнее девчонки–прачки из булочной Синягина, прибежавшей сюда по морозу». Но не обиделась, во всяком случае виду не показала, что задело это ее. — С праздничком вас, Константин Пантелеевич… Поздравить вот. Он с недоумением посмотрел на нее и нерешительно ответил: — Ну… спасибо тебе, Поля. И тебя тоже с Новым годом…

 Возле двери, за которой слышался шум, разговор, он приостановился, проговорил с досадой: — Еще не разошлись. Вот болтуны… Ну, да ладно… Он ввел ее в комнату, полную, как поняла Поля, агентов. Они стояли, сидели, разговаривали, смеялись, жевали пирожки, покрикивали. У порога лежал огромный черный пес, положив голову на лапы, точно принюхивался к валенкам стоявшего с поводком высокого, плечистого старика с бородой. Старик говорил что–то агенту в полушубке, в очках — в нем она узнала того самого, который осенью привел ее из шалмана в милицию и совестил за то, что она не учится. Донеслись до слуха последние слова. — Беда с Джеком, Саша. Как один останется, так и завоет. Что–то неладно. Саша ответил, глядя теперь на Полю: — Бывает у собак тоска. Мало ли… Может, о потомстве скучает. А сам все смотрел на нее, все, видно, вспоминал, но не вспомнил и снова обернулся к старику, заговорил быстро: — А ветеринара этого я бы не пускал в питомник. Он же ничего не знает. Только акты пишет. А разбери — так или не так в актах… Кому какое дело. На диване, куда Константин Пантелеевич посадил Полю, сидел полный, с приятным лицом мужчина. Он говорил высокому парню в гимнастерке, в хромовых сапогах, стоявшему возле печки, гревшему ладони: — Я две бутылки пива в «Северянине». Две — «Пепо». Ну и несет, Рябинкин. И не придирайся. А хочешь — жалуйся Ярову. — Яров вас ценит, Антон Филиппович, — ответил этот Рябинкин. — Выдающийся вы сыщик, любое дело раскроете. Вот и пользуетесь. Точно первый раз… И не «Пепо» тут пахнет. — Чем пахнет — все мое, — пробурчал мужчина. — И не тебе, новичку, меня попрекать, да еще старшего по званию. — Он мотнул головой на дверь. — Вот завтра в «кишлаки» с утра… Знаешь, какая там шпана живет. Самый отстой преступного мира. И могу я сегодня себе позволить. Он ударил вдруг кулаком по дивану, и в ответ тонко и длинно взвыл пес, поднялся на задние лапы, тряся длинной, как у щуки, головой. — Тихо, Джек, — попросил его Антон Филиппович, добавил, усмехнувшись: — Вот собака… Не любит скандалов. Умница… Человеком бы ей. Возле Константина Пантелеевича очутился плотный, выпятивший важно вперед грудь парень. Лицо, круглое, румяное, в веснушках, так и сияло довольно. Он взял за локоть инспектора и проговорил: — А меня поздравь, Костя, женюсь после Нового года… — Ну, поздравляю. Константин Пантелеевич улыбнулся, подмигнул парню: — Похвалили тебя, Кулагин, а ты на радостях и жениться. Захохотал тот, полный, что сидел на диване. Поднявшись, сказал: — Ему премия вышла от Ярова денежная. Вот и решил по–умному ее истратить… — Отдохну уж сегодня, — послышался голос из кучки, толпившейся возле стола. Высокий, краснолицый парень обернулся, и Поля узнала теперь и его. Он тогда был в шалмане, куда она попала случайно с подругой. Появился откуда–то, быстро шагнул к одному из парней, заворачивая резко руки за спину. Запомнилось яростно оскаленное от злобы и боли лицо того парня… Запомнился в очках, с наганом наготове, возле дверей, и тишина за длинным столом — такая, что слышен был скрип половиц. Потом их вели сюда, в милицию, по дождю, по грязной мостовой. И народ останавливался, смотрел на них, и было так стыдно, что она, Поля, все старалась прятаться за парней. А сбоку шел этот краснолицый. — Яров назвал нас в губернской газете «незаметными работниками». И меня, и тебя, Саша, и Федора, — недовольным голосом заговорил кто–то, жующий пирожок. — Не понравилось? — Не понравилось… Незаметные. А я хочу быть заметным, видным, вроде Шаляпина. А меня в тень, в темноту. — Незаметные, но нужные, — вставил старик, державший поводок собаки. — Ты это должен понимать, Куличов. Краснолицый парень взмахнул рукой: — Прав Каменский. Можем мы иногда забыть и стрельбу, и обходы, и засады? — Не можем, — отозвался Константин Пантелеевич, — потому что, Иван, завтра в засаду с утра с тобой. Иван растерянно уставился на него, выругался, вытер руки о полы шубы, проговорил, не ведая кому: — Ах, черт… Ну, хоть бы… Хоть бы в Новый–то год… Уходя, так трахнул дверью, что зазвенели стекла. Вместе с ним ушли сразу двое. В наступившей тишине стал слышен голос парня с пухлыми щеками, в кавалерийской длинной шинели, в шапке с малиновым верхом, сидевшего на краю стола: — Вы мне совсем не даете, агенты, работать. Хоть в отставку проси. Одного, как я полагаю, соучастника кто–то зарезал. Взяли Хрусталя, а тот все выложил: и про кольца с сережками, и про перстни. Двинулся костлявый мужчина с худым лицом. Голос его был так тонок, что Поле показалось — мужчина, того и гляди, расплачется: — Тебе же радоваться, Подсевкин, меньше работы. — Я не бегу от работы, — с обидой ответил Подсевкин. Неуклюже свалился со стола, пошел к дверям, покосившись при этом на Полю, подмигнул ей вдруг. Быстро вошел мужчина в кителе, сапогах, с черной бородкой. И сразу наступила тишина. Оглядев всех, задержав только взгляд на Поле на мгновение, он заговорил: — Я только что звонил в наш милицейский клуб. Там ваши товарищи танцуют. А перед этим в буфете пили чай. И вы могли бы сидеть в буфете пить чай с баранками по случаю праздника, а потом танцевать. Скажем, Кулагин со своей невестой. Коренастый вдруг затоптался, вызвав смех остальных. А мужчина с бородкой будто не заметил этого смеха. Он дождался, когда станет тихо, и опять с какой–то добротой произнес: — Дорогие вы мои. Без выходных, все время на ногах, в пути. Вы приходите домой, я знаю, и падаете в кровати. И это для того, чтобы через два часа курьер поднял вас снова, и снова вы уйдете. И так летом и осенью, зимой и весной. Вы измучены, я знаю. Но я не вижу на ваших лицах жалобы. Он махнул рукой, пошел к дверям. Возле дверей остановился, сказал: — Пахомов и Карасев, зайдите ко мне… Остальным немедленно по домам… Что за девушка? — обернулся он к Константину Пантелеевичу. Константин Пантелеевич улыбнулся вроде бы как смущенно даже и виновато, глянул тоже на Полю, и она покраснела, пожалела, что пришла сюда. Нет бы домой сразу бежать с площади. — Она поздравить всех нас пришла. Поля зовут ее. Человек с черной бородкой вдруг сразу посветлел как–то, по–доброму посмотрел на нее. — Подождет она? — обернулся он теперь к Константину Пантелеевичу и Карасеву. — Так, что ли? Девушка хотела было сказать, что уже слишком поздно. А с черной бородкой догадался, о чем она подумала сейчас, сказал, улыбнувшись и пряча улыбку под ладонью, потирающей бородку: — Проводят они, Поля, не беспокойся. Теперь и Константин Пантелеевич посмотрел на нее, попросил тихо и все так же почему–то смущенно: — Подожди, пожалуйста, Поля, скоро мы…

 Они ушли, а Поля осталась сидеть на диване. От печки исходило тепло, уютное и мирное. В окно виднелось черное небо, освещенное звездами, четко выделялись крыши, ветви деревьев, купола колоколен. И показалось ей, что сидит она в горячей пыли за околицей деревни, в заволжских степях. Вот так же блестели вечерние звезды, сыпалась пыль между пальцев, а шестилетняя Поля молчала, не откликалась и не бежала на зов матери, разыскивающей дочку по всей деревне. Оттуда, снизу из степи, расшитой темными и светлыми полосами пахотных межей, стал нарастать дробный постук. Она запомнила его, как будто и она тоже сидела на бричке, вздрагивая и качаясь. Постепенно подымалось клочковатое сизое облако, кажущееся ветошью. Еще немного — и понеслись из тьмы мелькающие ноги коней, мелькающие спицы колес — сельчане возвращались со свадьбы на соседнем хуторе. Мать едва успела выхватить ее из пыльной колеи, как с гиканьем, ревом, визгом гармоней пронеслась лава коней и бричек, и из каждой — разинутые рты — то ли поющих песни, то ли целующихся в обнимку. — Ах ты, бог ты мой, — подшлепывая ее, причитала мать. — Глаз да глаз за тобой, Полюшка. И с тех пор, как стала мать заговаривать о недороде хлеба, не покидало Полю ощущение, что сидит она в этой дорожной пыли, а на нее летят из тьмы копыта взбешенных коней. — Глаз да глаз, — прошептала сейчас она, смежая веки. А открыла и увидела около себя Константина Пантелеевича. Стоял, сунув руки в карманы шубы, разглядывая ее как–то странно, зорко вроде бы. Поджала под себя ноги, ахнула вдруг: — Мне ведь домой надо. Чай, полночь уже… — Полночь, угадала. Он достал из кармана конфеты, положил ей в ладонь. — Что я, маленькая? — обиделась девушка. — А как же. Раз ты меня дяденькой зовешь, значит, маленькая и сладости тебе положены. Начальник подарил… Ну, пойдем. Провожу тебя. И расскажешь, почему все же пришла в розыск… Не поверю, что поздравить. Беда какая–нибудь? А какая? Затягивая платок, она ответила сердито: — Сказала же, что сама надумала. Или нельзя? — Да как же нельзя, — смущенно ответил он и замолчал. Не знал, наверное, что и говорить. — Просто никогда не гадал, что девушка придет в розыск поздравить инспектора. Первый случай такой. Поля так и прыснула, выскочила в коридор первая. Хорошо было ей в этот вечер. Темные улицы, арки ворот, ведущих в глухие дворы. Нет–нет да и выступали на тротуары, забитые снегом, какие–то фигуры — с хрустом, с приглушенным говором оглядывающие их пристально и оценивающе. Фонари, окутанные снегом, казались дымящими, плыли над домами зубцы башни. — О чем думаешь, Поля? — спросил он ее. — О деревне, знать? Она вздохнула, нахохлилась сразу — все, что было черного в ее жизни, явилось вдруг разом из этой тьмы улиц. И деревня, и ступени больницы, и теплушки, в которых тряслась, не зная, куда едет, и приют, из которого убегала тайком. — Нет, — ответила сумрачно. — Не о деревне. Не хочу туда сейчас. И верно, мало ли — недород. И не спастись будет… И вдруг засмеялась, глянула быстро на него. И он улыбнулся почему–то, но промолчал, только как–то резко сдвинул на лоб фуражку, от смущения, может. А может, и от холодного ветра, несущего по тротуарам поземку с тихим свистом. Когда подошли к булочной, уже моргающей устало только одним окошком на кухне, она спросила: — Заставила я вас хлопотать обо мне. Сердитесь, поди–ка? Он засмеялся коротко, а сам все как–то привычно осматривал стены дома, окна, точно прицеливался разбежаться, прыгнуть, уцепиться за карниз. — Не выдавалось мне еще с девушками гулять по городу… Ну, иди… Отдыхай. — Какое отдыхать… Она вздохнула: — Рано надо вставать. Белье заставят стирать после гостей. Поди–ка, все увозили. — А был я на табачной фабрике, — сказал он вдруг. — Говорил. Как будет смена, возьмут сразу. Человек тот на слово верный… И как скажет мне, так к тебе зайду… «А раньше что же, Константин Пантелеевич?» — едва не вырвалось у нее, но лишь благодарно опустила голову, прошептала: — Спасибо вам, Константин Пантелеевич… Она вошла в ворота и остановилась, глядя в просвет двери, как уходит он быстро, широким шагом, не оглядываясь. Будто сразу забыл про нее.

 Человек этот отделился от стены Казанской церкви, нависшей над переулком, сияющей в свете луны крестами, стеклом узеньких окошечек, Скользнул навстречу, преградил дорогу: — Перекурить, гражданин, по случаю праздника… Инспектор был весел. Он еще перебирал в памяти этот путь с девушкой по ночному городу. Он улыбался, не замечая этой улыбки, показывая встречному незнакомцу, что он из гостей и, похоже, пьян. Вынув из кармана пачку «Смычки», протянул тому. Человек в легком пальто–крылатке, в шапке, сдвинутой на густые темные брови, вытащил осторожно папиросу, не выпуская из кармана правую руку. Вон он пригнулся, разминая папиросу. Блеснула перед глазами Кости пергаментная кожа лица, полоска зубов и прищуренные незрячие глаза в инее. — Из гостей? — Со службы… И это слово «со службы» вдруг отшатнуло мужчину, его красивое тонкое лицо передернулось, и Костя невольно сжал рукоять кольта. — Премного благодарен… Мужчина быстро пошел дальше. Но эта крылатка, эта шапка и эта быстрота. Не о нем ли говорила Поля? Не с Овражьей ли улицы? — Гражданин, — крикнул Костя, — а ну, постой! Но незнакомец завернул за угол, и тогда Костя побежал. Миновав дом, увидел, что тот человек скрылся во двор за торговыми рядами. Во дворе Костя растерялся. Разные пути вели из него. Один — на соседнюю улицу, другой — в подъезды дома, третий — в узкую горловину арки. Не Сынок ли это? Его охватил озноб. Улыбался ему… Ах ты, инспектор Пахомов… Он окунулся в горловину арки. Под сводами гулко отдавались шаги. Осыпалась снежная пыль, высвечиваясь в лунных отблесках. За аркой начиналась улица, прилегающая к реке, к дровяным штабелям. За ними виднелись контуры вахрамеевской мельницы, дома, нагромождающиеся друг на друга. Где–то за заборами, ограждающими мельничные дома, услышал мерный похруст. Может, это был он, в крылатке, а может, просто подгулявший гость. Где–то вдруг запиликала гармонь, завизжали девицы, затрещали доски. Он вбежал во двор, прошел к двухэтажному деревянному дому. Дом тот самый, в котором жила баба Марфа. У нее тогда гулял Вощинин. Там его засек, вероятно, этот Сынок, если это был он. Не здесь ли он снова? Где–то на втором этаже приглушенно звучали голоса. За тонкой занавеской окна выступали спины сидящих. Кто они? Он вошел в подъезд, поднялся по лестнице, остановился, прислушиваясь. В коридоре было тихо. И вместе с тем внутренний голос как шепнул: не спеши, инспектор, проверь все. Открылась вдруг дверь, бросив на пол косой луч света. И тогда он прошел мимо стоявшего на пороге парня. За столом сидела грузная старуха, курила. Возле нее играли в карты трое парней в распахнутых рубахах. В одном признал Жоха. Две девицы с черными, накрашенными бровями спали, прижавшись друг к другу, на кушетке. На столе темнели бутылки вина. Было дымно от табака, было душно от винной вони. Тот парень, мимо которого прошел Костя, высокий и чубатый, двинулся за ним следом, спросил: — Тебе чего? Парни тоже оторвали головы от карт, мутными глазами уставились на инспектора. Первым пришел в себя Жох. Он бросил карты на стол и поднялся с трудом. — А ты сиди, Жох, — попросил Костя, положив ему руку на плечо. — Я мешать не собираюсь… Просто обход делаю. Нет ли пьяных, нет ли драки… — А у нас, товарищ инспектор, все тихо, — пролепетал Жох. Высокий отступил, снова пошел было к дверям. Костя махнул ему рукой: — Ну–ка, назад. Он посмотрел на бабу Марфу, которая перестала курить и, не ворочая точно деревянной шеей, тревожно смотрела на него, на высокого парня, стоявшего у входа в каком–то напряжении. — Кого–нибудь ждете? Никто не отозвался сразу, лишь минуту спустя баба Марфа открыла щербатый рот, засмеялась: — Кого ждать, к утру время идет. Жох повалился на кушетку рядом с девицами, и одна из них, открыв глаза, спросила: — Ну, пошли, что ли? — Погодь, — отозвался Жох, — тут менты в квартире… Проснулась и вторая, уставилась по–дурному на Костю. Он хотел было спросить ее, кто она такая, но тут услышал шаги в коридоре. Быстро встал у двери, вынул кольт, оглянулся на парней, шепнул: — Всем молчок, стреляю без предупреждения… Он совсем не думал, что кто–нибудь из них может вытащить наган, что кто–нибудь вытащит нож и кинется на него. Похоже было, что они ждали. Наверняка ждали человека в крылатке. Возможно, что тишина остановила перед дверью подошедшего. Сообразил, что не может быть тишины в комнате, где гуляет блатная компания. И вдруг застучал обратно. Костя выскочил в коридор: — Стой! — закричал. — Стой!.. И побежал, прижимаясь к оббитым стенам. Он слышал, как где–то в конце коридора хлопнула тихим выстрелом дверь. И стук этот заставил его остановиться на миг, вскинуть нервно кольт перед собой, как бы защищаясь им. И на миг скользнуло в его душе чувство страха, отвратительного, не поддающегося воле и приказу. Оно осталось в нем от девятнадцатого года, когда белогвардеец целил в него из нагана, от банды Ефрема Осы, которая вела его на расстрел, от пожара, в котором горел однажды в сарае, подожженном кулаками… И чтобы избавиться от этого страха, Костя выругался громко и снова побежал, даже спрятав кольт в карман. В конце коридора открыл дверь уборной. Раскачивалось распахнутое настежь окно, и там, внизу, в сугробе, ясно были видны следы прыгнувшего вниз человека… Он тоже выпрыгнул из окна, выбежал на улицу. Была пустынна она, чернели стены мельницы, как башни замка, а за рекой горели, сияли огни ткацкой фабрики… Тогда он поднялся снова по лестнице, вошел в квартиру. Компания одевалась, улыбаясь, переговариваясь. Жох вдруг полез обниматься и поздравлять с Новым годом. — Так никого не ждали? — спросил Костя, оглядывая парней, девиц. Все дружно помотали головами. И ответила за всех баба Марфа тонким визгливым голоском: — Все, кому надо было, все здесь, гражданин инспектор…

 В двадцать четвертом году Костя перебрался из бывшей гостиницы «Америка» в комнату, выделенную ему административным отделом милиции. Это была одна большая комната в двухэтажном деревянном доме — широкая, с паркетным полом и двумя венецианскими окнами, выходящими на реку. Летом от воды тянуло сыростью и свежестью, зимой — несло снегом, и забор палисадника быстро заметало зубастыми сугробами. Сюда теперь частенько приезжала мать из деревни, привозя сыну вместе с деревенской стряпней новости, заставляя невольно вспоминать избу, леса и речку, овины, луга, тополя возле избы, полные грачиных гнезд. Сейчас она встретила у порога, синими детскими глазами оглядывая его, как незнакомого. — Чай, с собрания? — Какое там собрание, — ответил охотно. — Провожался… Извиняй, мама… Быстро сбросил шубу, потирая застывшие от мороза руки, шагнул к столу, видя удивленный взгляд матери. — Чудная, сирота–девчонка. Семнадцать всего–то, из голодбеженцев, а достойно живет, своим трудом. Мать, раскрывая чугун из тряпья, пристально посмотрела на него. — Жалею я, Костя, сироток–то. Пригласи к нам. Преснуху испеку. Поговорим. Может, ей утешенье нужно в чужом городе, одна, как перст, чай. — Преснуху, — воскликнул он насмешливо, а про себя подумал с какой–то тайной, непонятной радостью: «Уж не женить ли она собралась меня на этой девчонке…» За стеной, в соседней квартире, кто–то еще плясал, но, отяжелев от вина и еды, от новогодней суматохи, топал медленно и тяжело. Дребезжала балалайка, и под это мерное «тень–тень» он снял гимнастерку, оставшись в грубой солдатской нательной рубахе, положил на стол локти крепких по–мужски рук. А мать, подкладывая и подкладывая в миску тушеную капусту с гусем, говорила: — И знать, нравится она тебе, Костяня, раз такой вот сегодня довольный. Бывает, черный, как чугун, а сегодня ангелочком прилетел на праздник. Он не ответил, улыбнулся все так же задумчиво и мечтательно. Пройдя к шкафу, достал штоф, четырехгранный, с надписью по стеклу зеленого цвета: «Как станет свет, призвать друга в привет». Этот штоф достался ему трофеем от банды, орудовавшей в годы гражданской войны. Налив из него водки себе и немного матери, сказал: — Год какой выдался, мама, для всех нас… Она подняла на него глаза, в них увидел он ту далекую, спрятанную тревогу, вечную тревогу за сына. Погладил ее руку, шершавую, обветренную, и тихо сказал опять: — А меня даже простуда нынче обошла стороной… И увидел теперь этот темный коридор, полный запахов пирогов, винного настоя, в котором летел бесшумно с ножом в кармане тот неизвестный. Мать как бы тоже поняла, о чем сейчас думает он, что вспоминает, — заплакала вдруг. — Ты о чем? — спросил он, почувствовав, что опять стал совсем мальчишкой, тем, который без спросу уходил в леса, в город, который дрался остервенело с парнями соседних деревень, возвращаясь домой с разбитым лицом. — Так это я… Она вытерла рукавом лицо торопливо и вскочила с табурета, загремела в столе: — У меня же еще пироги… Ешь, да пить чай будем. Содержимое стопки она только понюхала, а глаза вдруг засияли, точно захмелела от одного запаха. Попросила неожиданно и с виноватой улыбкой: — И все же ты приведи ее… Только упреди, замешу тесто, Костяня. Он смеялся долго, хлопая себя по коленям. — Нет, и смешная же ты у меня, мать. Незнакомый человек совсем она мне, а ты тесто… Девушек зовут в кино, на танцы. А ты сразу на пироги. Он покачал головой, сев на кровать, мучаясь, стянул сапоги. Лег, как был, в брюках, нательной рубахе: — Ухожу на утре в засаду. Коль задремлю, через пару часов толкни. Он никогда не скрывал от матери, куда и зачем идет. Она потопталась немного, собрав посуду со стола, прилегла на койку. Щелкнула выключателем, и сразу же в комнату сквозь занавеску хлынул на паркетный пол густой сноп лунного света. Заплясал, заиграл едва заметно. Засияла печь белыми изразцами, вспыхнули снежинками искры на медных чашечках душника. Он лежал, прислушиваясь к затихающей сутолоке праздника в этом большом коммунальном доме. Вверху двигали стульями, наверное, после гостей. За стеной все бренчала балалайка. Во дворе кто–то ходил, и слышался голос, распевающий песню, слова были непонятны. И представлялось ему, что Поля там, за окном. А он рядом с ней, молчаливый. Почему всю дорогу молчал он? Взять ее под руку, заглянуть в лицо. Ладонями провести по щекам, румяным от мороза. А все казалось, что ведет он воровку на предмет составления протокола. Он лежал, закинув руки за голову, прислушивался теперь к тихому покашливанию матери. Не спит. И не будет, конечно, спать. Потому что будить надо сына. А он не спит. Он лежит с открытыми глазами и снова, и снова вспоминает всю свою жизнь. И как пришел в город с котомочкой, и как привел его в уголовный розыск старый сыщик Семен Карпович, и как стал он там комсомольцем, а потом большевиком, членом ленинской партии. На том партийном собрании, большом собрании и печальном, — на собрании ленинского призыва — один из бывших фронтовиков, милиционер конного резерва, задал вопрос вступающему в партию Косте: — Почему на гражданской войне не был? За него ответил, встав из–за стола президиума, Иван Дмитриевич: — Пахомову в девятнадцатом году была повестка на фронт. Наша партийная ячейка постановила оставить его в розыске, как крайне необходимого. И он доказал это. Он принимал участие в раскрытии банды Артемьева, он застрелил рецидивиста Мама–Волки, он раскрыл хищения в воинских ларьках, принимал участие в ликвидации банды Осы в уезде… — Понятно, — остановил тот же милиционер из конного резерва. И первым поднял руку. И другие, многие из которых воевали в Сибири, на Урале, которые шли на приступ Перекопа. Они подняли руки и дружески кивали Косте, когда он на подгибающихся ногах, не чуя их, шел на свое место в последнем ряду большого зала милицейского клуба. — Я думаю, что Пахомов всегда будет оправдывать это высокое звание, — сказал напоследок председатель партячейки при губмилиции. Надо оправдывать. И прежде всего раскрытием… Прежде всего раскрытием… — Ай не спишь? — тихо спросила мать из темноты. Он не отозвался, улыбнулся, закрыл глаза и вроде бы тут же открыл их. Все так же лежало на полу лунное пятно, но снежинки на медных чашках душника погасли, и, поняв, что время сместилось, он скинул ноги на пол и потянулся за косовороткой…