Пейзаж души: «Поэзия гор и вод»

Аннотация

Великого китайского поэта Ли Бо (8 век) принято воспринимать скорее как поэта гражданственных, героико-романтических, возвышенных тональностей. Однако его «мягкая, нежная», по определению видного ученого 12 века Чжу Си, поэзия составляет не менее значительную, хотя и менее изученную часть наследия поэта. Она носит своего рода «дневниковый» характер, выражает прежде всего движения души поэта, и потому гораздо более субъективна, личностна, индивидуальна. Мировоззренчески такая поэзия тяготела к даоско-буддийскому взгляду на мир, отрицающему цивилизацию и воспевающему незамутненную Природу как образец Чистоты внешней и внутренней (душевной). Книга состоит из двух частей — поэтической и аналитической. В первой части помещены переводы ста с лишним пейзажных стихотворений, в основном, ранее не переводившихся на русский язык, и прокомментированы с объяснением топо-исторических реалий.

Во второй части книги помещены три аналитические статьи, исследующие феномен пейзажной поэзии в Китае.

Книга предназначена как любителям, так и исследователям поэзии и Востока.

Концептуальные муки составителя Классифицировать пейзажную лирику такого непоседы, как Ли Бо, — мука мученическая. Он нигде не задерживался подолгу, его постоянно тянуло покинуть место, куда он только что прибыл, он путешествовал зигзагами, не оставляя исследователю возможности вычертить стройную схему. Даже заводя собственный дом, он создавал в достаточном отдалении от него хижину, где погружался в даоские каноны или расслаблялся в дружеских пирушках с друзьями — затем, чтобы, прервав их, вернуться… Куда? Он и сам не знал, куда ему возвращаться, где его дом, где его очаг. Себя называл «кэ», то есть «гость», «пришелец» («то был пустыни вечный гость…» — Лермонтов точно определил такую смятенную душу, одинокую посреди пустынного для него мира). Более того, взирая на вид, открывающийся перед глазами, он далеко не всегда намеревался реконструировать его стихотворными средствами — он ведь не был «натуралистом-фотографом», он рефлексировал, и пейзаж становился для него не целью, а исходным моментом. И кто ведал, с какими птицами и в какие края Земли и Неба уносилась его мысль со склона неприметной горушки Цзинтин? Ну, что ж, попробуем сконструировать виртуальную спираль воображаемой поездки Ли Бо, раскрученную по поверхности танского Китая и затем уходящую в занебесную бездонность, о которой всю свою земную жизнь грезил поэт и куда он несомненно вознесся на том могучем «ките», о чем повествуют нам легенды. Так что поэтическая часть этой книги выстроена как «идеально»-искусственная последовательность неких привычных для Ли Бо центров, вокруг которых концентрировались создаваемые поэтом образы. Эти центры вполне реальны, Ли Бо не раз заглядывал в те места. Не всегда в той последовательности, какая предложена составителем, и не всегда описывая именно эти места, где находился, порой в Осенних плесах вспоминал недосягаемую, как Небо, столицу Чанъань, а иногда, наоборот, в опостылевшем Чанъане умиротворял душу благостными видами Осеннего плеса, воссоздаваемыми памятью воображения. Куда отнести такое стихотворение? Что вычленить в нем как главную составляющую? Вот они, муки составителя. Он отдается интуиции, а насколько она точна, пусть определит читатель. Итак, наш виртуальный Ли Бо, низвергнутый, как гласят легенды, со звезды Тайбо и всю земную жизнь благоговевший перед горами, этими сакральными путями в высоко вознесенное Небо, виртуально путешествует из отчего края Шу — к приморской полосе У-Юэ, чье бескрайнее мифологическое прошлое заполнено романтическими именами святых и отшельников, ненадолго задерживается в Цзиньлине (современный Нанкин), затем восходит на знаменитую вершину Лушань, неспешно колесит по разливанным Осенним плесам, по озеру Дунтин, иногда даже именуемому «морем», замирает в восхищении перед любимой своей Цзинтин, притулившейся по соседству с городом Сюаньчэн (и то, и другое для Ли Бо освящено именем почитаемого им поэта 5 века Се Тяо), живет, тоскуя, какое-то время то в одном своем доме в Аньлу, то в другом — в Восточном Лу, мечется по окраинам «на запад от заставы Ханьгуань», наконец, попадает в лелеемую столицу Чанъань, где «Сын Солнца» — увы! — предложил ему всего лишь необременительные занятия «шута» — придворного стихотворца, мудрыми же государственноустроительными советами поэта пренебрег, а потом и вовсе отправил подале от себя в ссылку в окраинный Елан. И Ли Бо находит утешение в вине, которое, как и природа, дарует ему свободу души, раскрепощает душу, и она, вольная, возносится над землей, над морем — в Небеса, где уже ждут прошедшего шестидесятилетний земной цикл поэта его бессмертные друзья. В эту виртуальную спираль странствий и соберется обещанная «поэзия гор и вод» великого Ли Бо — не ограниченная природными объектами, а проникшая в тайное тайных — душу поэта, где мы и попытаемся нащупать «пейзаж души», во второй части этой книги поразмышляв над стихами. Часть 1 «Озвучиваю облачный напев, Коснусь волшебных струн эмэйских скал…» (Пейзажная лирика Ли Бо в переводе Сергея Торопцева) «Взгляну наверх — там ясная луна, А вниз — и мнится край, где юность прожил» Южная область Шу (нынешняя пров. Сычуань) — край поэтов и отшельников, философов и мистиков. Ли Бо провел там два десятка лет юности, учебы, духовного становления (по одной версии, в пятилетнем возрасте он приехал туда с родителями из города Суяб в тюркском каганате на юго-западной границе Китая, где сегодня лежит киргизский г. Токмок на берегах реки Чу; по другой — даже родился в Шу). Совершенно естественно, что в его духовном мире отчий край занимал совершенно особое положение. Ли Бо всю жизнь ощущал себя «южанином», «пришельцем», и когда в 20 с небольшим лет он впервые (и навсегда) покинул пределы Шу, буря чувств отразилась в его поэзии. Грезы тихой ночи Пятно луны светло легло у ложа — Иль это иней осени, быть может? Взгляну наверх — там ясная луна, А вниз — и мнится край, где юность прожил. 727 г., осень Ложе : некоторые исследователи полагают, что слово «чуан» в первой строке здесь означает не привычное «постель», а деревянное ложе вокруг колодца, и Ли Бо смотрел на луну не в окно комнаты, а сидя у колодца во дворе монастыря Силин близ Янчжоу (совр. пров. Цзянсу), где его, больного, приютили монахи, поскольку у поэта уже не осталось денег на гостиницу в городе (в его текстах встречается признание, что выделенные ему отцом деньги на путешествие он быстро истратил). Поскольку в 3–4 строках поэт «опускает-поднимает» голову, значит, он не лежит на постели, а сидит (именно так он изображается современными китайскими иллюстраторами). Мечты о родных краях, доме, друзьях в древней поэзии часто связывались с ночной луной [1] . Восхожу на Крутобровую вершину Вершин святых немало в крае Шу, Но с Крутобровой им сравненья нет. Возможно ли познать ее, спрошу, Тем, кто приходит только лицезреть? Распахнутость небес, зеленый мрак — Цветист, как свиток живописный, он, Душой купаюсь в заревых лучах, Здесь таинством я одухотворен, Озвучиваю облачный напев, Коснусь волшебных струн эмэйских скал. В магическом искусстве был несмел, Но вот — свершилось то, что я искал. Свет облака в себе уже ношу, С души мирские узы спали вдруг, И мнится мне — на агнце возношусь К светилу белому в сплетеньи рук. 1 Комментарии С.А.Торопцева. К некоторым комментариям добавлены цитаты из документально-биографической книги Гэ Цзинчуня «Ли Бай чжуань» (Жизнь Ли Бо), Чжэнчжоу, 2002. 720 г., весна Это стихотворение передает экстатическое восприятие поэтом мистического ореола святой горы. Крутобровая (Эмэй): одна из священных для даосов гор, находится на юго-западе совр. уезда Эмэй пров. Сычуань, две ее вершины напоминают брови. Таинством одухотворен : в оригинале как символ искусства волшебных превращений упоминается парчовый мешочек, в который император У-ди положил святые книги, врученные ему богинями Сиванму и Шанъюань фужэнь. Облако : как небесное тело оно связано с бессмертными святыми, которые передвигались на облаках; в строке свет облака в себе… — та же мысль. Вознестись на агнце : некий резчик по дереву Гэ Ю, оседлав барашка, покинул чжоуского Чэн-вана и улетел в область Шу, где к нему присоединилась местная знать, и все они вознеслись на небо, став святыми. «До чего круты горные тропы Эмэй! Глубокие и мрачные ущелья, необычные цветы и травы, прекрасные деревья усеяли склоны… Вдруг все заволокло туманом, поднявшимся между скал и стремительно сгущавшимся, то скрывая, то открывая на миг кручи, водопады. Как фея-чаровница, скрытая вуалью, Эмэй приподнимает ее, открывая то прекрасные глаза, то жемчужное лицо, но всю ее увидеть тебе не удается. Воистину таинственная святая гора! …Давным-давно, рассказывал Ли Бо по дороге слуге, жили на Эмэй девять седовласых старых святых. Могучий Желтый император Хуан-ди самолично явился к ним расспросить о пути к вечной жизни. Старцев уже нет, Желтый император вознесся на небо, и осталась лишь пещера, ее потом прозвали Пещерой девяти старцев. А еще, говорят, в династию Чжоу жил Гэ Ю, резчик по дереву. Сделал деревянных баранов, обдал их святым дыханием, бараны ожили, и он повел их в Чэнду на рынок. Распродал людям, а бараны-то снова стали деревянными. Люди поняли, что он владеет искусством магии и бросились к нему, чтобы он и их научил. И вот однажды они увидели, что он, оседлав барана, поднимается на Эмэй, и многие помчались за ним, как ушли, так и не вернулись, рассказывают, все святыми стали… Но больше всего Ли Бо любил легенду о том, как в эту святую гору преобразилась прекрасная фея. „Посмотри-ка, — показал он Дань Ша, — вон из тумана вылезают две вершины, разве они не похожи на брови-бабочки этой феи?“» Песнь луне над Крутобровою горой Полколеса луны над Крутобровой, А тень ее — в Пинцяновой волне. К Ущельям в ночь уходит челн мой новый, Тебя, мой друг, уже не видеть мне. 724 г. Санься : три ущелья Силинся, Уся, Цуйтанся в верхнем течении Янцзы. Минуя Санься Зажато небо в пиках Колдовских Там, где слышна башуйская волна. Когда-то люди не увидят их, А неба — не коснутся времена. Три утра огибаю Хуанню, Еще три ночи… Бесконечен путь Три раза прибавляю день ко дню, Тоска такая, что и не вздохнуть. 758 г. Санься : три ущелья Силинся, Уся, Цуйтанся в верхнем течении Янцзы. Колдовская (Ушань) : гора на границе пров. Сычуань и Хубэй, перегораживает течение Янцзы, образуя три ущелья. Башуй : часть Янцзы на той территории Сычуани, которая раньше именовалась Саньба (Три Ба). Хуанню : гора с ущельем того же названия на севере совр. пров. Хубэй около Янцзы, возле которой обычно устраивали привал путники, и лодочники проплывали мимо, напевая сычуаньскую песенку «Утром вышел к Хуанню, ночь провел у Хуанню, три утра, три ночи, а Хуанню как была, так и есть» — характеристика долгого пути. Ночую у Колдовской горы Я ночь провел под Колдовской горой, Вой обезьян в мои врывался сны, А персики наряд цветастый свой Роняли к дамбе Цуй в лучах луны. Порывом тучку унесло на юг — Там чуский князь когда-то ждал ее. Высокий холм… Сун Юя вспомнив вдруг, Слезой я платье омочил свое. 725 г. Колдовская гора (Ушань) : находится на территории уезда Ушань совр. пров. Сычуань, перегораживая реку Янцзы и образуя знаменитые Три ущелья (Санься); с ней связано предание о любострастных свиданиях чуского князя Сяна с феей этой горы, которая прилетала на свидания тучкой и проливалась дождем. Цуй : дамба на Янцзы в районе Трех ущелий, одно из которых (Цуйтан ся) названо по имени этой дамбы. Высокий холм : название одной из вершин Колдовской горы, где и жила фея. Сун Юй : поэт, современник (и, по преданию, младший брат) великого Цюй Юаня; сюжет о свидании князя с феей взят из оды Сун Юя. «Крохотная лодочка металась среди трех ущелий Санься, точно рыбешка. Стоя на носу, Ли Бо во все глаза смотрел на красоты обеих берегов. Но все затмевала, надвигаясь издалека, вершина девы-феи Колдовской горы Ушань. „Уж не фея ли там с Колдовской горы?“ — спросил Ли Бо. „Верно, — ответил лодочник. — Она и есть! Яоцзи, Яшмовая дама, дочь Небесного владыки. В легендах говорится, что она стоит на вершине горы, чтобы оберегать путников и путешествующих по реке. Увидишь ее — и на сердце спокойней. Это хранительница нас, лодочников!“ А вот Сун Юй в оде „Святая фея“ изобразил ее развратной бабой, которая слетает чускому князю на постель утром тучкой, а вечером — дождем. Что за чушь! Ли Бо почувствовал раздражение. Ох, уж этот Сун Юй! Чтобы угодить чускому князю, так поступить с прекрасной феей, это ни на что не похоже! Я должен ответить репликой Сун Юю! И подумав, Ли Бо начал импровизировать: „Яоцзи, дочь Небесного владыки, / ее душа обернулась цветастой утренней тучкой, / чтобы влетать в ночные сны людей, / и вовсе не думала она о чуском князе…“» . «И снова я под Колдовской горой…» И снова я под Колдовской горой, У Башни солнца, где ищу преданье, Но тучки нет, чист небосвод ночной, Даль принесла нам свежее дыханье. Волшебной девы и в помине нет, Где чуский князь, никто сейчас не знает, Давно уж канул блуд в пучину лет… Лишь пастухи о них тут и вздыхают. (58-е стихотворение цикла «Дух старины») 759 г. Башня солнца : сооружение на одноименной горе в том же, что и Колдовская, районе. Шел на гору Дайтянь к даосу, да не застал его На водопад собака лает, Роса на персиках лежит, Среди стволов олень мелькает, Не слышен колокол в глуши. Разбили мглу стволы бамбука, С лазурных гор бежит ручей… Кто скажет, где найти мне друга? В пустынных соснах грусть сильней. 718 г. Дайтянь : гора в совр. пров. Сычуань, уезд Цзянъю, другое название Дакуан шань (Куанские горы), на ней стояли даоские монастыри и буддийский монастырь Дамин. Монастырский колокол обычно бьет в полдень, но в глуби леса его не слышно. Прощайте, Куанские горы Лазоревых вершин предутренний зигзаг, Лиан обители качанье на ветру. Я много тут бродил в сопутствии собак И возвращался с дровосеком ввечеру, Меж облаков я слушал обезьянью речь, Следил, как миски мыть к пруду монах идет… В любви и чистоте познал я книгу, меч, Сим обетУю — просветленья час грядет! 724 г. Куанские горы (Дакуан шань) : находятся в совр. пров. Сычуань, уезд Цзянъю, другое название Дайтянь шань, на ней были даоские монастыри, а также буддийский монастырь Дамин, о котором и вспоминает поэт. Последнюю строку исследователи часто приводят как первый «рыцарский» обет Ли Бо. Песенка о женщине из Ба Башуйские воды быстрее стрелы, Башуйские лодки по волнам летят, За месяцем месяц — три тысячи ли… Когда же мой милый вернется назад?! 724 г. Стихотворение в стиле народной песни. Ба : древнее название области на востоке совр. пров. Сычуань. Башуйские воды : часть Янцзы в районе Санься на территории, которая в древности именовалась Саньба (Три Ба). Поднимаюсь на башню Саньхуа в Парчовом граде Парчовый город солнцем озарен. По башне поднимается рассвет: Злаченое окно, резной проем, За пологом — луны крючкастый след. Ступени башни в облаках висят. С тоской я распрощался в вышине, Вечерний дождь давно ушел к Санься, Кружатся два потока по весне. Вот я пришел, на все это гляжу — Как по Девятым небесам брожу. 720 г., весна Парчовый город (Цзиньчэн) : совр. Чэнду, в древности был знаменит своими парчовыми вышивками. Саньхуа : башня в северо-восточной части Чэнду, построена в начале 7 в., руины сохранились до сих пор. Санься: три ущелья на Янцзы в пределах Сычуани. Два потока : между двумя реками Пицзян и Люцзян расположен прилегающий к Чэнду уезд Шуанлю (Двуречье). Девятое небо: обиталище Верховного Владыки. «Башня Саньхуа вплотную примыкала к Цзиньцзян — Парчовой реке. Ли Бо со слугой Дань Ша поднялся на нее. Взгляд уходил далеко, и Парчовая река стелилась лентой. Глаза словно вобрали в себя весь город. На верхнем этаже башни человек приходит в возбуждение, очищается его дух, слетает вся пыль мирская. Соприкоснувшись с этой панорамой, Ли Бо ощутил прилив поэтического вдохновения, и из уст его тут же полились строки: „Парчовый город солнцем озарен …“ — „Хорошие стихи!“ — вдруг услышал он позади себя одобрительный возглас. Обернулся — молодой человек в одежде даоского монаха. „Осмелюсь узнать славное имя молодого учителя? Вижу, Вы тоже не чужды поэзии!“ — „Что Вы! — ответствовал молодой человек. — Меня прозывают Юань Даньцю, я всего лишь любитель стихов. Встречал многих, пишущих стихи, но так, чтобы сразу из уст вышло такое, как у Вас, совершенное произведение, нет, такого не видывал. Позвольте узнать славное имя высокомудрого брата?“ — „Вашего младшего брата зовут Ли Бо, — скромно ответил он. — Мои неловкие стихи могут вызвать только улыбку у Вас. Отчего бы нам не присесть? Я смогу чему-то научиться у старшего брата“. Они нашли тихое местечко на башне, и Ли Бо велел слуге принести вина и закуски… Беседовали долго, и не заметили, как кувшин вина опустел. Оба поняли, как близки их мысли и чувства…». Прощаясь [с Шу], плыву за Чуские врата До Чуских врат простерся путь мой длинный, По землям Чу плыву я с этих пор, Сменились горы вольною равниной, Река вошла в невиданный простор, И зеркальцем луна, с небес слетая, Легла на воду в облачный мираж. О, воды милые родного края, Вы десять тысяч ли несете нас! 725 г., весна В этом первом своем путешествии за пределы отчего края Шу Ли Бо сначала долго плыл по Шу, сходил на берег в памятных местах, поклонился Чжугэ Ляну в кумирне У-хоу в городе Байди, посетил кумирню Цюй Юаня в Цзыгуй и к весне 725 г. миновал Чуские врата (Цзинмэнь) — место у Янцзы на территории округа Цзин (совр пров. Хубэй, уезд Иду), где на южном берегу стоит одна гора, на противоположном берегу — другая гора (Зуб тигра), с древних времен это был природный рубеж между Шу и княжеством Чу, которое во времена своего расцвета занимало обширное пространство на территории совр. пров. Хубэй, Хунань, Цзянси, Цзянсу, Чжэцзян и часть земель южнее Янцзы, это места великих поэтов Цюй Юаня и Сун Юя; Цзин — древнее название царства Чу, зародившегося в районе горы Цзиншань. Трудны дороги в Шу Ох, сколь эти вершины круты и опасны! Легче к небу подняться, чем в Шу по дорогам пройти. Как Цань Цун и Юй Фу здесь сумели, неясно, Основать государство, построить пути! Сотни сотен веков не дымились границы, Было тихо и пусто, не видно людей, И с вершины Тайбо только дикие птицы Устремлялись к далекой вершине Эмэй. Лишь когда под обвалом погибли здесь молодцы, Устремились до неба ступени из каменных плит, А над ними — гора, останавливающая солнце, А под ними — поток разъяренный бурлит. Обезьяна ловка, но к вершине не доберется, Высоко залетает журавль, но и он перед пиком бессилен. Как тропинка Цинни между скалами вьется! Сто шагов — это девять опасных извилин. Перехватит дыханье у тех, кто поднялся высоко, — Мнится, могут пройти мимо Цзин и рукою до Шэнь дотянуться, Руки к сердцу прижмут, воздыхая глубоко. Ах, когда же, скажите, на запад удасться вернуться? О, дороги, дороги! Тут скалы круты и отвесны, Только грустные птицы сидят на засохших ветвях Или с жалобным свистом кружатся по лесу. И кричит под луной козодой. Так тоскливо в пустынных горах! Страшно здесь, побледнеет любой, кто б он ни был, Легче к небу взойти, чем до Шу по дорогам добраться. Горы цепью встают, и остался лишь метр до неба, Над обрывом засохла сосна и готова сорваться, Водопад исступленно ворочает камни и пеной окутан, И над сотней ущелий разносится яростный вой. Для чего же, о, путник, проделал столь тягостный путь ты, Коль грозящие скалы все так же висят над тобой?! Этот узкий Цзяньгэ! Если воин тут встанет — Десять тысяч врагов не пройдут меж нависнувших скал. Ну, а что если тот, кто Цзяньгэ охраняет, — Недруг: волк иль шакал? Утром тигра бежишь, днем громадного страшного змея, Точат зубы, пьют кровь, словно просо, здесь косят людей… Пусть во граде Парчовом нам жить веселее — Возвращайтесь домой поскорей! К небу легче подняться, чем в Шу по опасным дорогам! Я на запад гляжу — и вздыхаю глубоко-глубоко. 731 г., рубеж весны-лета Цань Цун, Юй Фу : легендарные правители Шу, основавшие княжество «48 тысяч лет назад» (в ряде источников — 34 тысячи; в любом случае это не исторически определенная цифра). Граница : речь идет о границе с княжеством Цинь, располагавшемся в районе совр. г. Сиань в пров. Шэньси, с которым у Шу не было контактов, пока в 316 г. до н. э. циньский Хуэй-ван не напал на Шу и не подчинил его Цинь. Тайбо : главная вершина горного массива Циньлин, находится на юге уезда Мэй пров. Шэньси к западу от Чанъани. Эмэй («Крутобровая») : гора в Шу. Молодцы : циньский Хуэй-ван сначала предпринял попытку соблазнить шуского правителя пятью циньскими красавицами, но они погибли под обвалом в горах вместе с пятью богатырями из Шу, которых выслали им навстречу. Гора, останавливающая солнце : по мифам, запряженная шестью драконами колесница солнца, которой правила Сихэ, жена Восточного божества Дицзюня, ежедневно провозила солнце с востока на запад, но высокая вершина в Шу преграждала ей путь, и колесница вынуждена была огибать ее. Цинни : гора на границе совр. пров. Ганьсу и Шэньси, преграждавшая путь из Цинь в Шу, там часто идут дожди, и потому узкая дорога между скалами становится непроходимо-грязной. Цзин, Шэнь : созвездия; древние астрономы привязывали звездную карту к земной, и Шэнь считалось созвездием, соответствовавшим земному княжеству Шу, а Цзин — княжеству Цинь. Вернуться на запад : Чэнду, центр Шу, находился на юго-западе от Чанъани, так что здесь речь идет о направлении от Цинь в Шу. Козодой (или кукушка) : печальный крик кукушек, которых в Шу весьма много, традиционно принято воспроизводить словами «бужу гуй» (вернись!); кричат кукушки обычно летом, на 5 луну. Цзяньгэ : узкий проход между двух гор в Сычуани, уезд Цзяньгэ («цзянь» — меч, «гэ» — опасный и узкий проход, в древности так называли поперечную балку, запиравшую ворота). В танские времена здесь существовала погранзастава. Строки насчет кровожадных «тигра» и «змея» все комментаторы воспринимают как предвидение мятежа в стране (или намек на него). Цзиньчэн («Парчовый город») : совр. Чэнду; Ань Ци полагает, что здесь намек на столицу Чанъань, но не все комментаторы с ней согласны; в Дуньхуанском свитке (издание танского времени) этого названия вовсе нет. Смотреть на запад : тут возникает двусмысленность — с одной стороны, есть традиционное выражение, означающее «думать о столице Чанъань», с другой, в контексте данного стихотворения, «западом» для находящегося в Чанъани поэта является его родное Шу; если, как полагают некоторые исследователи (Фань Чжэньвэй), в живописаниях трудного пути в Шу следует читать аллегорию трудного пути государева служения, то логичным представляется первый вариант (Чанъань): поэт с грустью думает о столице, которую при первом появлении ему не удалось завоевать и пришлось покинуть. «Ли Бо достал из-за пазухи свиток со стихотворением и протянул Хэ Чжичжану: „Отдаю на строгий суд старшего брата Хэ!“ Хэ Чжичжан развернул свиток, прочитал название „Трудны дороги в Шу“ и начал декламировать: „Ох, сколь эти вершины круты и опасны, / Легче к небу подняться, чем в Шу по дорогам пройти…“ Когда он закончил чтение, в его широко распахнувшихся глазах стояло изумление, и он без всякой паузы принялся нахваливать стихотворение: „Изумительно! Наверное, мудрый младший брат — бессмертный святой, сосланный на грешную землю? Простому человеку не под силу создать такое стихотворение. Быть может, и в самом деле вы прилетели в мир со звезды Тайбо?“ — „Вам все известно, брат Хэ! — расхохотался Ли Бо. — Я был звездой, и сброшен Яшмовым императором в мирскую пыль. Кому дано понять талант, данный небом? Господин Хэ назвал меня сосланным святым! Так Вы — нынешний Болэ!“ Хэ Чжичжан улыбнулся, весело пощипав бородку, и довольно парировал: „Тот, древний Болэ разбирался лишь в лошадях, а сегодня я, некий Хэ, зорко узрел и открыл стране талант, который станет опорой государства. Так я еще мудрее, чем Болэ! Брат Тайбо, подожди до утра, я доложу государю, что ты, сосланный святой Ли, высочайше призванный (?) в столицу, уже прибыл в Чанъань!“». Слушаю, как монах Цзюнь из Шу играет на цинь Цинь звонкоголосый сжимает монах, Пришедший с самой Крутобровой горы, И вот для меня зазвучала струна — Чу! Шепот сосны в переливах игры. Потоками звуков омыта душа, Откликнулся колокол издалека. Гора погружается в ночь не спеша, И, мрак нагнетая, плывут облака. 753 г., написано на горе Цзинтин близ г. Сюаньчэн Монах Цзюнь : буддийский монах из монастыря Линъюань в округе Сюаньчжоу, совр. г. Сюаньчэн, пров. Аньхуэй, в других стихотворениях встречается под именами господин Чун Цзюнь, господин Чжун Цзюнь; по некоторым данным, Ли Бо был знаком с ним в то время, когда монах жил еще в Шу в монастыре Белой воды. Шу : совр. пров. Сычуань, где Ли Бо прожил с 5 до 25 лет. Цинь : семиструнный музыкальный инструмент, который в Шу по традиции, идущей от поэта Сыма Сянжу, который был родом тоже из Шу, именуют Зеленоузорчатая; мастера часто давали своим инструментам названия. Крутобровая : знаменитая гора Эмэй в Шу, две ее вершины напоминают взметнувшиеся брови. Откликнулся колокол : идущий из трактата «Шань хай цзин» образ чистого звучания (в трактате говорится о 9 колоколах на горе Фэншань, которые начинали звучать даже от прикосновения осевшего на них инея); сравнение звучащей музыки с горами и водами идет от трактата Ле-цзы. «В монастыре Белой воды на Эмэй-Крутобровой горе был монах Чжун Цзюнь, весьма искусный в игре на цинь, и Ли Бо частенько приходил к нему прикоснуться к его искусству… Однажды монах взял цинь, и они вместе с Ли Бо пошли к Обители чистых звуков. На небо выкатилось колесо ясной луны, большое и круглое… Ли Бо показалось, что он вошел в мир святости… Монах, подогнув под себя ноги, сел на черный камень у журчащего ручья и положил цинь на колени. Пройдясь по пяти струнам, он заиграл „Ветер в соснах“… Ли Бо словно захмелел, обезумел, как когда-то Конфуций, который после музыки три месяца не прикасался к мясу… „Оцените, господин Тайбо“, — заговорил монах. Ли Бо стряхнул дурман и заплетающимся языком вымолвил: „Звучит еще лучше, чем в комнате. Лишь сейчас до меня дошла глубина этой фразы — „Когда человек сливается с небом, он искусно творит само Естество““… — „В этой мелодии Боя подражал природе, вдохновлялся небом, и красоту ее можно воплотить лишь среди природы.“» Проплывая на челне мимо Цзинмэнь, смотрю на Реку в Шу В Ущелье лун влекомый, мой челнок Летит, и взгляду не достичь предела, Не прерывался персиков поток От самой речки, что в парчу одета. Вода светла — прозрачный изумруд, Безмерностью сравнима с небесами. Башань пройдем, а там уже плывут, Качаясь, тучки чуские над нами. Там гуси над песками — что снега, Там иволги порхают по ущелью; Лишь минем буйноцветные луга, Нас яркая дерев встречает зелень. Туманный берег покидает взгляд — Ладья стремит к луне над океаном. Из тьмы Цзянлина огоньки летят — Дворец Чжугун, построенный Чэнь-ваном. 725 г Цзинмэнь (Чуские врата) : место у Янцзы на территории округа Цзин (совр пров. Хубэй, уезд Иду), где на южном берегу стоит одна гора, на противоположном берегу — другая гора (Зуб тигра), с древних времен это был природный рубеж между Шу и Чу, которое во времена своего расцвета занимало обширное пространство на территории совр. пров. Хубэй, Хунань, Цзянси, Цзянсу, Чжэцзян и часть земель южнее Янцзы, это места великих поэтов Цюй Юаня и Сун Юя; Цзин — древнее название царства Чу, зародившегося в районе горы Цзиншань. Лунное ущелье : к северо-востоку от совр. г. Чунцина в Сычуани, на вершине горы над ущельем нависал огромный круглый камень, отсюда и название. В парчу одета : поэту кажется, будто он все еще в Шу на «Парчевой реке» (Цзиньцзян), протекающей через Чэнду. Башань : гора со сложным рельефом, напоминающим иероглиф «ба», на границе пров. Сычуань и Шэньси. Чуские облака : Цзинмэнь находится на территории древнего царства Чу. Цзянлин : в совр. пров. Хубэй город на этом месте носит то же название. Чжугун : руины загородного дворца чуского Чэн-вана эпохи Чуньцю, в пределах совр. г. Цзянлин. «Я один, а вокруг — земли У и Юэ, земли грез» Приморская полоса, занимающая территорию нынешних провинций Цзянсу (южная часть) и Чжэцзян (северная часть), где в древности располагались царства У (район г. Сучжоу) и Юэ (район горы Гуйцзи) — места легендарных святых и отшельников, — еще с юношеских лет притягивала Ли Бо как сакральный край очищения души, и как только он покинул отчий край Шу, тут же ринулся к знаменитой горе Лушань, в Цзиньлин, на земли У и Юэ. И затем бессчетное количество раз возвращался туда. В «Западном тереме» у Цзиньлинской стены под луной читаю стихи В дуновении зябком цзиньлинская ночь затихает, Я один, а вокруг — земли У и Юэ, земли грез, И плывут по реке облака и стена городская, И с осенней луны ниспадают жемчужинки рос. Я луне напеваю, не в силах прервать эту ночку. Трудно встретить созвучную душу в минувших годах. «Шелковиста вода»: стоит только напеть эту строчку — И «во мраке мелькнувшего» Се не забыть никогда. 749 г. Цзиньлин : совр. Нанкин. «Западный терем» : питейное заведение на горе Фучжоу над Янцзы к северо-западу от Цзиньлина за городской стеной, где любил бывать поэт Сунь Чу периода Восточная Цзинь. У, Юэ : полоса, занимающая территорию нынешних провинций Цзянсу (южная часть) и Чжэцзян (северная часть), где в древности располагались царства У (район г. Сучжоу) и Юэ (район горы Гуйцзи). «Мелькнувший во мраке» Се : поэт 5 в. Се Тяо, который пребывал на высоких постах, а затем, оклеветанный, умер в тюрьме; его прозывали Се Сюаньхуэй, что можно перевести как «Се, мелькнувший во мраке»; Ли Бо очень любил этого поэта, упоминал во многих стихотворениях, но обычно называл именем, а не прозвищем, несомненно, в данном контексте семантика прозвища значима; в предыдущей строке процитирована строка из стихотворения Се Тяо (в разных изданиях стоят разные определения воды — «чистая» или «тихая», перевод стихотворения можно прочитать в «Антологии китайской поэзии», М., 1957, т.1). Провожаю друга, который собрался посетить горы и воды Юэчжуна Ты, говорят, собрался к склонам Гуй, Твой дар Се Кэ их описать сумеет — Десятки тысяч с круч летящих струй, Ущелий, спрятанных в тени деревьев. Увидишь океан с Цинван-скалы, Курган Силин с террасы Юэтая, Озера там, как зеркала, светлы, И волны-горы в пене пробегают. Там краски осени — Мэй Чэна кисть, Бокал Чжан Ханя — край юэский этот. И на Тяньтай, конечно, поднимись, Где вдохновенье сходит на поэта. б/г Юэчжун : название района вокруг совр. г. Шаосин, пров. Чжэцзян. Гуй : знаменитая гора Гуйцзи близ г. Шаосин. Се Кэ : поэт Се Линъюнь, который родился на этой горе и при рождении получил имя Кэ (гость, пришелец); но здесь имя Се Кэ используется поэтом как метоним друга, к которому обращено стихотворение, повидимому, тот тоже был поэтом. Циньван : название горы в этих же местах, с нее, по преданию, Цинь Шихуан смотрел на море (название горы буквально означает «Цинь (Шихуан) смотрит»). Силин : погребенные под землей руины стены времен Чуньцю на берегу моря. Юэтай : терраса на горе Гуйцзи. Мэй Чэн : поэт времен династии Хань. Чжан Хань : историческая личность периода Цзинь, заявивший, что бокал вина для него предпочтительней славы и почета. Тяньтай : гора в районе совр. г. Нинбо, пров. Чжэцзян. Подношу Фу Аю, глядя на снег над широкой, как море, рекой Хуай Над У нависла снега пелена, Летящая с туманного Бохая, Деревья пышны, словно вновь весна, В снегу прибрежном луч луны сверкает, Все кружится и вьется без конца, Как будто тысячи цветов раскрылись, Трава волшбы — на лестницах дворца, Припорошенных яшмовою пылью. И прямо от Шаньчжунского ручья О друге дума в Лянъюань несется. Спой песню Ин, что посылаю я, — И песня в моем сердце отзовется. 746 г. Река Хуай : река Циньхуай в нижнем течении вблизи Нанкина (пров. Цзянсу), где она впадает в Янцзы. Фу Ай : предполагается, что это друг Ли Бо из г. Сунчэн; в сунских изданиях указывалось и другое посвящение — Мэн Хаожаню, но нынешние комментаторы не принимают этой версии. У : территория совр. пров. Цзянсу, где в древности находилось царство У. Яшмовая пыль : легендарная пища святых небожителей, в поэзии также — метоним снега. Бохай : залив у северного побережья Китая, в тексте он назван Минбо, что можно понять и как характеристику «туманный Бохай». Шаньский (или Шаньчжунский) ручей : река в районе горы Гуйцзи, здесь — метоним Юэ, а также намек на историю Ван Цзыю, который снежной ночью, хмельной, читал стихи «Взываю к удалившемуся» (, род стихов категории «раздумий», обращенных к мудрецам, покинувшим неправедных властителей, берет свое начало от стихотворения ханьского поэта Ван Ань, посвященного Цюй Юаню) и вдруг вспомнил о друге Дай Аньдао, который жил у Шаньского ручья (совр. пров. Чжэцзян), а сам Ван — в Шаньинь (та же провинция, но достаточно далеко), сел в лодку и стремительно поплыл к другу, но, не доехав, повернул назад, потому что, как он сам объяснил, «меня повело вдохновение, а оно прошло, так к чему мне теперь Дай? И я повернул обратно». Лянъюань : место к югу от совр. г. Шанцю в пров. Хэнань. Ин : столица княжества Чу периода Чуньцю (770–476 гг. до н. э.) и Чжаньго (403–221 гг. до н. э.) на территории совр. пров. Хубэй; в оде «Сун Юй отвечает чускому князю на вопрос» рассказывается о певце, который пел простенькую песенку о деревенском жителе из местности Ба (этим названием до сих пор в просторечии именуют провинцию Сычуань) и слушатели охотно подтягивали, а когда он запел эстетически более сложные песни, в толпе не нашлось никого, кто бы воспринял их; Ли Бо обращался к этому сюжету и в других стихотворениях (в частности, в цикле «Дух старины», № 21). Простившись с Чу Юном, направляюсь в Шаньчжун «Как проехать в Шаньчжун, расскажите-ка мне». — «Сквозь юэские земли, на юго-восток. От Янчжоу плывете на легком челне, И до Гуйцзи несет вас немолчный поток. Там зеленый бамбук загустел у ручья, Благовонные лотосы в зеркале вод…» — «Поднимусь на Тяньму, и по осени я Там возлягу средь скал, отойдя от забот». Лето 726 г. Чу Юн : имя не установлено. Шаньчжун : в древности название входившей в округ Гуйцзи (со знаменитой горой) местности, которая охватывала территорию современных уездов Шэн и Синьчан пров. Чжэцзян; близ Гуйцзи (совр. г. Шаосин) находилась столица царства Юэ эпохи Чуньцю. Янчжоу (таково же и современное название ): город в некоторые периоды назывался также Гуанлин, расположен чуть севернее Нанкина). Ручей : вероятно, имеется в виду не раз упоминаемый у Ли Бо Шаньский ручей — верхнее течение реки Цаоэ на территории уезда Синьчан (см. комм. к пред. стих.) Тяньму : священная для даосов гора (название переводится как Матерь Небесная) высотой в 817 м в уезде Синьчан, на которой можно было услышать «песни Матери Небесной». Возлягу : имеется в виду отшельничество. Павильон разлуки — Лаолао Нет в мире места горше для души, Чем Лаолао — Павильон разлуки… Весенний ветер знает наши муки И ветви изумрудить не спешит! 747 г. Лаолао (значащее название — скорбь, печаль; горечь разлуки; дальнее расстояние) : беседка, построенная во времена Троецарствия на горе Лаолао к югу от Нанкина; в этих местах ранней весной, когда почки начинают набухать, становится ветрено, и в порывах весеннего ветра деревья зеленеют; тогда, по обычаю, расстающиеся друзья дарят друг другу свежие ветви ивы как знак того, что горько расставаться; слово «ива» омонимично слову «остаться». Песня о Павильоне разлуки — Лаолао Павильон Лаолао печалью прощаний отмечен, И вокруг буйнотравием сорным прикрыта земля. Нескончаема горечь разлук, как поток этот вечный, В этом месте трагичны ветра и скорбят тополя. На челне непрокрашенном, как в селинъюневых строчках, О снежинках над чистой рекой я всю ночь напевал. Знаю, как у Нючжу Юань Хун декламировал ночью, — А сегодня поэта услышит большой генерал? Горький шепот бамбука осеннюю тронет луну… Я один, полог пуст, и печаль поверяю лишь сну. 749 г., осень Се Линъюнь : поэт, носивший титул «Канлэ-гун» — «Господин Процветающий», пожалованный ему императором, после чего его стали называть «Се Канлэ». Нючжу : отмель у берега Янцзы в Цайшицзи у г. Мааньшань в Аньхуэй. С этим местом связана такая история. В эпоху Цзинь (III–V вв.) высокопоставленный военачальник Се Шан услышал ночью, как кто-то декламирует прекрасные стихи с лодки на реке Янцзы у горы Нючжу (близ г. Данту, совр. пров. Аньхуэй). Это был тогда еще никому не ведомый Юань Хун. Генерал восхитился талантом поэта и помог ему обрести известность. горький бамбук : вид бамбука, его также называют «многоветочник», он имеет тонкие ветви, длинные острые листья и достигает высоты в 4 метра, молодые побеги обычного бамбука в Китае употребляют в пищу, но у этого вида они имеют горький вкус; в поэзии он упоминается как образ горечи на душе, печали, так что у Ли Бо тут явная психологическая окраска. Стихами отвечаю историографу Цую К чему Цзылину десять тысяч колесниц?! Ушел на склон пустой к лазурному ручью — Летучая звезда исчезла из столиц… А «сянь хмельной» Тайбо — я здесь, в Янчжоу пью. 748 г. Поздней весной в г. Цзиньлине (совр. Нанкин) появился Ли Бо, и Цуй, прослышав об этом, приехал издалека на встречу со старым другом, привезя ему свое стихотворение («…на краю земли часто взываю к старине Тайбо, И вот в Цзиньлине ухватил этого „бессмертного гения“ вина»), на которое и отвечает Ли Бо. историограф Цуй : Цуй Чэнфу, близкий друг Ли Бо, которому посвящено свыше 10 стихотворений, по ложному обвинению, выдвинутому против него канцлером Ли Линьфу, был брошен в тюрьму и в 758 г. казнен. Янь Цзылин : прозвище жившего в 1 в. н. э. на горе Обильной весны (Фучунь шань) отшельника Янь Лина, отказавшегося служить узурпатору престола Лю Сю (Гуану-ди) и вернувшегося к себе в горы жить в скиту и удить рыбу; эти образы свободы от служения («унестись кометой» и «удить на берегу потока») часто встречаются в поэзии Ли Бо. владелец 10 тысяч колесниц : метоним императора. Янчжоу : здесь имеется в виду Цзиньлин (а, возможно, и имперская столица Чанъань, которую за 4 года до создания этого стихотворения покинул Ли Бо). Ночью подплываю к беседке Чжэнлу Влечет река к Янчжоу наши лодки, Светла в ночи беседка у реки. Цветы в горах— что щечки у красотки, Рыбачьи огоньки — что светляки. 726 г., весна, Беседка Чжэнлу : одна из достопримечательностей Цзиньлина (совр. Нанкин), расположена на каменном валу у горы Цзиньлин (др. название Чжуншань). Построена генералом Се Ши периода Восточная Цзинь (317–420 гг.), который воевал с окраинными варварами (название беседки переводится как «поход против варваров-иноземцев»). Янчжоу : город чуть севернее Нанкина. Румяна : красотки танского времени были ярко накрашены киноварными румянами. огни : на реках был распространен ночной лов с фонарями. Волнение в ивах («Янпар») Спой мне песенку про ивы Под Синьфэнов аромат, Мило в ивах слушать с милой Иволгу от Белых врат. Птицы спрячутся в ветвях, Ты войдешь в мою светлицу, Как в бошаньских духовитых очагах, Два дымка сольются, пламя разгорится. 726 г. Янпар : мелодия Юэфу, записывавшаяся в разных списках разными иероглифами, она первоначально была детской, позже стала песней о любовном свидании; Ли Бо значительно удлинил текст и пятисловное стихотворение завершил двумя ударными семисловными строками. Синьфэн : так называлась местность в окрестностях Чанъани, славившаяся виноделием. Белые ворота : место в древнем г. Цзянькан (совр. Нанкин), где молодые люди пели друг другу любовные песни, в поэзии стало метонимом любовного свидания. Бошаньский очаг (жаровня) : в специальную чашу на подносе выкладывают ароматичные ветви в виде мифической горы Бошань, подобные предметы находили уже в ханьских раскопках. Два дымка сольются : метафора любовного свидания. Прихожу к наставнику Юну, отшельнику Уходят в небо склоны, зелены, Он, безмятежен, не считает дней, За тучей ищет тропы старины, Ручья журчанью внемлет меж камней. Согрет теплом, таящимся в цветке, Журавль Белый, дремлет на сосне… Мы в сумерках спускаемся к реке, Где в хлад ночной идти придется мне. 719 г. (727 г. — ?) Наставник : почтительное обращение к даоскому монаху. Юн : личность не установлена. Окутанные тучами вершины : характеристика высокой горы, предположительно речь идет о горе Тяньму в уезде Синьчан совр. пров. Чжэцзян. Старинные тропы : возможно, имеются в виду горные тропинки, проложенные еще поэтом Се Линъюнем, жившим в этих краях в 5 в. Белый журавль : в «Баопу-цзы» есть сюжет о белом журавле, который дремлет тысячу лет и в нужный час прокричит с дерева. С террасы Гусу смотрю на руины В руинах сад, дворец… Но в тополях — весна, Поют, чилим сбирая, девы спозаранку, Лишь над рекою неизменная луна Глядит на них, как прежде на пиры У-вана. 748 г., весна Гусу : другое название Сутай, терраса при дворце Весенних ночей, сооруженном в период Чуньцю У-ваном, на горе Гусу (совр. пров. Цзянсу, у г. Сучжоу), где еще можно увидеть руины сооружения; во дворце устраивались пиры и развлечения для императорской наложницы красавицы Сиши. Чилим: водяной орех; есть разные интерпретации этой строки — по одной, поэт в данный момент слышит песни сборщиц, по другой — имеются в виду сборщицы времен У-вана, которые собирали чилим в то время, когда во дворце шли пиршества; одни полагают, что сбор шел под горой на реке Янцзы, другие — что речь идет о Небесном пруде, который У-ван соорудил в дворцовом саду. Река: вероятно, имеется в виду Янцзы, тот ее отрезок, что находится западнее Сучжоу «И вот — Лушань! Душа безмерно рада…» Знаменитая гора (к югу от совр. г. Цзюцзян в пров. Цзянси) таила в себе древние легенды. По преданию, в период династии Чжоу на ее склон ушли в отшельничество семеро братьев Куан, откуда и пошло название горы («лу» — жилище отшельника, отшельник, отшельничество) и нескольких ее вершин, в названия которых включено слово «куан»; позже на Лушань жил отшельник Просветленный, прозывавшийся также Лу-цзюнь, которого навещал ханьский император У-ди. Романтически настроенный молодой Ли Бо взошел на эту вершину сразу же, как только выехал за пределы родного Шу. Быть может, сыграл свою роль и ностальгический элемент: гора Лушань иначе — по имени легендарных братьев — именуется Куаншань, что, конечно напомнило поэту родной край, где на тамошней Куаншань (с теми же иероглифами) он штудировал даоские каноны в монастыре Дамин. Позже Ли Бо не раз еще поднимался на Лушань, а в конце 750-х годов перевез туда семью, спасая ее от смуты в стране, и долго жил в этих местах. Смотрю на водопад в горах Лушань 1 К закату поднимусь на пик Жаровни, Взгляну на юг — там водопад вдали, Обрушиваясь с высоты огромной, Он расплескался на десятки ли. Летит стремительно, как огнь небесный, Слепит искреньем радужных цветов, Вселяя ужас сей Рекою звездной, Низвергнутой из самых облаков. Окинешь взглядом — сколько в этом мощи! Природные творенья — велики! И шторм морской прервать его не сможет, Луна в ночи тускнеет у реки. Из тьмы небесной эти струи пали, Окатывая стены черных круч, На камнях капли-перлы засверкали, Как зоревой передрассветный луч. Люблю бродить по этим чудным скалам, Они душе несут покоя дар, Мирскую пыль стряхну с себя устало — И словно выпью Яшмовый нектар. Мне любо благолепие такое, Где расстаюсь я с суетой мирскою. 2 Над Жаровнею курится сизый дым, Водопад висит белесой полосой, Словно пал он с бесконечной высоты Серебристою Небесною рекой. 725 г. № 1. Жаровня : название одинокой вершины к северо-западу от горы Лушань, чья округлая вершина напоминает курильницу для ароматных палочек или жаровню, над вершиной постоянно клубятся облака, словно дымок жаровни. Ли: мера длины примерно в 360 шагов. Яшмовый нектар : даоский эликсир бессмертия. № 2. Небесной рекой китайцы называют Млечный путь, который, по мифологическим представлениям, льется с Неба на Землю. «Высота огромная» : букв. «Девятое небо» — высший слой неба, на котором находится дворец Верховного владыки. «Когда начался мятеж Ань Лушаня, Ли Бо в 756 г. уехал к горе Лушань и уединился там… Он потерянно бродил по склонам, собирая лекарственные травы. Утренний туман застилал гору Жаровни, и сквозь него пробивались лучи солнца, окрашенные багровым цветом. Со скалистых камней Жаровни срывался водопад, прорезая туман, и зрелище было редчайшее. По горной тропе брел дровосек с вязанкой за плечами и пел: „Солнце озаряет Жаровню…“ Ли Бо остановился и прислушался. Дровосек-то поет его песню „Смотрю на водопад в горах Лушань“. Сердце всколыхнулось радостью, и он с тихой улыбкой принялся пощипывать усы. Тридцать с лишним лет назад он был здесь, на Лушань, и написал это стихотворение, оно распространилось среди людей, и вот стало горной песенкой дровосеков. День клонился к вечеру, и Ли Бо забросил за спину котомку с травами, подхватил мотыгу и пошел к дому». Покинув город Сюньян, шлю с озера Пэнли судье Хуану Когда вода в колодце забурлила, Я понял — волны по реке пошли И, в зеркало небес раскрыв ветрило, Повел свой челн до озера Пэнли. Слегка поморосило в час заката, Но снова небо в блеске чистоты, И вот — Лушань! Душа безмерно рада. Кто ведает пределы красоты! Встает луна над каменным зерцалом, Небесный мост Жаровней растворен. Когда душа о друге вспоминала, Мы видели Лушань — и я, и он. 760 г. Сюньян : совр. г. Цзюцзян в Цзянси. Пэнли : озеро в Цзянси (другое старое название Пэнцзэ; сейчас наз. Поянху). Судья Хуан : личность не установлена, упоминается лишь в одном стихотворении Ли Бо. Колодец : в 200 г. до н. э. Гуаньином, сановником ханьского императора Гаоцзу, в районе совр. г. Цзюцзян в Цзянси, был сооружен настолько глубокий колодец, что подземными течениями он соединялся с рекой у г. Сюньян и вода в нем колыхалась от ветра и волн на реке. Каменное зеркало : нависший круглый камень горы Лушань, отполированный, как зеркало. Жаровня : название одного из пиков горы Лушань (совр. пров. Цзянси), чья округлая вершина напоминает курильницу для ароматных палочек или жаровню. Ночные раздумья в Дунлиньском монастыре на горе Лушань К Синему Лотосу в необозримую высь, Город оставив, пойду одинокой тропой, Звон колокольный, как иней, прозрачен и чист, Струи ручья — будто выбеленные луной. Здесь неземным благовонием свечи чадят, Здесь неземные мотивы не знают оков, Я отрешаюсь от мира, в молчанье уйдя, И принимаю в себя мириады миров. Сердце, очистившись, времени путы прервет, Чтобы забыть навсегда и паденье, и взлет. 750 г., осень Ли Бо воспроизводит картину собственной медитации в буддийском монастыре Дунлинь, построенном в 384 г на горе Лушань; «Синим Лотосом» (образное обозначение глаз Будды) Ли Бо называл себя («Отшельник Синего Лотоса»), а поселение, в котором он жил с родителями в Шу, называлось Цинлянь цунь (Деревня Синего Лотоса). Так подумалось мне на закате в горах На облаке я долго возлежал, Став постоянным гостем дивных мест, И насыщалась красотой душа, Покуда диск закатный не исчез. Над башней монастырскою — луна, Среди камней открылся ток ручью. Чиста душа становится, ясна, Вот — истина, которой я хочу! Из рощ коричных слышен плач летяг, Осенний ветер стих, настал покой. За море синее глаза глядят — Умение Хун Я владеет мной. Пока я жду Небесной Колесницы, К чему вздыхать и зряшно суетиться… 750 г. Осень этого года Ли Бо, овладевая умением Хун Я (методикой обретения бессмертия — Хун Я, по преданию, уже во времена правления легендарного Шуня было 3 тысячи лет) и глядя за синее море (то есть высматривая остров бессмертных Пэнлай, который мифология поместила в Восточном море), провел в гроте отшельника в горах Лушань (возлежать на облаке и означает жить, как святой даос-отшельник), где он был «пришельцем», гостем, но как бы сжившимся с этими горами, ожидая появления Небесной колесницы — одного из средств передвижения бессмертных. Смотрю на вершины Пяти старцев близ горы Лушань Вон там — пять скал, сидящих старых человечков, Златые лотосы под сферой голубой. Видна отсюда прелесть вся Девятиречья. Уйду от мира к этим тучам под сосной. 725 г. Уже в первый свой приезд на Лушань Ли Бо присматривался к возвышающимся среди зелени над девятью рукавами великой Янцзы Пяти старцам — крутым скалам к юго-востоку от горы Лушань, напоминающим кто поэта, кто монаха, кто рыбака с удой; в конце 750-х годов именно у подножия этих скал он построил дом, назвав его Академией Синего Лотоса (то есть кабинетом даоса-отшельника). В Сюньянском монастыре Пурпурного предела пишу, ощущая осень Что-то осень мне тихонько шепчет Шелестом бамбуков за окном. Этот древний круг событий вечный Задержать бы… Да не нам дано. Я замру, от этих тайн вкушая, В беспредельность дух послать могу. Тучка, от Чжуннани пролетая, Зацепилась за мою стреху. Что сказать мне Тан-гадатель сможет? Да и Цзичжу не отыщет слов. Сорок девять лет уже я прожил, Знаю: то, что было, то ушло. Необузданность моя уснула, Мир уже меняется давно, Вот и Тао Цянь домой вернулся, И созрело доброе вино! 750 г. Спустившись со склонов Лушань, Ли Бо задумался о бренном и вечном, остановившись в монастыре Пурпурного предела (так назывались несколько даоских монастырей, сооруженных по приказу императора Сюаньцзуна в обеих столицах и в центрах округов страны для распространения даоского учения). Не случайно ему пригрезилась возвышавщаяся недалеко от Чанъани гора Чжуннань, излюбленная даосами, ведь Сюньян (совр. г. Цзюцзян в Цзянси, неподалеку от горы Лушань) был именно тем городом, где через несколько лет Ли Бо был заключен в тюрьму, облыжно обвиненный в участии в мятеже против императора. Быть может, зря он не поверил гадальщикам (Тан Цзюй: гадальщик-физиономист периода Чжаньго; Цзичжу: гадальщик ханьского периода Сыма Цзичжу), которые, как он писал в другом стихотворении, предупреждали — «не буди Дракона»?! «Крылатым масть различная дана…» Крылатым масть различная дана, Чтобы опора каждому была. А Чжоучжоу — есть ли в том вина, Что силы лишены ее крыла? Собратьев крылья ей бы в клюв свой взять, Чтобы воды из Хуанхэ испить. Но равнодушно летуны летят… Вздохну печально — ну, и как тут быть? Стихотворение № 57 цикла «Дух старины», 760 г. Ближе к осени Ли Бо вернулся в свой дом (уже не на горе Лушань, а в некотором отдалении от нее на юг, в Юйчжан, близ совр. г. Наньчан), где ждала его семья, и написал это грустное философское стихотворение о мифической птице Чжоучжоу, которая жаждет высоких полетов, но слишком тяжелая голова и куцый хвост мешают ей; она взывает к собратьям о помощи, но те равнодушно пролетают мимо (от осужденного Ли Бо отвернулись многие бывшие друзья). На западе Цзяннани провожаю друга в Лофу И пять вершин на бреге Гуй-реки, И пик Хэншань, что на Цзюи глядит, — От мест родных в Аньси так далеки… Куда скитальца может занести! Печаль одела в белое Пэнли, На отмелях осенний мрак и хлад. Мечтанья о бессмертии ушли, Мне не вдыхать Пурпурный Аромат. От царской службы я освобожден, Как Чао, как Бо И, нас скроет грот, Уходишь ты к Лофу на горный склон, Меня покой горы Эмэй влечет. Дорога между нами пусть длинна, Напомнит друга лунный блеск ночей. Ищи Безумца чуского меня В благоуханье яшмовых ветвей. 760 г. Провожая в своем доме в Юйчжан на западе Цзяннани, друга, уезжающего на юг к горе Лофу на востоке пров. Гуандун у северного берега реки Дунцзян, Ли Бо красочно описывает его маршрут через реку Гуй (нижняя часть реки Лицзян), мимо пяти вершин вдоль ее берегов, мимо гор Хэншань на западе пров. Хунань и Цзюи на юге пров. Хунань, озеро Пэнли в Цзянси (другое старое название Пэнцзэ; сейчас наз. Поянху). Все это так далеко от Аньси — погранрайона Танской империи на территории совр. Синьцзяна, рядом с г. Суйе (Суяб) на территории совр. Киргизии, где Ли Бо родился, и от горы Эмэй в Шу, где он провел детство. Они оба покончили с мечтами о царевой службе, предпочтя вдыхать Пурпурные ароматы (эвфемизм, обозначающий отшельничество), как Чао-фу, легендарный «отец отшельников» времен древнего императора Яо, или как Бо И, человек времен Шан, в знак протеста против узурпатора У-вана уморивший себя голодом на горе Шоуян. Пора, пора стать Чуским безумцем, как в «Житии бессмертных» (Ле сянь чжуань) говорится о некоем жителе царства Чу, мечтавшем о бессмертии и часто бродившем по горам; в «Луньюй» (18, 1) упоминается именно этот «чуский безумец», который, встретив Конфуция, спел ему песню о падении нравов и губительном правлении, и обрести вечность яшмовыми ветвями мифического древа бессмертия, растущего на западном склоне священного хребта Куньлунь. «Осенний плес, бескрайний, словно осень» В «Словаре Ли Бо» есть даже специальная статья «Путешествие в Южное Вань» — поездка в 753–755 гг. очередной раз отвергнутого императорским двором поэта в свои любимые места (Цюпу — Осенний плес) на территории совр. уезда Гуйчи нынешней провинции Аньхуэй, где по осени реки и озера сливаются в бескрайние, как небеса, водные пространства. Он приезжал сюда всякий раз, когда судьба демонстрировала ему, что «дорога в Чанъань» (имперскую столицу) — для него закрыта. А тут поэта ждала вершина Цзинтин и город Сюаньчэн, связанные со столь почитаемым им поэтом 5 века Се Тяо, Чистый ручей, гора Далоу, на склонах которой он искал сурик, чтобы выплавить Эликсир бессмертия… Это был край, где Ли Бо отдыхал душой. Песни Осеннего плеса 1 Осенний плес, бескрайний, словно осень, Пустынный, наводящий грусть на всех, Заезжий путник грусти не выносит, Влечет его по горным склонам вверх. Смотрю на запад — там дворцы Чанъани, Плывет у ног Великая Река. Поток, что вдаль стремится неустанно, Скажи, ты не забыл меня пока? Слезу мою, что упадет в поток, Снеси в Янчжоу другу на восток. 2 На Плесах обезьяны так тоскуют, Что Желтая вершина — в седине, И, как на Лун-горе, печальны струи, Прощаясь, душу надрывают мне. Хочу уехать… Не могу уехать! Не думал задержаться, а тяну… Когда ж настанет возвращенья веха? Слезинки бьют по утлому челну. 3 Такой — в парчовом оперенье — птицы На небе, в мире — не сыскать нигде. При ней кокетка-курочка стыдится Самой себя в недвижимой воде. 4 На этих Плесах пряди у висков Однажды бодрый вид утратят свой. Взлохматиться и поседеть легко Под бесконечный обезьяний вой. 5 От гиббонов на Цюпу — белей, Как снежинки, вьются над землёй, Тащат малышей своих с ветвей Позабавиться в воде с луной. 6 Осенний плес… Тоской полна душа. Осенний плес… Мне не нужны цветы, Хотя ветра и солнце — как в Чанша И, словно в Шань, блестит поток воды. 7 Чем я не Шань?! — Хмелен и на коне. Чем не Нин Ци?! — Озябший, но пою… Увы, пою один среди камней, И шубу зря слезами оболью. 8 Вершинами богат Осенний плес, Но Водяное Колесо — престранно: К нему склонилось небо — слушать плеск Ручьев, в которых плещутся лианы. 9 Как полог красочный, огромный камень Уходит в синь, поднявшись над рекой. Века назад расписанный стихами, Зарос он мхом — зеленою парчой. 10 Здесь бирючины рощами растут, Здесь рододeндрон расцветает рано, На склонах цапли белые живут, А по ущельям плачут обезьяны. Не стоит приезжать сюда, друг мой, Сжимает сердце обезьяний вой. 11 Скала Ложэнь уходит к птичьим тропкам, Старик-утес над дамбою встает. Челн путника вода несет торопко, И аромат цветов летит вослед. 12 Вода — как будто шелка полоса, Спокойная, что небо над землёй. Луна-ясна, покинь-ка небеса, Стань лодочкой в цветах моей хмельной! 13 В струе воды — чистейшая луна, В луче луны — вечерний цапли лет. Там парень с девою плывут, она, Каштан срывая, песенку поет. 14 Над землей полыхает руда, Искр багровых летит череда. В свете лунном плавильщик поет, И от песни теплеет вода. 15 В три тысячи чжанов — моя седина, Она, как тоска, бесконечно длинна, И в зеркале вод — словно иней осенний… Не знаю, откуда явилась она? 16 Старый дед в Осенних плесах Рыбу с лодки удит рано, А жена силки уносит В тень бамбуков на фазана. 17 В цветенье персиков на горных кручах Я, будто рядом, слышу голоса. Давай, монах, без слов простимся лучше И к белой туче устремим глаза. 754 г. № 1. Великая Река : Янцзы. Янчжоу : город севернее Нанкина; скорее, тут намек на столицу Чанъань. № 2. Хуаншань : одна из священных гор, находится в уезде Чичжоу. Гора Лун : находится на границе совр. пров. Шэньси и Ганьсу, от Цюпу это в направлении Чанъани; по ее склонам стекает река Цинь, и в поэзии этот образ часто использовался для передачи чувства разлуки. № 3. Птица в парчовом оперенье : небольшая птица с красивыми перьями с золотистым отсветом; трудно переводимое название может быть понято как «птица с парчовым горбом», «парчовый страус», «птица с красивым опереньем, похожая на индюка», у В.М.Алексеева буквально — «парчово-горбатая птица»; именуется также «чуский павлин». Кокетка-курочка : в комментариях описывается как «самовлюбленная птица, целыми днями смотрящаяся в зеркало вод». № 6. Чанша : территория вокруг г. Чанша в совр. пров. Хунань с красивыми пейзажами, знаменитыми реками Сяо и Сян, озером Дунтин. Шань (Шаньчжун) : в древности название входившей в округ Гуйцзи (со знаменитой горой) местности царства Юэ эпохи Чуньцю на территории совр. пров. Чжэцзян. № 7. Шань : посадский начальник Шань Цзян (династия Цзинь) из г. Сянъян (пров. Аньхуэй) любил погулять и, захмелев, засыпал в кустах без шапки. Нин Ци : бедняк эпохи Чуньцю, который однажды, накормив буйвола, запел песню «Прекрасны Южные горы, сверкают белые камни, а в мире не встретишь Яо и Шуня», и услышавший песню Хуань-гун, правитель княжества Ци, пригласил его к себе в сановники. Шуба : Су Цинь (эпоха Чжаньго) в шубе из черных соболей пришел в княжество Цинь и десять раз пытался попасть на службу к правителю, но безуспешно. № 8. Колесо (пик Водяное колесо): высится у берега реки Луншу к югу от г. Чичжоу пров. Аньхуэй, с его склонов стекает много ручьев, которые шумят, как водяное колесо. № 9: Огромный камень: высился у северного берега Чистого ручья, его воспринимали, как духа вод, перебирающегося через реку, на его вершине были видны следы — по преданию, древних людей, поэтому его назвали «Предком реки», № 10: рододeндрон, бирючина : невысокие кустарники, на первом пахучие цветки раскрываются уже на рубеже зимы-весны (в России один из его видов называют багульник), а второй стоит зеленым все зиму (его второе название «дунциншу» — «зеленеющий всю зиму»). № 11 Ложэнь : большой камень высотой в несколько метров на седловине горы Ваньло к югу от г. Чичжоу над берегом Чистого ручья напротив другой громады — «Предка реки». № 12. В оригинале стоит словосочетание, которое можно воспринять и как характеристику ровной, спокойной воды, и как название озера («Ровные Небеса») у подножия горы Цишань в 5 ли к юго-западу от г. Чичжоу пров. Аньхуэй, пополнявшегося водой Чистого ручья. № 14: полыхает руда : в Танское время на Цюпу добывали медь и серебро. № 15: зеркало вод : речь идет о затоне Юйцзин (Яшмовое зерцало) в Чистом ручье у подножия горы Далоу. Вероятно, поэт в тоске бродит по берегу, и его седины отражаются то там, то здесь; это напоминает Цюй Юаня, собиравшегося броситься в воды реки Сян. № 17: Есть 3 версии, объясняющие, что имел в виду поэт под склоном с персиковыми деревьями : элементарный пейзаж без всякого подтекста; деревню Персикового склона к югу от Чичжоу; крохотный ручей, вытекающий из Чистого ручья в его верхнем течении и называющийся «Волны персиков». Белые облака: одни комментаторы воспринимают это в природном значении, другие — как название даоского монастыря, чьи руины сохранились на западном склоне горы Цзяодин в 30 ли к югу от г. Чичжоу. Гуляю по склону Байгэ у Осеннего плеса 1 Я здесь к ночным прогулкам склонен, Байгэ луной озарена, Искрится луч на снежном склоне, Гиббона тень в ветвях видна. Но дивное уйдет мгновенье, И с песней в челн вернусь вновь я. Здесь — чистота, здесь — вдохновенье, Здесь вспоминаются друзья. 2 В ночи на склоне кто-то воет, Ручей приятно холодит, Драконы разыгрались вволю — И по воде волна бежит. Река, заняв луну у неба, Ее купает в облаках. В краю отцов давно я не был… Гляжу в закат… В душе — тоска. 754 г., зима Байгэ (возможно также чтение Байгань ): гора в 25 км к юго-западу от совр. г. Чичжоу в пров. Аньхуэй; есть иная локализация этого топонима — в 80 км к югу от г. Чичжоу, где есть гора с пещерой, в которой, по преданию, бывал Ли Бо, и на стене около пещеры были выбиты надписи «Каменное ложе Тайбо» и «Здесь Тайбо пел песни». Осенние плесы (Цюпу) : название территории (совр. уезд Гуйчи в пров. Аньхуэй), где более чем 30-километровая полоса озер широко разливается осенью; Ли Бо часто бывал здесь и написал много стихотворений об этих местах. Драконы : выражение «ночь рыб и драконов» в поэзии обозначает осенний день. Смотреть на запад : обычно это выражение у Ли Бо встречается в значении «думать о столице Чанъань», но в контексте этого стихотворения это — думы о родном крае Шу, который находился к западу от Осенних плесов. Песнь о Чистом ручье Здесь душу мою очищает вода, Средь речек окрестных такая одна. А что же Синьань? Она так ли чиста, Как эта — до самого-самого дна? Плывешь по зерцалу, и склоны — экран, Расписанный дивно узорами птиц. Но к ночи пустеет, и орангутанг Вздыхает, печаля изгоя столиц. 754 г. Чистый ручей : река (по имени «Чистый ручей»), которая берет начало в области Чичжоу (совр. Уезд Гуйчи пров. Аньхуэй) на горе Цзюхуа, змеится по красивым ландшафтам Осеннего плеса (Цюпу) и впадает в Янцзы. Синьань : река, берущая истоки на горе Хуаншань в пров. Аньхуэй и затем текущая по территории пров. Чжэцзян; у Шэнь Юэ есть стихотворение о чистоте этой реки, в которой видно дно. Экран : имеются в виду горы по обеим берегам Чистого ручья. Ночую в доме у Чистого ручья Ночь я провел у Чистого ручья, Дом высоко средь бирюзовых скал. Висела над стрехой звезда моя, Ручей шумел и ветер завывал, А на рассвете слышал с темных склонов Печальные рыдания гиббонов. 754 г., осень Судя по эпитету «бирюзовые», Ли Бо, вероятно, заночевал у даоса-отшельника. В беллетризованной биографии Ли Бо нарисована сцена, как поэт, создавая это стихотворение во дворе дома под звездным небом, думал: «До чего прекрасно, нет здесь этих раздоров, какими полон мир людской, нет драчек за славу с выгодой, а только естественность покоя, издревле простые народные нравы, тепло человеческих отношений, согласие человека с природой. Вот таким и было святое пространство Персикового источника, к которому стремились предки. Нет, воистину прекрасное место — Южное Вань!» (Южное Вань — часть пров. Аньхуэй в районе Сюаньчэна) Ночую на озере Креветок От Желтого пика нас гонит рассветный петух, Чтоб к озеру Ся нам добраться в закатную пору. Из темного леса торчит серебристый бамбук — То струи дождя исчеркали застывшую гору. Искателей сурика, нас ожидает ночлег На утлом челне среди лотоса листьев зеленых. Распахнуто небо полночное, и человек В сверкании звездных потоков стоит, ослепленный. А утром — к Далоу, где сурик мы можем найти На тропах извилистых или в лощинах тенистых… А что если мне к старику-дровосеку уйти И рубкой деревьев заняться в заоблачных высях? 754 г., осень Желтый пик (Хуаншань, иначе — Хуаншань лин): высится в районе Цюпу на расстоянии 90 ли к югу от окружного центра Чичжоу, это не та знаменитая гора Хуаншань, которая находится тоже в пров. Аньхуэй, но восточнее; гора Далоу лежит в 70 ли к югу от центра, а Чистый ручей (упоминаемый и в других стихотворениях) — в 5 ли к северу; озеро Креветок (Ся) локализуется где-то между ними. Серебристый бамбук : поэтический образ сильного ливня. Сурик : минерал, из которого даосы готовили эликсир бессмертия. Стансы о переправе Хэнцзян 1 Кому-то — хороши просторы, Ну, а по мне — здесь очень страшно: Уж как задует — опрокидывает горы, Валы седые — выше Вагуаньской башни. 2 Идут морские волны до Сюньяна, Через Нючжу к Мадану подошли, Ужасный ветер дует у Хэнцзяна, Тоска длинна, как десять тысяч ли. 3 На запад взглянешь — Западная Цинь, А на восток — Ханьшуй и Янский брод. Валы вскипели шапками седин, И ветер зол. Тут кормчий не пойдет! 4 Летит за феей моря злобный вихрь, Волной сдвигая камни Врат Небесных. Прилив в Чжэцзянском устье так же лих? За валом вал — что горы в шапках снежных. 5 Смотритель переправы у ворот На туч клубок над морем показал: «Нужда какая в волны Вас зовет? В такую бурю плыть никак нельзя». 6 Луна в короне — к ветру и туману, Волна ужасна — чудище морское, Прибрежные трясутся три кургана. «Вернитесь, господин, Вам плыть не стоит…» 753 г. № 1. Хэнцзян : переправа через реку Янцзы в границах современной провинции Аньхуэй недалеко от г. Мааньшань. Здесь весьма неустойчивая погода, и порой река бывает очень бурной. Башня Вагуань : высилась над берегом Янцзы, высота 240 чи. Первые две строки состоят каждая из 5 иероглифов, вторые две — из семи. № 2. Морские волны : в древности морской прилив входил в реку Янцзы. Сюньян: совр. г. Цзюцзян в Цзянси. Нючжу : гора в пределах совр. г. Мааньшань. Мадан : гора, очертаниями напоминающая лошадь, в уезде Пэнцзэ пров. Цзянси, это выше по течению, и потому прилив сюда приходит уже ослабленным. № 3. Западная Цинь : часть совр. пров. Шэньси, где во времена Чуньцю и Чжаньго было царство Цинь со столицей в районе Чанъани, поэтому здесь это метоним Чанъани. Ханьшуй : река, текущая из пров. Шэньси и у г. Ухань впадающая в Янцзы, часть водного пути, по которому можно достичь Чанъани. Янский брод : переправа через реку Янцзы на территории совр. пров. Цзянсу у г. Янчжоу. № 4. Фея моря : чжоуский У-ван во сне увидел фею Восточного моря, которую выдали замуж за духа Западного моря, и она с плачем направлялась на запад, а за ней летели сильный ветер, волны и ливень, после чего эти явления стали связывать с появлением феи. Небесные Врата : две горы напротив друг друга на противоположных берегах Янцзы в районе г. Данту, сжимающие поток. Чжэцзян : река в районе г. Ханчжоу, сегодня называется Цяньтан, в нее входят бурные морские приливы, особенно сильные во второй и восьмой месяцы по лунному календарю. № 5. Речь идет о смотрителе при Хэнцзянском павильоне на переправе, который был разрушен, но сейчас, восстановленный, установлен в мемориале Ли Бо в Цайшицзи в г. Мааньшань. № 6. Луна в короне : считалось, что ореол вокруг луны предсказывает ветер, вокруг солнца — дождь. Три кургана : горы близ Нанкина на восточном берегу Янцзы в древности считались сторожевыми. Станс о горной фазанке Над Горьким бамбуком осенняя всходит луна, На горьком бамбуке — фазанки печальная тень, За дикого яньского гуся выходит она: «Меня он на север увозит на склоны Яньмэнь!» Хлопочут подружки, стараясь ее остеречь: «Южанку обманет, как водится, северный гусь, Мороз над Заслоном Багровым свиреп, точно меч, Захочешь в Цанъу, он ответит тебе — не вернусь.» «Нет, я с этим гусем лететь не могу, хоть умри!» — Так, слезы на перья роняя, она говорит. 754 г., зима Южная песня на типовую мелодию в тональности «юй», фонетически воспроизводящей крик фазана. Горький бамбук : вид бамбука, растущего на горе Горького бамбука к юго-западу от г. Чичжоу пров. Аньхуэй, имеет тонкие ветви, длинные острые листья и достигает высоты в 4 метра, если молодые побеги обычного бамбука в Китае употребляют в пищу, то у этого вида они имеют горький вкус; в поэзии он упоминается как образ горечи на душе, печали. Фазанка : в традиционном представлении это южная птица, которая не может жить на севере; прежде комментаторы считали этот образ самонамеком Ли Бо (южанина), но затем отвергли такую расшифровку. Янь : гора в Хэбэе недалеко от совр. Пекина. Яньмэнь : гора в Шаньси, на ней находилась пограничная застава, название переводится как Гусиные врата, поскольку над ней пролегали миграционные пути диких гусей с севера на юг и обратно. Багровый Заслон : так называли Великую Китайскую стену («багровый, пурпурный, фиолетовый» — цвет правителя, верховной власти). Цанъу : гора на юге, в совр. уезде Нинъюань пров. Хунань, ее другое название Цзюи, произошедшее от ее 9 вершин (то есть «9 советников» — словом «и» в древности именовались высшие советники правителя); по преданию, на этой горе похоронен мифический правитель Шунь. Взирая на гору Цзюхуа, подношу цинъянскому Вэй Чжунканю Я уже бывал в Девятиречье, Видел девять гор-цветов вдали: Словно с Неба низвергались речки, Девять пиков-лотосов цвели. Так хотел бы я струной певучей Увести вас в эту даль за мной, Где хозяин наш на белой туче Возлежит под вечною сосной. 755 г. Цзюхуа : одна из 4 знаменитых буддийских гор в Китае, находится в пров. Аньхуэй, уезд Цинъян, в те времена входивший в округ Сюаньчжоу в районе Цюпу; раньше она называлась Цзюцзы шань (букв. «гора с 9 детьми, 9 отпрысками» — по количеству вершин), но в 754 г. ее посетил Ли Бо вместе с тем же Вэй Чжунканом и предложил за ее красочность переименовать в Цзюхуа шань (9 гор-цветов, цветущих гор), о чем все присутствовавшие написали коллективное стихотворение, в котором Ли Бо принадлежала строка с новым названием. Вэй Чжункань (или Вэй Цюаньюй ): начальник уезда Цинъян. Девятиречье : река Янцзы после Сюньяна разветвляется на 9 рукавов, здесь имеется в виду место около Чичжоу. Струной певучей увести… : попытка в переводе передать тройной смысл выражения, которое буквально означает «взмахнуть рукой», а в переносном смысле — «сыграть на цинь» с оттенком ухода в отшельнический скит; о том же отшельничестве говорит и последняя строка о возлежащем под заоблачной сосной хозяине, который буквально именуется хозяин пути на Восток: так традиционно именовали «хозяина, принимающего гостя», но восток, возможно, звучит в подтексте — то есть путь туда, где в Восточном море находится остров бессмертных Пэнлай. Подношу Юань Даньцю, живущему в горах Восточных гор люблю красу, Там в пади друг мой Цю живет. Весной он возлежит в лесу И даже к солнцу не встает. Душа омытая чиста, Сосновым духом дышит он. Ушла пустая суета, В лазурь денницы вознесен. 734 г. Юань Даньцю : даос с горы Хуашань (совр. пров. Шэньси), давний друг Ли Бо. Подношу Мэн Хаожаню Мне люб Учитель Мэн. Он смог войти В потоки бытия совсем легко И предпочел служивому пути Забвенье в соснах среди облаков, Был опьянен божественной луной, Беспечными цветами покорен. Склоняюсь пред душевной чистотой, Высоким пиком видится мне он. 739 г. Мэн Хаожань — великий поэт (689–740 гг.), отказавшийся от карьеры и богатства ради вина и отшельничества, что составляло основное содержание того особого стиля «естественной жизни», который именовался «Фэнлю» («ветер и поток», здесь переводится как «потоки бытия» — сродни омархайямовскому «ловить мгновенье»). Посылаю Чжао Яню, помощнику начальника уезда Данту Взойду в ночи на башню. В отдаленьи С дерев листы нисходят в мрак речной, Холодной синью скутаны ущелья — Сколь дивный вид за городской стеной. Но чуских тучек вереницы тают, Гусей надрывным плачем ночь полна. Ах, милый друг, меж нас такие дали! Скорбящая душа уязвлена. 755 г., осень Чжао Янь : близкий друг Ли Бо, ему посвящено несколько стихотворений. Десять стихотворений во славу Гушу 1. Ручей Гушу Мне люба безмятежность этих вод, Восторгу моему предел неведом: Веслом разгонишь чаек хоровод И рыбку выловишь себе к обеду, На ряби волн заря дрожит слегка, По берегам — холмов наряд весенний. Молодка, бросив пряжу полоскать, Глядит на проплывающих в смущеньи. 2. Озеро Даньян Оно смыкается с Первоэфиром, Волна бежит, не зная берегов, Купцы везут товары с края мира, Вздымая паруса до облаков, Широкий черепашку лист качает, Ночные птицы в камышах видны, Девчушка лодку к дому направляет, Сопровождая песней плеск волны. 3. Дом почтенного Се Зеленая гора накрыта тьмой, Жилище Се почтенного в тиши, Бамбуки не тревожит шум людской, В пруду луна белесая дрожит, Засыпал двор давно засохший лист, Колодец рухнул, серым мхом сокрыт. Лишь ветерок гуляет, свеж и чист, Да под камнями ручеек журчит. 4. Терраса Вознесенья духа С террасы древней Вознесенья духа Взгляд не встречает никаких преград, Легко скользит по разноцветью луга Туда, где круч уходит к небу ряд. Ко мне в окно влетает тучка смело, Мир зелен — и бамбуки, и сосна. Вот прочитать бы надписи на стелах, Да мхом уже сокрыты письмена. 5. Колодец почтенного Хуаня Известен с давних пор Хуань почтенный, А кладезь сякнет, никому не нужен, Седой и мерзлый мох скрывает стены, И сиротливый месяц мокнет в луже. Осенний холод оголит платаны, Тепло весны вновь персики раскроет. Кто в даль такую добираться станет? Кто ощутит здесь чистоту мирскую? 6. Гора Цымучжу Бамбука поросль меж камней видна, За дымкой чуть заметен дальний остров, Река в опавших листьях зелена, И гулок звук на утреннем морозце. Драконов рык слыхал ли кто-нибудь? У песен Феникса послаще звуки. Плакучей слабой ивою не будь! Будь вечно неизменным — как бамбуки! 7. Гора Ванфу Из синевы небес ты смотришь вдаль, В душе разлука горечью сидит. Травинкам не понять твою печаль, Цветам одна забота — расцвести. Меж вами туч и гор слои, слои, Пространство зову не преодолеть. Уходят весны, осени пришли… Так долго ли еще душе болеть?! 8. Скала Нючжу По-над рекою встал утес высокий, Вершин гряда виднеется вдали, Большие камни мечутся в потоке, И набегают грозные валы. О, сколь прекрасны дерева на склоне! Безмерен дух немолкнущей реки… А к ночи обезьяны громко стонут, И только хмель утишит боль тоски. 9. Гора Линсюй Дин Лин простился с этим миром бренным, Стряхнув мирскую пыль и вознесясь, Отведал Зелье Вечности, бессмертным За благовестным облаком умчась. Грот затаился в соснах и лианах, Во глуби абрикосовых стволов. В свой Ляодун вернулся он обратно — Но сколько сроков жизненных прошло! 10. Горы Врат Небесных Меж двух холмов беснуется река, Они нависли грозно над водой, Окоченели сосны на брегах, И волны бьются в бок скалы крутой. Край неба гор вершинами разъят, В лучах зари они едва видны. Мой челн уходит в солнечный закат, А сзади — горы в дымке, зелены. б/г (предположительно в поздние годы в Данту) № 1. Гушу : древний город, стоявший на месте совр. уезда Данту в пров. Аньхуэй. Ручей Гушу : небольшая река, протекающая через Данту и впадающая в Янцзы, другое название — Гупу. № 2 Даньян : озеро в 300 ли к юго-востоку от городского центра уезда Данту; при династии Цинь тут был уезд Даньян, давший название озеру. Первоэфир : микроэлементы юань ци , из которых состоял мир в том чистом первоначале, когда небо и земля еще не отделились друг от друга. № 3. Почтенный Се : поэт 5 в. Се Тяо, который был начальником округа Сюаньчэн и на любимой им Зеленой горе (Циншань, там сейчас находится могила Ли Бо) выстроил себе дом. Свежий ветерок : у этого словосочетания есть второе значение — чистые нравы. № 4. Терраса Вознесенья духа (Линсяо) : ее другое название — Лингэ (Вознесение песен) построена в 5 веке при императоре Сяоу-ди (454–464) династии Южная Сун (420–479) на горе Хуаншань в 5 ли к северу от уездного центра Данту; с террасы можно увидеть Зеленую гору (Циншань). № 5. Колодец почтенного Хуаня : по преданию, сооружен неким Сыма Хуаньвэнем (период Восточная Цзинь, 317–420 гг.) на горе Байчжу в 3 ли к востоку от уездного центра Данту; к настоящему времени не сохранился. № 6. Цымучжу : «бамбук любящей бабушки» — особый вид бамбуков, из которого делали дудки для дворца; он рос на горе Цымушань (др. назв. Гучуйшань, сейчас она называется Маоцзышань — Кошачья гора) в уезде Данту на берегу Янцзы близ города Мааньшань; сейчас этот вид уже не растет там. Драконов рык : по преданию, дудка, сделанная из этого бамбука, могла вызвать в ответ вой дракона. Песни Феникса : имеются в виду мелодии, наигрываемые на особых дудках, именуемых дудки феникса; такие дудки звучат на небесах. № 7. Ванфу (Высматривать мужа) : гора у западного берега Янцзы близ совр. г. Мааньшань пров. Аньхуэй, на вершине которой, по преданию, окаменела женщина, высматривавшая долго не возвращавшегося мужа (сейчас этого камня уже нет), однако не ясно, относится ли предание именно этой, упоминаемой Ли Бо, горе, поскольку такие названия существуют и в других местах. № 8. Нючжу : скала над рекой Цайши в районе совр. г. Мааньшань, пров. Аньхуэй. С ней связано предание о безвестном поэте, чьи стихи в этом месте услышал влиятельный генерал, помог поэту обрести славу; Ли Бо не раз обращался к этому сюжету с горьким подтекстом личного характера. № 9. Линсюй : гора к востоку от г. Данту, по преданию, на ней произошло превращение в святого журавля некоего Дин Лина (Дин Линвэя), после чего он вернулся в родные места в Ляодун и сел на мемориальную колонну, но какой-то стрелок навел на него лук, и он взмыл в небо и с тех пор блуждает по небу. Ляодун : восточная часть совр. пров. Ляонин. № 10. Горы Врат Небесных (Тяньмэнь) : две горы Ляншань (восточная, близ г. Уху, и западная, иногда их именуют «тигриными») по берегам Янцзы напротив друг друга к юго-западу от г. Данту, они сжимают русло, и течение тут становится бурным. Ночью у горы Нючжу думаю о былом Утес Нючжу над Западной рекой, Все тучки улетели на покой. Вот здесь и вспомнить генерала Се, Любуясь рассиянною луной, Но тщетно! Я бы мог стихи читать, Да кто услышит их в тиши ночной?! Когда я утром парус подниму, Лишь клен махнет прощальною листвой. 739 г. В эпоху Цзинь (III–V вв.) высокопоставленный военачальник Се Шан услышал ночью, как кто-то декламирует прекрасные стихи с лодки на реке Янцзы у горы Нючжу (близ г. Данту, совр. пров. Аньхуэй). Это был тогда еще никому не ведомый Юань Хун. Генерал восхитился талантом поэта и помог ему обрести известность. «Западной рекой» называлась часть Янцзы к западу от Цзиньлина (совр. Нанкин). Взираю на горы Врат Небесных Отверзли воды Чу Небесные врата, Лазурь бежит к востоку, крутится устало. Мой одинокий парус — тонкая черта — Стремит с восхода к поднимающимся скалам. 725 г., рубеж лета-осени Воды Чу : горы Небесных врат находятся на территории, где в эпоху Чуньцю располагалось княжество Чу, поэтому отрезок Янцзы в этом месте поэт называет чуской рекой. Как и в предыдущем стихотворении, поэт здесь плывет с востока (от моря) на запад (в направлении Чанъаня). Белая цапля Цапля над осеннею рекою, Как снежинка, вьется сиротливо. Здесь душа моя полна покоем, На песке стою я молчаливо. 754 г. Посылаю господину Сяну свою надпись на древе чувств глубоких На ветке рыдает большая горилла, А слезы стекают в бокал под горой. Собрался уйти я, но тучка застыла — И стала кружиться там, над головой. Б/г Комментаторами не установлены ни личность адресата, ни реалии, упоминаемые в стихотворении. Глициния на дереве До облаков глициния стремится, Вверх по стволу весной ползет цветок, В густой листве сидят певуньи-птицы, И манит дев душистый ветерок. Б/г «Лишь мы с Цзинтин остались в тишине» Город Сюаньчэн, в котором до сих пор стоит, правда, уже не оригинальная, а воссозданная в ХХ в. знаменитая Северная башня Се Тяо, и поднимающаяся неподалеку невысокая гора Цзинтин, на которой возведен мемориальный павильон «Одиноко сижу на склоне Цзинтин», — места, которые были крайне притягательны для Ли Бо. Не только особой живописностью, но их аура полнилась духом Се Тяо — поэта 5 века, одного из тех немногих предшественников, кого Ли Бо весьма почитал, часто вспоминал и цитировал. Цзинтин принадлежала к тем незаметным горам, которые не становились центрами паломничества, но даровали духовное одиночество, ту наполненную «пустоту», которую так ценил Ли Бо. В этих краях на Зеленой горе когда-то выстроил себе хижину Се Тяо, сюда часто приходил Ли Бо и здесь он нашел себе вечное упокоение. Одиноко сижу на склоне Цзинтин Последних птиц не стало в вышине, И сиро тучка на покой слетела. Лишь мы с Цзинтин остались в тишине — Друг на друга видеть нам не надоело. 753 г., осень Цзинтин : гора высотой 286 м в области Сюаньчжоу (совр. пров. Аньхуэй, близ г. Сюаньчэн), издавна известна обилием даоских монастырей, была одним из излюбленных мест поэта 5 в. Се Тяо, а позже Мэн Хаожаня, Ван Вэя и др.; Ли Бо в нескольких стихотворениях «очеловечивал» эту гору; сейчас там — один из мемориалов Ли Бо с памятником у въезда, садом камней у подножия и павильоном «Одиноко сижу в горах Цзинтин» на склоне. Подношу архивариусу Доу свои мысли о былом, возникшие, когда с горы Цзинтин я смотрел на юг С Цзинтинских склонов я смотрел на юг — В небесных взгляд мой растворялся далях. Пять-шесть святых здесь появились вдруг И, говорят, не раз затем бывали: Журчит ручей Цинь Гао между скал, На той вон круче — место Магутаня, Гора Линъян, куда Дракон летал, Сосна — с нее Журавль воззвал к Цзыаню. Кто оперен — тот время покорил, Витает с Фениксами на просторе, Небесный свод лежит у этих крыл, Волною дыбятся четыре моря… Мирское все оставив позади, Настигну ль их за облачною гранью?! Наш век — сто лет, и я — на полпути, А дальше все сокрыл туман бескрайний. Уже не вижу вкуса в пище я, Встречаю вздохом суету дневную. Уйти бы за Цзымином в те края, Где выплавлю Пилюлю Золотую! 753 г. Цинь Гао: музыкант предположительно конца династии Чжоу, владевший искусством даоской магии, он прожил двести с лишним лет, собирая особые снадобья на берегу пруда, а затем погрузился в этот пруд, порой выныривая верхом на карпе, его, по преданию, видели в «ручье Цинь Гао» (близ г. Сюаньчэн) при династии Сун (уже после Ли Бо; этот сюжет встречается в стихах Лу Ю, Су Ши). Магутань : буддийский алтарь на горе Магу (другое название Хуагу) близ г. Сюаньчэн, где, по даоским представлениям, была пещера с выходом в иное пространство. Дракон : заводь близ горы Линъян к юго-западу от г. Сюаньчэн, в этом месте, по преданию, некий Доу Цзымин, отказавшись от чиновной службы, любил удить рыбу в ручье и однажды выловил Белого Дракона, но отпустил его, а через 5 лет Дракон вознес его на гору Линъян, где он и стал бессмертным. Цзыань : став святым, Доу Цзымин призвал к себе Цзыань, тоже любителя поудить у подножия горы, и когда через 20 лет тот умер, на дерево у его могильного кургана слетел Желтый Журавль и вызвал его из могилы. Четыре моря : согласно древней географии, Китай был окружен четырьмя морями; видеть их все сразу означает взгляд из космоса, доступный лишь бессмертным святым. Гуляя в Цзинтинских горах, посылаю историографу Цую Уходит ввысь Цзинтинская гора, Я здесь живу, как завещал поэт В стихах, как будто созданных вчера, Хотя его уже столетья нет. Всхожу по тропам в чистоту луны, Внизу у городской стены — Циншань, Там только стайки уточек видны, Крича, напиться из реки спешат. Споткнулись Вы на жизненном пути, Но Вы — Журавль в снегу на Яотай! Над Одиноким облако летит, И сердце с ним — в заоблачную даль. Ко мне Вы заходили в скромный дом, Мы насыщались смехом и ботвой. Мир обдал нас осенним холодком… Мне зябко, если друга нет со мной. У пояса — в сверканье яшмы меч, Мы с верой не расстанемся легко! Возможно ли такими пренебречь?! Нам с Вами место — среди облаков. 753 г., вероятно, в Сюаньчэне Историограф Цуй : Цуй Чэнфу, близкий друг Ли Бо, которому посвящено свыше 10 стихотворений, по ложному обвинению, выдвинутому против него канцлером Ли Линьфу, был брошен в тюрьму и в 758 г. казнен. Поэт : имеется в виду поэт 5 в. Се Тяо, бывший градоначальником в Сюаньчэне и воспевавший гору Цзинтин. Циншань (Зеленая гора) : одно из излюбленных мест как Се Тяо, так и Ли Бо, который и похоронен на этой горе (в уезде Данту). Яотай (Яшмовая терраса) : место на горе Куньлунь, где обитают святые небожители. Ботва (в оригинале конкретнее — подсолнечник и горох: простая и неприхотливая еда; но наслаиваются и другие смыслы — у обеих растений листья тянутся к солнцу). Место — среди облаков: имеется в виду картина императора Мин-ди (дин. Хань) «Облачный терем», на которой изображены 32 высоких государственных мужа среди облаков. Посылаю историографу Цую Воет мерзлый гиббон над осенней Ваньси, Я — отвязанный челн, потерявший причал, Гусь, на юг полетевший, и жалок, и сир, К рекам, текшим на север, он зависть питал. Вы вставали с лежанки Чэнь Бо много раз, Мне ж до башни Се Тяо дойти нелегко, Раскидало, как листья осенние, нас, И от склонов Цзинтин мы уже далеко. 753 г. Ваньси (Извилистый ручей) : река, берущая исток на юге уезда Сюаньчэн. На юг : поэт имел в виду озеро Дунтин, к югу от которого в район реки Сян был сослан Цуй (а в древние времена — великий Цюй Юань). Встать с лежанки Чэнь Бо : традиционное выражение, означающее радушный прием гостя, берет начало из истории высокого чиновника периода династии Хань, который жил уединенно, редко принимал гостей и лишь иногда вставал с лежанки, чтобы принять особо дорогого гостя. Башня Се Тяо : в уездном городе Сюаньчэн. Чистый ручей в Сюаньчэне Прозрачней Тунга этот ручеек, Цветет по берегам дерев краса, Пик к солнцу устремляется, высок, Склонились скалы, словно небеса, Не знаю, как зовут цветастых птиц, Таких гиббонов белых нет нигде… Но я не встретил мне созвучных лиц И горестно вздыхаю в пустоте. 754 г. Тунг (Тунговый шалаш) : название реки в Чжэцзяне. Осенью поднимаюсь на Северную башню Се Тяо в Сюаньчэне Городок у реки — как на дивной картине: Очарована синею бездной скала, Два моста — разноцветие радужных линий, Два потока — сверкающие зеркала. Закурились дымки, холод цитрусам страшен, Затихают платаны в осенней красе. Так кого же мне вспомнить на Северной башне? — Пусть в ветрах прозвучит стих почтенного Се! Осенью 753 г. Город у реки — как на картине : эта фраза обрела известность и стала «фирменным знаком» Сюаньчэна. Два потока : по окраинам Сюаньчэна, как бы окольцовывая его, протекают две небольшие речки Ваньси и Гоуси (оба синонимических названия говорят об их извилистости); в те времена реки были видны с башни, сейчас их закрывают новостройки. Два моста : через эти реки были перекинуты два моста Фэнхуан и Цичуань. Беседка господина Се Здесь господина Се покинул друг, И все несет печаль душе моей. Гость скрылся, но луны остался круг, Гора пуста, но все журчит ручей, Цветы цветут у брега по весне, Бамбук шумит осеннею порой… Живое и ушедшее во мне Соединились в песнь о встрече той. 753 г., осень Беседка господина Се : находится к северу от г. Сюаньчэн (совр. пров. Аньхуэй) на берегу реки Ваньси у подножия горы Цзинтин, построена поэтом Се Тяо (V в.) в бытность его начальником округа Сюаньчэн, и здесь он прощался со своим другом поэтом Фань Юнем Прощание с другом На севере — зеленых гор стена, К востоку — вод излучины видны. Здесь нам с тобой разлука суждена, Травинки ураганом сметены. Летучей тучкой растворится друг, Заката грусть разлив в душе моей, И на прощанье — лишь отмашка рук Да жалобное ржание коней. 738 г. По разным комментаторским версиям это — проводы в Сюаньчэне опального двоюродного дяди Ли Хуа или неназванного друга в Цзиньлине (Нанкин); по предположению Ань Ци, это больше чем проводы, как можно прочитать по названию, — это горькое прощание с другом, и написано оно в Наньяне (пров. Хэбэй). Зеленые горы : предполагается, что это горный массив в 27 ли к северо-западу от г. Наньян; однако это может быть и любимая поэтом Зеленая гора в уезде Данту — как раз к северу от Сюаньчэна. Конь : в оригинале сложнее — «конь, оторванный от стада», этот образ потерявшейся лошади идет из трактата «Цзо чжуань». «Тихо плещутся воды, вливаясь в Дунтин» Не столь уж далеко к югу от дома Ли Бо в Аньлу раскинулось огромное озеро Дунтин — одна из знаменитых красот Китая. Ли Бо часто бывал тут, один, с друзьями, родичами, любуясь природными прелестями, порой безмятежно, а порой и противопоставляя эту чистоту — столичной суете. Вместе с Ся-двенадцатым поднимаемся на Юэянскую городскую башню Ночью город исчез, только ты здесь, мой друг, Тихо плещутся воды, вливаясь в Дунтин. Грусть мою прихвати, гусь, летящий на юг, Поднимись ко мне, месяц, из горных лощин. Мы сойдем на плывущие к нам облака, По бокалу вина поднесут небеса, И порыв освежающего ветерка Унесет нас, хмельных и веселых, назад. 759 г., осень Нам, вероятно, уже не узнать, с кем старый и больной поэт, уже познавший хмель надежд и горечь разочарований, поднялся на городскую башню западных ворот Юэяна (совр. пров. Хунань), у подножия которой плескалась река, вливаясь в озеро Дунтин, а неподалеку возвышалась невысокая гора Цзюньшань (Царский холм), название которой он с горьким сарказмом обыграл в следующем стихотворении. Куда он хотел вернуться? Из текста это не ясно, но стоит обратить внимание на «приятельские» отношения с небесами. Вместе с дядей Хуа, шиланом из Ведомства наказаний, и Цзя Чжи, письмоводителем Государственного секретариата, катаемся по озеру Дунтин 1 Янцзы, пройдя сквозь Чу, вновь на восток стремится, Нет облаков, вода сомкнулась с небесами, Закат осенний до Чанша готов разлиться… Так где ж здесь Сянский дух? Не ведаем мы сами. 2 Над южным озером ночная мгла ясна. Ах, если бы поток вознес нас к небесам! На гладь Дунтин легла осенняя луна — Винца прикупим, поплывем по облакам. 3 Я здесь в одном челне с изгнанником лоянским И с ханьским Юань Ли: подлунные святые, Мы вспомнили Чанъань, где знали смех и ласку… О, где ж они теперь, те небеса былые?! 4 Склонилась к западу осенняя луна, И гуси поутру уже летят на юг. А мы поем «Байчжу», компания хмельна, Не замечаем рос, что хладом пали вдруг. 5 Из Сяо-Сян не возвратятся дети Яо… Осенние листы легли на воду снова, Пятно луны посверкивает, как зерцало, И Царский холм багряной кистью обрисован. 759 г., осень № 1. Три опальных чиновника — сам поэт, отставленный от двора, отправленный в ссылку и только что получивший амнистию, его дядя Ли Хуа, в конце 750-х гг. попавший в опалу и снятый с высокой должности «шилана» (категории помощника министра), и Цзя Чжи, литератор и чиновник (в середине 740-х годов занимал высокие должности в столице, а в 759 г. был сослан в Юэчжоу на должность «сыма», помощника начальника округа) — плывут по местам, где когда-то находилось древнеее царство Чу, наполнененое печальными аллюзиями (там советником государя был великий поэт Цюй Юань, позже попавший в опалу и бросившийся в реку Сян). Раздваивающаяся река : два рукава Янцзы; здесь также можно увидеть намек на повторение исторических сюжетов, на эту же мысль играет и упоминание Сянского духа — так именовали либо духа реки Сян, либо двух дочерей Яо, наложниц мифического императора Шуня, которые, по одной версии, после смерти мужа, похороненного на горе Цзюишань в верхнем течении реки Сян, впадающей в озеро Дунтин, бросились в реку, по другой, выплакав все слезы по мужу, умерли, и их похоронили на Царском холме — гористом островке посреди озера Дунтин; в любом варианте тут, как считают китайские комментаторы, проглядывает туманный намек на отставку — через Шуня — самого Ли Бо. № 3. На своих сопутников поэт указывает историческими намеками ( Лоянский изгнанник : ханьский чиновник Цзя И, сосланный в Чанша, здесь имеется в виду Цзя Чжи, тоже лоянец; Юань Ли : сюжет из «Хоу Хань шу» об И Лиине по прозвищу Юань Ли, который возвращался из Лояна домой вместе с другом, ощущали себя бессмертным, здесь намек на Ли Хуа). № 4. В этом четверостишии стоит обратить внимание на то, что хмельная компания поет распространенную на территории древнего царства У (совр. пров. Цзянсу) старинную песню местных ткачей «Байчжу» (Белое рами); рами — китайская конопля, из которой выделывали полотно. № 5. Дети Яо : это те самые две жены Шуня, которые покончили с собой после его смерти. Царский холм : гористый остров на Дунтин, где любили гулять жены Шуня; в следующем стихотворении Ли Бо обыгрывает его название в контексте собственной судьбы. Захмелев, мы с дядей, шиланом, катаемся по озеру Дунтин 1 В лесу бамбуков пир сегодня наш, Со мною дядя мой, шилан-«мудрец». Вместил в себя три чаши твой племяш — И хмель его расслабил, наконец. 2 Мы песню кормчих лихо распеваем, Влечет нас лодка по лучу луны. Пусть чайки тут недвижно отдыхают, А мы с бокалами взлетим, хмельны. 3 Сровнять бы подчистую Царский холм И Сян-реке открыть простор Дунтина, Тогда над озером осенним днем Упьемся вусмерть мы вином Балина. Осень 759 г. № 1. Пиром в бамбуках поэт намекает на знаменитых «семерых мудрецов из бамбуковой рощи» — семерых поэтов III–IV вв., любителей пикников на природе, среди которых был поэт Жуань Цзи и его племянник Жуань Сянь. С ними ассоциирует себя Ли Бо, который сам в бытность в Аньлу любил устраивать пирушки с пятью друзьями (их прозвали «шестеро отшельников из бамбуковой рощи у ручья») на горе Цулай к югу от знаменитой горы Тайшань. № 3. Небольшая гора Цзюньшань («Государева», «Царская») высилась посреди озера Дунтин, перегораживающая устье реки Сян, которая питала озеро, что обретает ассоциативный смысл преграды на пути поэта к широким просторам самореализации в мире, образно обозначенном как «озеро Балинского вина» (в Балине — так прежде назывался округ Юэчжоу, совр. г. Юэян в пров. Хунань — производили знаменитое вино). Песня о большой дамбе Воды Хань прилепились к Сянъяну, Здесь, у дамбы, привольно цветку. Ну, а мне здесь и чудно, и странно — Тучи с юга приносят тоску. Не дождаться мне вешних томлений И ветрами развеянных грез. Ты, являвшийся мне в сновиденьях, Зов сквозь небо уже не пошлешь. 734 г. На берегах реки Хань близ г. Сянъян (совр. г. Сянфань пров. Хубэй) Ли Бо, удалясь от дома в Аньлу, думает о нем ( южные облака — традиционный поэтический образ воспоминаний о родных местах). В Цзянся провожаю друга Тучи сизые бросают хлопья снега К Башне Журавля. Там суждено проститься, Полетит Журавль до западного неба На крылах своих нефритовых в столицу. Что же в путь тебе оставить дальний этот? Ведь плодов жемчужных Фениксу не дали! Я бреду за уходящим силуэтом И роняю в реку Хань слезу печали. 734 г. В интонациях этого стихотворения явно слышится горечь не столь давнего неудачного визита в столицу, не принявшую его. В Цзянся (в районе совр. г. Ухань, пров. Хубэй) на берегах реки Хань поэт у башни Желтого журавля, откуда, по преданию, вознесся на журавле в небо святой Фэй И и где Ли Бо прощался с поэтом Мэн Хаожанем, расстается с другом, который направляется в столицу, обуреваемый жаждой служения (под западным небом подразумевается столица Чанъань, находящаяся западнее Цзянся), чего пока не удалось осуществить самому Ли Бо. Желтый журавль: сакральная птица, возносящая святых в небо, а жемчужными плодами с яшмового древа на горе Куньлунь, по Чжуан-цзы, питается священный Феникс. Остров Попугаев В былые годы попугаи здесь бывали И дали имя острову на У-реке, Но позже улетели в западные дали, А ветви так же зелены на островке, Над лотосом туман, душист весенний ветер, Парчою персиков укуталась волна. Гляжу на запад зря — один я в целом свете! Кому же тут светла сиротская луна? 760 г., весна Для этого стихотворения важно не место его написания (Остров Попугаев к юго-западу от совр. г. Ухань, пров. Хубэй; в годы Цзяньань поэт Ни Хэн написал на этом острове «Оду попугаям», что и дало название острову; его смыло наводнением в период Мин), а упоминание о том, что из этого благословенного уголка попугаи были вынуждены улететь на запад — к горе Лун на границе пров. Шэньси и Ганьсу, где они и были, по преданию, рождены, а это именно те места, куда за провинность в свое время были сосланы предки Ли Бо (а сам он только что вернулся, амнистированный, из неправедной ссылки тоже в западные края). У башни Желтого журавля провожаю Мэн Хаожаня в Гуанлин Простившись с башней Журавлиной, к Гуанлину Уходит старый друг сквозь дымку лепестков, В лазури сирый парус тает белым клином, И лишь Река стремит за кромку облаков. 728 г., весна Отчего Ли Бо подчеркивает место прощания со своим старшим другом, великим поэтом Мэн Хаожанем (689–740)? Башня Желтого журавля , построенная в 223 г. у подножия Змеиной горы (Шэшань) над рекой Янцзы к западу от г. Ухань, пров. Хубэй, была легендарным местом вознесения — именно на Желтых журавлях — многих святых, и в подтексте как раз и просматривается эта аналогия с вознесением. Гуанлин : это совр. г. Янчжоу в пров. Цзянсу севернее Нанкина. Мелодия прозрачной воды Чиста струя, и день осенний ясен, Срывает дева белые цветки. А лотос что-то молвит… Он прекрасен И тем лишь прибавляет ей тоски. 726 г., осень Стихотворение в стиле древних песен Юэфу, исполняемых под аккомпанемент цинь; комментаторы высказывают предположение, что речь идет именно об озере Дунтин, куда он заехал поздней осенью по пути в Аньлу. Осенние раздумья Еще вчера была весна, казалось, И иволга певала поутру, Но орхидея вот уже завяла На ледяном пронзительном ветру. Осенний день, с ветвей листы слетают, Печали нить сучит в ночи сверчок. Как грустно знать, что ароматы тают И холод белых рос объял цветок. 728 г. Возможно, проводив в начале весны поэта Мэн Хаожаня, Ли Бо вернулся домой в Аньлу и, прислушиваясь к стрекоту кузнечика, которого в народе называют «ткачихой» («сучит печали нить»), взгрустнул, подумав о неизбежной осени. От китайского кузнечика переводчик вполне, как ему показалось, логично пришел к сверчку, стрекот которого тоже навевает тоскливые мысли. «Волшебный персик Сиванму я посажу у дома» В 727 г. Ли Бо приезжает в Аньлу (совр. пров. Хубэй, уезд Аньлу), женится на девице из знатного рода Сюй, у них рождаются дочь Пинъян и сын Боцинь, которого отец в детстве прозвал «мин юэ ну» («плененный ясною луной»). Вскоре Ли Бо строит себе хижину в горах Шоушань в 60 ли от города, где вдали от мирской суеты штудирует даоские каноны и расслабляется в хмельной безмятежности с друзьями, а затем едет в Шаньдун и в г. Жэньчэн берет уроки у знаменитого мастера боевого искусства. Так он проводит более 10 лет, время от времени наведываясь в столицы Чанъань и Лоян, пытаясь поступить на государеву службу, но безуспешно, что травмирует его конфуциански настроенную душу. В такие минуты в сердце его, утишая, всплывает родной дом. Перед домом к вечеру раскрылись цветы Волшебный персик Сиванму я посажу у дома… Трех тысяч лет мне не прожить до первого цветка! Ну, не смешон ли плод такой, что зреет слишком долго? — Сумеет ли его тогда сорвать моя рука? 737 г. С явным сарказмом поэт противопоставляет бренное земное существование — занебесному пространству бессмертных святых, где волшебный Персик Сиванму с «чрезвычайно сладкими, круглыми, зелеными, похожими на утиные яйца» плодами неспешно зреет тысячелетия, принося один плод в три тысячи лет; в «Жизнеописании ханьского У-ди», откуда взято это описание, есть сюжет о том, как богиня Сиванму принесла императору семь персиков, три съела сама, а четыре поднесла У-ди, а когда тот возжелал посадить косточки в своем саду, предупредила, что для земного человека это невозможно. Подражание древнему (№ 11 из 12 стихотворений цикла) Среди лотосов я на осенней воде Засмотрелся на свежесть их и красоту, Забавляюсь жемчужинками на листе, Их гоняя туда и сюда по листу. Мою диву сокрыла небесная даль, Поднести ей цветок я пока не могу, Лишь в мечтах я способен ее увидать И холодному ветру поведать тоску. 729 г. Всплеск романтических настроений молодого поэта, жаждущего поднести свой талант, как раскрывшийся цветок, мудрому государю. Но согревающие ветра пока не долетают до благородного лотоса от «дивы» (здесь это метоним государя), скрытой в небесной дали. В горах отвечаю на вопрос «Что Вас влечет на Бирюзовый Склон?» — Лишь усмехнулся, и в душе покой: Здесь персиковый цвет со всех сторон, Нет суетных людей, здесь мир иной. 727 г. Стихотворение-диалог, в котором поэт отвечает не понимающему его порывов простачку (в некоторых изданиях название стихотворения содержит уточнение — «отвечаю мирянину»), что его духовный дом — не в мирской суете, а на бирюзовых склонах, как обычно даосы прозывали сакральные горные образования, где в отшельнических гротах постигали тайную премудрость. Поэт даже не тратит слов (в некоторых изданиях стоит «не произнося слов», что в даоском мировидении означает высшую форму познания, недоступную тому мирянину, который задал вопрос), ответ очевиден, и он лишь усмехнулся, взглянув на персики, напоминающие о поэме Тао Юаньмина «Персиковый источник», где рассказывается, как рыбак случайно попал в прекрасный мир безмятежности, отгороженный от суеты человеческого бытия. Сосна у южного окна У южного окна — сосна, одна, Заросшая пушистыми ветвями, Не наступает в кроне тишина, Шумит она и днями, и ночами, Легла на корни зелень старых мхов, Туман осенний крася бирюзою. Как ей достичь вершиной облаков, Такой высокой и такой прямою? 727 г. Из своего окна, смотрящего на юг (так обычно был сориентирован императорский трон), молодой поэт видит гордую сосну, устремленную вершиной в небеса, и аллегорически вносит в эту картину свои тайные помыслы. Стойкая сосна, не теряющая жизненной силы ни при каких невзгодах, — распространенный поэтический образ. «Таинственный исток наверх выносит…» Таинственный исток наверх выносит Лазурный лотос, ярок и душист. Устлала воды лепестками осень, Зеленой дымкой ниспадает лист. Коль в пустоте живет очарованье, Кому повеет сладкий аромат? Вот я сижу и вижу — иней ранний Неотвратимо губит дивный сад. Все кончится, и не найдешь следов… Хотел бы жить я у Пруда Цветов! Стихотворение № 26 цикла «Дух старины», 728 г. Ли Бо жаждет вырваться на уровень высокого государева служения — на берега Пруда Цветов (в мифологии — пруд на горе Куньлунь; в поэзии часто употреблялось как образ труднодостижимого идеально-прекрасного), что здесь явно воспринимается как метонимическое обозначение императорского дворца. «Еще текут весенние потоки…» Еще текут весенние потоки, А лета загорелся красный свет, И вот смотрю — уже чертополохи Осенний ветер без конца несет, Порывы орхидею гнут все ниже, Лежит на мальвах белая роса… Мужей достойных вкруг себя не вижу — В свой час с деревьев падает краса. Стихотворение № 52 цикла «Дух старины», 728 г. Юный поэт, преисполненный высоких мечтаний о служении императору, ясно осознает свои таланты и свою возможность оказаться достойным почитаемых мужей древности, равным которым он не видит вокруг себя. «В саду угрюмом орхидеи цвет…» В саду угрюмом орхидеи цвет Совсем задавлен сорною травой. Весной ее ласкает солнца свет, Но осенью — взгрустнется под луной. Когда падут снежинки с высока, Ее красивый облетит наряд. Без дуновений свежих ветерка Кому повеет дивный аромат?! Стихотворение № 38 цикла «Дух старины», 730 г. Те же интонации нетерпеливого ожидания молодого поэта, пока еще запертого в стенах собственного дома в Аньлу и жаждущего вырваться на просторы, где дует свежий ветерок (это словосочетание, помимо природно-прямого, имеет еще и значение «чистые нравы», которыми, как пока еще уверен поэт, пронизан дворец «Сына Солнца»). Разгоняю грусть Протрезвел я в цветах, а вокруг уже ночь, Лепестков облетевших одежда полна. Вдоль ручья побреду я куда-нибудь прочь, Где ни птиц, ни людей, только в небе луна. 733 г. Неудачно побывав в 731 г. в Западной столице Чанъани, а в 732 г. в Восточной столице Лояне, так и не попав на аудиенцию к императору, Ли Бо отдыхает дома в Аньлу в хмельных развлечениях с друзьями, среди которых он числит и луну в далеких небесах. С осеннего склона посылаю советнику Чжану из Палаты императорских регалий и «Призванному» Вану Что вам послать отсюда я могу? Ветвей коричных белые цветы. Луна сверкает, как в ночном снегу, Друзей далеких вспоминаешь ты, И, вдохновеньем Шаньского ручья, Как было там, в Шаньинь, всю ночь горя, О вас, друзья, до света думал я И пел «Об удалившихся»… Да зря… 730 г. Советник Чжан : это имя в разных вариантах упоминается в нескольких стихотворениях Ли Бо; проф. Юй Сяньхао высказывает предположение, что это может быть муж принцессы-даоской монахини Юй Чжэнь. «Призванный» Ван : личность не установлена; «призванный» — отшельник, призванный государем, но отказавшийся от службы. Шань, Шаньинь : сюжет о Ван Цзыю, который снежной ночью, хмельной, вдруг вспомнил о друге Дай Аньдао, жившем достаточно далеко — у Шаньского ручья (совр. пров. Чжэцзян), сел в лодку и стремительно поплыл к другу, но, не доехав, повернул назад, потому что, как он сам объяснил, « меня повело вдохновение, а оно прошло, так к чему мне теперь Дай? И я повернул обратно ». Весенним днем прихожу к омуту в ущелье Лофу В теснине гор я песню напевал, Сошел с тропы, а дальше — нет людей, Миную пади и отвесы скал, Слежу, как извивается ручей, Над камнями курятся облака. Пришелец очарованный, в цветах Был полон вдохновения, пока Спускалось солнце на закат в горах. 731 г. Лофу : горное ущелье в совр. пров. Хэбэй (другое, менее вероятное, предположение — в совр. пров. Шэньси, уезд Хуасянь), где, по всей видимости, образовалась запруда, названная Лунчи (Драконов пруд). Глядя на снег, подношу брату — начальнику уезда Юйчэн Вчера снега на Лянъюань упали, Я замерзал, а брат о том не ведал. Деревья — как нефритовые стали, А ведь и мы с тобой — что эти ветви. 746 г., зима Юйчэн : уезд в границах совр. пров. Хэнань к юго-востоку от г. Шанцю. Брат : Ли Си был начальником уезда Юйчэн в 745–749 гг. Лянъюань : город на западе уезда Юйчэн; в некоторых изданиях вместо «в Лянъюань» стоит «снег в Лянъюань». Яшмовые деревья : занесенные снегом, словно сделанные из белой яшмы. Переплетенные ветви : поэтический образ связанных друг с другом близких людей, в данном случае речь идет о брате. Написал, взобравшись на камень посреди стремнины, когда брел вдоль Белой речки в Наньяне В верховьях Белой речки утром шел, Людей так рано нет здесь никогда, Зато прелестный островок нашел, Чисты, пусты и небо, и вода. Взгляд к морю провожает облака, Душа меж рыбок плещется в волнах, Закатного светила песнь долга, А к хижине ведет меня луна. 732 г. Наньян : при Танах — округ на территории сегодняшнего г. Наньян в пров. Хэнань. Белая речка : течет на востоке округа Наньян. Камень посреди стремнины : достопримечательность местного ландшафта в Наньян. Бреду вдоль наньянского родника Цинлэн Мне дорого закатное светило И сей родник холодной чистоты. Закат дрожит в течении воды. Так трепетной душе все это мило! Пою восходу облачной луны… Но смолк — и слышу: вечен глас сосны. 732 г. Родник Цинлэн («Чистый и холодный»): находится на горе Фэншань в 30 ли к северо-востоку от г. Наньян, пров. Хэнань. Ранняя осень в Тайюани Тускнеют дни, слабеют ароматы, Звезда Огня спустилась на закат, Поля под утро инеем прижаты, К реке приносят осень облака. Луна над этим приграничным градом Влечет мой сон в родимые края, Вслед за Фэньшуй домой вернуться рада, За днями дни плывя, душа моя. 735 г., ранняя осень На 5 луну, летом, Ли Бо вместе с другом Юань Янем приехал в далекий северный город Тайюань (на территории совр. пров. Шаньси), в танские времена бывший пограничной окраиной империи, и прожил там несколько месяцев, наблюдая, как осенняя Звезда Огня (в древней астрономии одна из 3 звезд созвездия Сердца, или иначе созвездия Драконова Огня — в современной астрономии это созвездие Скорпиона) опускается к западу, предвещая наступление осенней прохлады; о каких родимых краях он думал, у комментаторов нет единого мнения — либо «родные края, дом, где живет семья» (Юй Сяньхао), либо «столица Чанъань» (Ань Ци), и то, и другое находилось юго-западнее, но протекающая через Тайюань река Фэньшуй дальше, на юго-западе, впадает в Хуанхэ и через систему каналов как бы соединяется с водами в Аньлу (совр. пров. Хубэй), где в то время был дом Ли Бо. «Все персики в цветах у Луских врат» После того, как в 740 г. у Ли Бо умирает жена, он с двумя детьми перебирается в Восточное Лу (территория между г. Яньчжоу и г. Цюйфу, часть совр. пров. Шаньдун), где во время династии Западное Чжоу находилось подчиненное ему княжество Лу, во главе которого стоял Бо Цинь, сын позже канонизированного традицией Чжоу-гуна (Ли Бо назвал своего первенца в его честь), живет в г. Яньчжоу (совр. Яньчжоу, пров. Шаньдун); на горе Цулай к югу от знаменитой горы Тайшань с пятью друзьями («шестеро отшельников из бамбуковой рощи у ручья») устраивает пирушки. 741 год проводит, в основном, дома, навещает своего друга отшельника Юань Даньцю в горах Сун, берет уроки боевого искусства у знаменитого мастера в Шаньдуне. На следующий год в четвертую луну поднимается на гору Тайшань, несколько месяцев путешествует, а осенью получает долгожданный вызов от императора Сюаньцзуна и едет в Чанъань, восторженно предвкушая свое торжествующее победное возвращение к семье уже высокопоставленным вельможей: «Настоянным вином вернусь я в этот дом, / Откормленным гусем, жирующим в полях! / А ну-ка, все за стол! Где курица с вином? / Все бросятся ко мне, и радость в их речах». В конце 744 г., получив отставку от двора, он возвращается в свой дом, с весны до осени следующего года путешествует по Лу с Ду Фу, Гао Ши, близ г. Цзинин в монастыре Цзыцзигун проходит обряд «вхождения в Дао». Плыву на лодке у Врат восточного Лу 1 Песчаный берег светел на закате, И тучки, и луна дрожат в волне, По ним мой челн водовороты катят. Снежит… И «Тень горы» примстилась мне. 2 Извив реки у дамбы — что дракон, А персики — в цветах у Луских врат. Когда луна влечет мой утлый челн — Я вплоть до Шань не поверну назад! 745 г. Проплывая через Врата Восточного Лу (суженный горами проход по реке к г. Яньчжоу), Ли Бо уверен, что задержится здесь надолго и переиначивает древний сюжет о Ван Цзыю, который снежной ночью, декламируя во хмелю стихи «Взываю к удалившемуся», вдруг вспомнил о друге Дай Аньдао, жившем достаточно далеко, у Шаньского (Шаньиньского) ручья (совр. пров. Чжэцзян), сел в лодку и от своего дома у подножия Шаньинь («Тень горы») стремительно поплыл к другу, но, не доехав, повернул назад, потому что, как он сам объяснил, «меня повело вдохновение, а оно прошло, так к чему мне теперь Дай? И я повернул обратно». В гостях Славное ланьлинское на травах — Блеск янтарный в яшмовых оправах… Напои меня, хозяин мой, Чтоб забыл я — это край чужой. 736 г. Местность Ланьлин в восточной части области Лу славилась своим душистым вином. Ли Бо, видимо, ощущал там себя, не дома, а «в гостях». Подражание древнему (№ 9 из 12 стихотворений цикла) Путником случайным мы живем, В смерти лишь становимся собой, Небо и земля — ночлежный дом, Заметенный пылью вековой. Бесполезно Зелье на луне, И Фусан порубят на дрова, Ствол стоит, не зная о весне, Выцветшим костям нужны ль слова? Мир всегда исполнен вздохов был… Стоит ли ценить мирскую пыль?! 745 г. Быть может, в той же лодке, возвращаясь домой, Ли Бо подумал о себе как о путнике, которого лишь смерть вернет в истинный «дом». Эта идея восходит к древнему философу Ле-цзы, сюжет которого поэт дополняет образами никчемности порошка бессмертия, который толчет на луне мифический заяц; обреченности достающего вершиной до солнца дерева Фусан; гниения и гибели природы и человека (ствол сосны и кости мертвецов). «Волна качает пару белых чаек…» Волна качает пару белых чаек, Взлетает клик над синею водой. Морские твари чаек привечают, Им чужд журавль за облачной грядой. Их тени спят, очерчены луною, Весна влечет в душистые цветы. Меж них и я с омытою душою Забуду мир ничтожной суеты. Стихотворение № 42 цикла «Дух старины», 744 г. Ли Бо всю жизнь жаждал стать Журавлем в облаках, что в данном контексте следует воспринимать не в сакральном смысле, а скорее как образ «человека при должности», то есть вписанного в социальную иерархию, несвободного, что противопоставляется естественности вольных птиц; к этому времени Ли Бо уже осознает тщету своей мечты о государевом служении и готовится покинуть двор императора, после чего возвращается домой в Восточное Лу, но не триумфатором, как он писал в одном из более ранних стихотворений, а разочарованным «путником», «пришельцем». «Отдалился зыбким сном Чанъань…» Для Ли Бо Чанъань — не город, не только столица, окруженная ореолом пребывающего там «Сына Неба» — императора, на службу которому всю жизнь рвался поэт. Это — его сломанная судьба, его великий самообман. Трижды приезжал он в столицу, запрашивая «высочайшей аудиенции», он жаждал как мудрый советник вместе с государем вести страну к благоденствию, но большего, чем место придворного стихотворца, ему не предложили, и в этом — трагедия «земного» Ли Бо. Покидая двор в 744 г., поэт с горечью написал: «Сей бренный мир не отвергаю я, / Он сам меня отринул, мир людской». Провожаю секретаря Лу в Долину лютни Осень. Ночь. И ветер над водой. Тех времен уж рядом нет со мной, Отдалился зыбким сном Чанъань… Где же день, когда вернусь домой?! 747 г. Долина лютни : ущелье изогнутой формы близ Колдовской горы (Ушань) над рекой Янцзы на территории уезда Ушань совр. пров. Сычуань. На закате думаю о горах Дождь кончился, и зелень засверкала, Раскинулся закат на небесах. С весенним ветерком весна настала, И я раскрылся, как цветок в ветвях. Но лепестки падут поближе к ночи, Мне горько видеть их печальный вид, К Святым горам душа сорваться хочет — Там Путь познать и с Зельем воспарить. б\г (предположительно, в Чанъани) Путь : понятие Дао (основной принцип конфуцианско-даоского мироздания) словарно переводится как «путь, дорога». Зелье : даоский эликсир бессмертия. Провожаю Цая, человека гор Сей бренный мир не отвергаю я, Он сам меня отринул, мир людской. В ладье святой за грани бытия К восьми пределам унесусь легко. Был янец, как скакун, и резв, и смел, Гадатель Тан прозрел его судьбу. Но не буди Дракона, видя перл, И в тьме отыщешь ты Великий Путь. У нас в горах — луна в ветвях сосны, Да будут наши чаши там полны! 744 г. Человек гор : отшельник. Янец : сюжет о жившем в времена Чжаньго Цай Цзэ из царства Янь, который однажды спросил гадателя Тан Цзюя: «Я знатен и богат, но вот что мне не ведомо, так это моя судьба», — на что гадатель ответил: «Говорят, что мудрецы не идут в министры, боюсь, что таковы и Вы, господин… А отпущено господину 43 года, начиная с сегодняшнего дня»; вскоре Цай Цзэ стал министром в царстве Цинь; здесь намек на расцвет судьбы отшельника Цая (фамилии пишутся одним и тем же иероглифом). Гадатель Тан : Тан Цзюй. Перл : сюжет из Чжуан-цзы (гл. «Ле Защита разбойников») о бедном юноше, нашедшем жемчужину, но отец велел ему разбить ее, потому что это жемчужина из-под головы Черного Дракона, спящего в пучине, и, если разбудить Дракона, тот, обнаружив пропажу, погубит юношу. Поднимаюсь на пик Великой Белизны Покоряю до лучей заката Пик Великой Белизны крутой. И звезда Тайбо мне тоже рада, Отворяет небо предо мной. Унеси меня, прохладный ветер, В бездну легковейных облаков — Длань воздев, взлечу я в лунном свете, Позади оставив цепь хребтов. Край Угун покину навсегда — И когда еще вернусь сюда? 730 г., осень Пик Великой Белизны (Тайбо) : главная вершина горного массива Циньлин, находится на юге уезда Мэй пров. Шэньси к западу от Чанъани. Название идет от нетающей снежной шапки на вершине. Оно созвучно тому второму, «взрослому» имени поэта, которое он получил по достижении совершеннолетия (20 лет), отвечая семейному преданию: перед рождением сына его матери будто бы явился во сне дух звезды Тайбо (Венера). Угун : название уезда и горы, в нем находящейся, рядом с Тайбо. Поднимаюсь на городскую башню в Синьпин Пришлось покинуть мне столичный град. Домой! Мне осень душу бередит. В безбрежность опускается закат, Холодная в реке волна бежит, По Цинь плывут над кручей облака, На отмель сел усталый дикий гусь, Десятки сотен ли — луга, луга… И путником овладевает грусть. 730 г., осень Синьпин : округ на территории совр. пров. Шэньси; в этих местах в древности было царство, а затем империя Цинь. Весной возвращаюсь на гору Чжуннань, где отшельничал у Дракона в соснах На южный склон Чжуннань вернулся я. Как будто ничего и не менялось: Все те же струи прежнего ручья, Все те же камни прислонились к скалам, Окно с востока — в розовых цветах, На северной стене лиан так много… Как долго я не приходил сюда! Уже деревья выросли высоко… Но прежде я вина подать велю — Ночь проведу один и во хмелю. 731 г. Чжуннань : гора с даоскими монастырями (называлась также Наньшань — Южная гора) к юго-западу от совр. г. Сиань в пров. Шэньси. Дракон в соснах : название местечка на этой горе, где Ли Бо отшельничал в предыдущем году; его точное местонахождение не установлено. Короткое стихотворение о кургане Дулин Я с юга поднимаюсь на Дулин, Гляжу на север, где между холмами Закат уходит в горный серпантин, Скользнув по водам бледными лучами. 743 г., осень Дулин : могильный курган близ совр. г. Сиань — могила императора династии Хань Сюань-ди. На южном склоне Дулина стояли каменные стелы с уже стершимися надписями, а к северу от него стояли пять захоронений ханьских времен, в том числе курган Чанлин — могила императора Гао-цзу (247 (?)-195 гг. до н. э.), основателя династии. Пою о цзинь-цветке Во дни цветенья дивно сад красив, И буйством трав покрыт озерный брег. Сравниться ль им с цветком прекрасным цзинь, Что с лестницы дворца чарует всех? Но срок сей славы бесконечно мал, Одно мгновение — и отцветет. Лишь древо-яшма средь Куньлуньских скал Красу свою хранит за годом год. 743 г. Цзинь (гибискус) : однолетний кустарник семейства мальвовых, его цветы, утром раскрывшись, вечером опадают, символ быстролетности, эфемерности. Пою древо гуй В сем мире бренном у богатых врат Сажают много персиков да слив. Свисают ветви над тропою в сад, И ветерок весенний шаловлив. Но хлад падет в предутреннюю рань, И славе их придет тогда конец. А древа гуй растут в горах Чжуншань, Спуская до корней листвы венец, Они надежны, тень тебе дарят — Что ж не пускают их в господский сад?! 743 г. Гуй (коричное дерево) : декоративное растение, известное своим сильным ароматом; по преданию, растет на луне и является ее метонимом. Богатые врата : стоящее в оригинале буквальное «врата Цзиня и Чжана» идет от фамилий знатных и богатых вельмож ханьских времен, чьи потомки до 7 колена жили в роскоши, и их имена стали нарицательными для обозначения богатого дома. Чжуншань (или Чжуннань) : знаменитая своими даоскими поселениями гора в районе Чанъани. «Я восхожу на Лотосовый пик…» Я восхожу на Лотосовый пик, Где Яшмовая Дева в высоте: Цветок в руке и яснозвездный лик, Легко витает в Высшей Чистоте, Широкий пояс, радужный покров, Возносится, паря, на небосклон, Зовет меня к Террасе облаков, Святому Вэю низкий бью поклон. И чудится, что мы в пурпурной мгле Летим, запрягши Гуся, все втроем. Я вижу, как к Лояну по земле Мчат орды дикие сквозь бурелом. Там реки крови разлились в степях, Вельможные уборы на волках. Стихотворение № 19 цикла «Дух старины», весна 756 г. Лотосовый пик: самая высокая вершина священного для даосов горного массива Хуашань («гора Цветов»; совр. пров. Шэньси), формой напоминающая цветок лотоса; по преданию, на самом верху стоял дворец, где в пруду, именовавшемся Яшмовый колодец, росли белые лотосы, отведав которые, человек становился бессмертным и обрастал перьями. Яшмовая дева, святой Вэй : небожители даоского пантеона. Терраса облаков : вершина на северо-востоке того же массива Хуашань, постоянно окутанная облаками. Высшая Чистота (Тайцин) : один из трех миров даоского космоса, метоним самого Дао. Пурпурная мгла : в окраску неба поэт добавляет традиционный даоский цвет для того, чтобы показать, что он поднимается туда, где обитает сонм святых. Орды дикие : степняки, входившие в состав армии наместника Ань Лушаня, восставшего против императора. «Потоки Цинь по склонам Лун бегут…» Потоки Цинь по склонам Лун бегут, Горе оставив тяжкий тихий ропот. Снегами грезит северный скакун, Со ржанием мешая долгий топот. Сей чувственный порыв меня пленит, Вернуться в горы было бы отрадой. Вчера следил, как мотылек летит, И вот — другой рожден из шелкопряда. На нежных тутах тянутся листы, На пышных ивах почек стало много, Стремится прочь бегучий ток воды, Душа скитальца изошла тревогой. Смахну слезу и возвращусь домой. Печаль моя, доколе ты со мной? Стихотворение № 22 цикла «Дух старины», 744 г. Гора Лун : находится между совр. провинциями Шэньси и Ганьсу, по ее склонам стекает река Цинь, а у подножия в древности располагалась Западная застава. Мотылек : здесь это философическое наблюдение над природными явлениями ассоциативно связано с фактами личной жизни поэта — осенью 742 г. он полным надежд «мотыльком» прибыл в столицу по зову императора, а весной 744 г. уже собрался уезжать, осознав неосуществимость своих замыслов государственного служения. «Мир Путь утратил, Путь покинул мир…» Мир Путь утратил, Путь покинул мир, Давно забыт тот праведный Исток, Трухлявый пень сегодня людям мил, А не коричных рощ живой цветок. И потому у персиков и слив Безмолвно раскрываются цветы. Даны веленьем Неба взлет и срыв, И мельтешения толпы — пусты… Уйду я, как Гуанчэн-цзы, — туда, В Неисчерпаемости ворота. Стихотворение № 25 цикла «Дух старины», 753 г. Мир Путь утратил…: выражение взято из трактата Чжуан-цзы «мир потерял путь, а путь покинул мир» (гл.16), которыми характеризуется падение нравов в современном мире. Коричное древо: метоним луны (по легенде, это дерево растет на луне); здесь встает противопоставление небесного (высокого) и земного (низкого). Персики и сливы : помимо прямого, это выражение имеет еще и переносное значение — мудрецы и их ученики, последователи; «молчание» здесь означает уход в отшельничество, «деяние недеянием», это форма осуществления учения о Дао («Совершенномудрый правит службу недеяния, ведет учение без слов», «Дао дэ цзин» § 2, пер. А.Е. Лукьянова). Гуанчэн-цзы : один из восьми изначальных даоских святых; на вопрос мифического Первопредка Хуан-ди о путях постижения Дао он ответил, что это неосязаемый процесс освобождения от форм, завершающийся уходом через Врата Неисчерпаемости в беспредельность. «Дух осени Жушоу злато жнет…» Дух осени Жушоу злато жнет, Над морем — месяц, тонкий, как струна, Кричит цикада и к перилам льнет, Печали нескончаемой полна. Где исчезает ряд блаженных дней? Дает нам Небо перемены знак, Осенний хлад рождает ветр скорбей, Сокрылись звезды, бесконечен мрак. Мне грустно так, что лучше помолчать И в песне до зари излить печаль. Стихотворение № 32 цикла «Дух старины», 753 г. Жушоу : дух 7 месяца года по лунному календарю, первого месяца осени, увядания, начала жатвы; изображается летящим на двух драконах и со змеей за левым ухом. Злато : золото (металл) как один из пяти основных элементов китайского мироустройства соотносится с западом и осенью. Месяц, как струна : традиционный образ молодого месяца, изогнутого, как лук с натянутой тетивой; стоящее в этой строке слово «море», скорее всего, обозначает не море как таковое, а озеро — тоже бескрайний водный простор, тем более что в это время Ли Бо находился в Цюпу, где осенью реки и озера сливаются в огромный массив воды. «Взойди на гору, посмотри окрест…» Взойди на гору, посмотри окрест — Твой взгляд просторы мира не окинет. Но хладный иней падает с небес, Осенний ветер бродит по пустыне. Краса цветов уходит, как поток, Весь мир вещей плывет волной бегучей, Еще сияет солнце, но потом Угаснет в неостановимой туче. Платан обсижен стаей мелких птах, А Фениксам остался куст убогий… Ну, что ж, мечом постукивая в такт, Уйду я в горы… Так трудны дороги! Стихотворение № 39 цикла «Дух старины», поздняя осень 743 г. Платан-Феникс : традиционное противопоставление как образ испорченного мира, сошедшего с праведного Пути, ведь в мире, следующем законам Дао, на благородном платане гнездятся благородные Фениксы, а колючие кусты — для ничтожных мелких птах. Отбивать такт ударами по мечу: сюжет из хроник Воюющих царств о Фэн Сюане, который за неимением музыкального инструмента аккомпанировал себе ударами по лезвию меча и пел о своей бедности, надеясь на милосердие сюзерена; в дальнейшем это выражение стало употребляться для характеристики человека, попавшего в трудное положение, но не теряющего надежды. Трудны дороги : в антологии «Юэфу» есть песня, в которой говорится о тяготах жизненного пути и горечи разлуки; в стихотворении самого Ли Бо с таким же названием акцентируются не препятствия, а воля к их преодолению (перевод см. в сб. «Книга о Великой Белизне», М., 2002, с.321). «Зеленой плетью слабой повилики…» Зеленой плетью слабой повилики Ствол кипариса плотно оплетен, Ведь без него одна она поникнет, Ее поддержит в стужу только он. А дева-персик? Ей ли быть забытой, Одной сидеть, над виршами вздыхать? Горят, как яшма, юные ланиты, Черна волос уложенная прядь… Но если господин мой охладел — Каким же горьким станет мой удел! Стихотворение № 44 цикла «Дух старины», 743 г. «В саду востока персики цветут…» В саду востока персики цветут, Улыбчиво раскрывшись ясным днем. Весенний ветр их овевает тут, Подпитывает солнышко теплом. Не дев ли прелесть на ветвях горит? Увы мне, силы лишены цветы: Драконов Огнь осенний опалит — И не сыскать былой красы следы. А там, на холмах юга, есть сосна — Под свист ветров стоит себе, одна! Стихотворение № 47 цикла «Дух старины», 743 г. Восточный сад : в поэзии часто это метоним императорского дворца. Драконов Огнь : другое название созвездия Сердца (в современной астрономии — созвездие Скорпиона), одного из 7 созвездий Синего Дракона, расположенных в восточной части небосклона, состоит из 3 звезд; к осени оно перемещается ближе к западу; метоним самой осени. Пою на реке Магнолия-весло, ствол грушевый — ладья, Дуда златая, яшма-флейта на борту, Из жбана в чаши льет душистая струя, И чаровницы заскучать нам не дадут. Ждет Журавля святой, чтоб на него залезть, А я, беспечный странник, среди чаек — свой. Цюй Пина оды унеслись до самых звезд, А царский терем занесен давно землей. Возьмусь за кисть — дрожат все пять святых вершин, Стих завершен — мой смех взлетает к небесам. Когда бы знатность, власть уж были столь прочны, Несла б меня Ханьшуй не к морю, а назад. 759 г. Ханьшуй : река в пров. Шэньси, которая течет на юго-восток и у Ханькоу впадает в Янцзы. «Мой меч при мне, гляжу на мир кругом…» Мой меч при мне, гляжу на мир кругом: На нем лежит дневная благодать, Но заросли скрывают дивный холм, Душистых трав в ущелье не видать. В краях закатных Феникс вопиет — Нет древа для достойного гнезда, Лишь воронье приют себе найдет Да возится в бурьяне мелкота. Как пали нравы в Цзинь! Окончен путь! Осталось только горестно вздохнуть. Стихотворение № 54 цикла «Дух старины», 753 г. Меч : в данном контексте это атрибут не столько воина, сколько судьи, дающего оценку падению современных нравов (Чжуан-цзы в гл. «Отучил фехтовать» среди функций боевого меча называет и такую — «определяет преступления и достоинства»). Края закатные : здесь имеется в виду Западная столица — Чанъань. Воронье : в традиционной философско-поэтической образности Китая часто появляется противопоставление волшебного Феникса, живущего на благородном платане, и ворон с воробьями (или других мелких птах), чье место в бурьяне и терновнике, но так происходит лишь в мире, живущем по правильным законам, там же, где законы извращены, благородные деревья заселены птичьей мелкотой, а для Феникса места нет. Нравы в Цзинь : поэт Жуань Цзи (3 в.), сетуя на падение устоев в государстве, часто садился в конный экипаж и, рыдая, гнал, не разбирая дороги; устойчивое словосочетание «путь исчерпан» указывает именно на этот сюжет, и упомянут он для откровенного намека на современную Ли Бо ситуацию. «За небом Елан. Как дорога туда далека!» Не всегда пути Ли Бо определялись его доброй волей и собственными устремлениями. Оклеветанный, брошенный в тюрьму, усилиями друзей замененную ссылкой, он пишет в дороге горькие стихи, вспоминая о покинутом доме и ощущая печаль, разлитую в природе. С пути на юг в Елан посылаю домашним За небом Елан. Как дорога туда далека! Наш лунный холодный шатер опустел так нежданно! Вон северный гусь возвращается сквозь облака, А я — все на юг, не дождавшись вестей из Юйчжана. 759 г., весна Елан : область в р-не совр. уезда Чжэнъань близ г. Гуйчжоу, куда был сослан Ли Бо. Лунный шатер : реминисценция из Цао Чжи, где говорится о горюющей одинокой женщине, здесь имеется в виду дом Ли Бо, где осталась жена с детьми. Юйчжан : местность близ совр. г. Наньчан в пров. Цзянси, где в то время жила семья Ли Бо. Спозаранку выезжаю из города Боди Покинул поутру заоблачный Боди, К Цзянлину сотни ли челн мигом пролетит, Макаки с берегов галдят на всем пути, Но тяжесть тысяч гор осталась позади. 759 г., 3 луна (весна) На пути в ссылку в Елан именно в этом месте Ли Бо настиг указ об амнистии («смертники переводятся в ссыльных, ссыльные освобождаются»), и он повернул назад на восток Боди : город на одноименной высокой горе в восточной части уезда Фэнцзе пров. Сычуань, в начале периода Восточная Хань построен Гун Суньшу по прозвищу Белый Дракон; по преданию, в городе находился колодец, в котором будто бы жил дракон, и потому покровителем города считали Белого Дракона, одного из 5 Небесных Владык, повелителя западного неба и духа звезды Тайбо, чьим временем была осень; в городе находился храм Чжугэ Ляна. Цзянлин (или Цзинчжоу) : округ и уезд (совр. уезд Цзянлин пров. Хубэй). Тяжкие горы : образ освобождения, тем более противопоставленный легкому челну, который везет поэта к родным местам. Учусь у Древности думать о приграничье Стою печально на Главе Дракона И Вас не вижу. Все внутри дрожит. Ведь даже ручеек, похоже, стонет, Сочувствуя, по склону вниз бежит. Наполнен грустью этот мир бескрайний, Заходит солнце, и встает тоска, Гора смыкается с небесной далью, Плывут по кромке неба облака. И мнится — белый гусь из темной ночи С надрывным кликом опуститься смог, На лапке — весточка: мой дальний хочет Послать своей далекой тяжкий вздох. Душа моя разорвана страданьем, Скрывает снег цветы десятый год. У Вас там нет весны, в том крае дальнем, Не возвратитесь Вы, уйдя в поход. Как смутный сон, от Вас я далека, В слезах-жемчужинках одежд шелка. б/г Глава Дракона : гора Луншоу на границе пров. Шэньси и Ганьсу, на ее вершине начинается горный ручей, к северу от нее простирается пустыня, где были расположены пограничные заставы. Белый гусь : поэтический символ письма. «Я знаю мудрость, что несет вино» Кто возьмется утверждать, что китайцы услаждали себя вином лишь на природе? Но душистое зелье, в котором покачиваются желтые лепестки осенних хризантем, среди умиротворяющей и чистой природы — это ритуал. Они неотделимы друг от друга, оба даруют свободу и возвращают к естественности утраченной цивилизовавшимся человеком чистой изначальности. И потому в пейзажной лирике возлияние — не кутеж, а духовное очищение. В одиночестве пью под луной 1 Среди цветов стоит кувшин вина, Я пью один, нет никого со мною. Взмахну бокалом — приходи, луна! Ведь с тенью нас и вовсе будет трое. Луна, конечно, не умеет пить, Тень лишь копирует мои движенья, И все-таки со мною разделить Помогут мне весеннее броженье. Луна шалеет от моих рулад, А тень сбивают с ног мои коленца, Пока мы пьем — друг другу каждый рад, Упьемся — наша тройка распадется… А что бы — дружества Земли презрев, Бродить мне с вами между звездных рек! 2 Не будь столь любо Небесам вино — Там не было бы Винного созвездья, Не будь Земле столь сладостно оно — Нам Винный не был бы родник известен. Вино приятно Небу и Земле, Так перед Небом этот грех не страшен. Ты святость обретешь навеселе, Ты мудрость обретешь от доброй чаши. А раз уж, выпив, ты и мудр, и свят, — Зачем же улетать нам к горним сяням? Три чаши отворят широкий Тракт, Большой черпак — мы вновь Природой станем. И если ты сей вкус вина прозрел — Храни секрет от тех, кто протрезвел. 3 В Сяньяне птичий гам, взошла луна, Цветы накрыли землю, как парчою… Так что ж тоской весна моя полна? С чего я пью перед такой красою? Богат ли, беден и когда умрешь — Все сочтено давно судьбой предвечной, А в чарке — жизнь и смерть ты обретешь, Кто в силах знать, чем век его помечен?! Ни Неба, ни Земли хмельному нет, Подушка для него всего дороже, Ведь даже тела потерялся след… Такого чувства выше быть не может! 4 Тоска приходит сотнями дорог, Но у меня тут — сотни три бокалов, Без них тоску прогнать бы я не смог, Тоска бескрайня, если зелья мало. Я знаю мудрость, что несет вино, Оно в безбрежность душу раскрывает. Пусть кто-то уморил себя давно, А кто-то бедствует и голодает… Коль не познать веселия сейчас — Что слава запоздалая, пустая? Клешня от краба — Сок Златой для нас, А холмик сусла — это холм Пэнлая. Ты доброго вина не избегай — С луною вознесешься в горний рай! 744 г., весна, Чанъань № 2. Вино — не злая дурманящая стихия, а благородное очищающее Зелье. Оно благословлено и Небом, и Землей, иначе не существовало бы ни Винного созвездья из трех звезд (на современных картах — часть созвездия Льва; в древних книгах оно упоминается как флажок (вывеска) над винным домом), ни Винного источника с винным привкусом в пров. Ганьсу, по преданию, открытого ханьским императором У-ди. № 3. Уже растерявший свои идиллические представления об императорском дворе как средоточии мудрости (Сяньян, столица империи Цинь, здесь выступает как метоним Чанъани), поэт утверждает подлинную истину — в вине, которое преодолевает даже судьбу. № 4. Стихотворение поэта, уже готовящегося подать прошение об отставке от императорского двора, проникнуто историческими символами, расширяющими смысл: сюжет о Бо И и Шу Ци времен династии Шан, которые в знак протеста против узурпатора У-вана уморили себя голодом на горе Шоуян (в пров. Хэнань); о талантливом ученике Конфуция, Янь Хуэй (521–490 гг. до н. э.), который бедствовал и рано умер (в трактате «Луньюй», Х1, 7, приводятся слова Конфуция: «Был Янь Хуэй, вот он философ. К несчастью, коротка судьба, и он безвременно почил. Теперь уж нет таких!» — пер. А.Е. Лукьянова), и всему этому противопоставляется вольность души, даруемая вином ( золотой сок — так называли расплавленное золото, из которого даосы изготавливали эликсир бессмертия) и уносящая в бессмертие ( Пэнлай — мифический остров бессмертных в Восточном море). В беллетризованной биографии поэта есть такая сцена: «С каждой чашей вина обострялся дух Ли Бо, и речи лились рекой, стихи журчали в голове, как ручьи, и он все напевал и напевал их. Чжан Сюй … принялся записывать их, строка за строкой стремительными иероглифами. Комната плавала в дыму. Закончив, все повалились на циновки, а Ли Бо с пузатым чайником вина в руке принялся во весь голос петь то, что записал Чжан: „ Не будь столь любо Небесам вино — / Там не было бы Винного созвездья …“. Голова стала тяжелой а ноги невесомыми, и он повалился на циновку, опрокинув пузатый чайник, и остатки вина из него разлились вокруг… Тени людей исчезли одна за одной. Ли Бо ощутил разочарование и почувствовал себя совсем одиноким. Огляделся по сторонам — никого. Взглянул на небо — там одна лишь луна, высоко над головой. Он поднял бокал и заговорил с луной: „Ах, луна, луна, когда наступает ночь и затихают люди, только ты и блуждаешь по небу. Тебя не тяготит одиночество и молчание? Разве в глазах людей ты в чистом небе не столь же одинокое создание, как и я? Ночь изначально была миром, захваченным мраком, а ты своими лучами разбиваешь этот мрак, светишь людям…“ Луна молчит в пустоте и не движется…» За вином вопрошаю луну (по просьбе старого друга Цзя Чуня) А луна в небесах-то когда появилась? — Вот о чем я спрошу, отставляя бокал. Всех манящее, нам недоступно светило, Неотрывно глядящее издалека. Над дворцом киноварным блестящим зерцалом Зависает, раздвинув заслон облаков, Тот, кто видел, как ты из пучины вставало, Не поверит, что к утру сокроешься вновь. Белый заяц толчет там бессмертия Зелье. Осень… Снова весна… Но Чан-э все одна. Где луна, на которую предки смотрели? Вот она: им светила — и смотрит на нас. Мы приходим, уходим, как воды в движенье, Каждый видит луну, что вот так же ясна. Пусть же в час возлиянья и в час песнопенья В золотистых бокалах искрится луна! 744 г. Философские размышления поэта об уходящем времени Земли и нескончаемом Времени Неба, о конечности человека и вечности Луны, на которой мифический Белый заяц не останавливаясь толчет снадобье бессмертия, где томится в одиночестве Чан-э, жена стрелка Хоу И, укравшая у мужа снадобье бессмертия, которым его даровали за то, что своими стрелами сбил лишние девять солнц, грозившие спалить Землю, и в наказанье обреченная вековать на пустынной Луне. В свете вечной Луны нежится даже «Сын Солнца» в своем Киноварном дворце. Личность адресата стихотворения (Цзя Чунь) комментаторами не установлена, и в других стихотворениях Ли Бо он не упоминается. В одиночестве пью вино Ведь даже травы по весне растут Наперебой у Яшмовой палаты, А мне ветра весны тоску несут, И сединой виски мои объяты. Со мной в компании лишь только тень, Хмельная песня в рощи улетает. О чем шумите, сосны, целый день? По ком тут ветер меж ветвей рыдает? Взошла луна, и я пустился в пляс, Запел, на цинь перебирая струны. Кувшин вина меня один лишь спас, Не то заполнился б тоской угрюмой. 737 г. В своем доме в Аньлу поэт грустит о неосуществленности замыслов приближения к государю (Яшмовая палата — церемониальный зал с таким названием существовал при Ханьской династии, здесь это — метоним Академии Ханьлинь, о которой мечтал Ли Бо, но в которой разочаровался, когда все-таки был в нее введен). Весенним днем в одиночестве пью вино 1 Восточный ветр весны летит, душист, Напоены весною ручейки, Ложится солнца луч на каждый лист, И в воздухе порхают лепестки. В гнездовьях стаи птиц всегда живут, Приветит тучку опустевший склон: Всем есть где преклонить свою главу, Лишь я для одиночества рожден. И потому я под луной готов Хмельные песни петь среди цветов. 2 Лелея мысль о Пурпурной Заре, О бытии на дальних берегах, С вином в руке я на пустой горе Забудусь на мгновение в мечтах. Перебирая струны под сосной, Смотрю на отдаленные хребты, В закате тучка скрылась за горой, Исчезли птицы в мраке пустоты… Да только этот дивный край, боюсь, Осенняя к утру объемлет грусть. 737 г. Те же горькие мысли обуревают поэта в своем доме в Аньлу, весенняя живость возвращается к природным существам, никто не одинок, кроме самого поэта, ибо в этом мире он чужак, и ему остается лишь грезить о Пурпурной Заре и дальних берегах (метонимы отшельничества и бессмертия, достигаемого даоскими святыми). Жду не дождусь вина Кувшин обвязан шелка лентой черной, Не медли, парень, поскорей налей. Кивают мне цветы со склонов горных — Настало время чаше быть полней. Так выпью у окна в закатном свете, Ко мне заглянет иволга опять. Хмельной гуляка и весенний ветер — Друг другу мы окажемся под стать. Праздник Девятого дня Ну, что за дивный облачный денек! Чисты ручьи в сияющих горах, В кувшине зелье — что зари глоток, Настоянный на желтых лепестках. На камнях, соснах — седина веков, Поднялся ветер, загудел струной, Взгляну в фиал — и на душе легко, И усмехаюсь над самим собой. Сбил ветер шляпу. Я хмелен совсем. Мир — пуст. Так песней помяну друзей. 753 г. Во время поездки по Южной Вань Ли Бо в Девятый день [девятой луны], один из осенних праздников (Чунъян), когда было принято подниматься на склоны гор и устраивать пикник среди диких желтых хризантем и кустарников кизила, пить вино, настоянное на лепестках хризантем, и вспоминать далеких друзей и родных, поднялся, одинокий, на одну из гор уезда Данту (возможно, Драконью, о которой он пишет в следующих стихах, датированных, правда, более поздним периодом). Желтые лепестки : по обычаю, в чашу с вином бросали лепестки желтых хризантем, и поэт воспринимает это как Зари глоток — напиток святых бессмертных. Шальной ветер сбил шляпу — совсем как у некоего Мэн Цзя, о котором упоминается в старинной книге «Цзинь шу», и в в подтексте этого сюжета сквозит горечь разлуки с друзьями и одиночества. В день Девятый я пил на Драконьей горе Я в праздник пил на Голове Дракона, Хрисанфы над изгнанником смеялись, Сбил ветер шляпу и погнал по склону, А я плясал, ловя луны сиянье. 762 г. (или 763 г.), осень Проф. Ань Ци считает, что, вопреки общепринятому мнению, Ли Бо умер не в 762 г., а в 763 г. после продолжительной болезни в доме дяди Ли Яньбина в Данту, и многие исследователи согласны с этой версией, даже «Большой словарь Ли Бо» (1995, с.119) под ред. Юй Сяньхао, профессора Нанкинского педуниверситета, крупнейшего специалиста по танской поэзии, председателя Общества изучения Ли Бо). В любом случае это — осень, печаль, обычно сопровождавшая поэта в это время года, и осенний праздник на Драконьей горе (к югу от города Данту, совр. пров. Аньхуэй; другое название — Гора Головы дракона) он проводит в одиночестве, горько именуя себя Изгнанником. А вот что было на десятый день девятой луны На склон горы взобрался я вчера И вновь иду туда с вином в кувшине. Хрисанфы грустны с самого утра — В Чунъян топтали их, потопчут ныне. 762 г. (или 763 г.) Стихотворение написано на следующий день после «В девятый день [девятой луны] выпиваю на Драконьей горе». Выпьем! Вы видели, как Желтая река с Небес стекала И безвозвратно исчезала в море? Вы видели в больших дворцах власы в зерцалах? — С утра черны, а к ночи в снег их превращало горе. Бери от жизни все, что радостно и мило, Да не скудеет тот бокал, что обращен к луне! Растрачу все, чем Небо одарило. Что тысяча монет! — Опять придут ко мне. Бычка прирежем, запечем барашка, Три сотни — разом! — опрокинем чаши. Ах, мудрый Цэнь, ученый брат Даньцю, Давайте выпьем-ка и вновь осушим! Ко мне склоните ваши уши, И я вам песенку спою. Что нам дворцы, где яств полны столы?! Пусть трезвость к нам, хмельным, и не придет. Мудрец всегда мирские отвергал дары, Стяжает славу только тот, кто пьет! Как Цао Чжи в пирах Беседки умиленья С вином за десять тысяч — это наслажденье! Ты думаешь, трактирщик, денег нет? Друзей я не оставлю без вина. Возьми-ка дорогого скакуна И шубу в тысячу монет, Пошли слугу ко мне за ними — и налей полней, Чтоб скорбь тысячелетнюю избыть в душе моей. 736 г., осень, близ Лояна в горах над Хуанхэ (или 734 в горах Сун в Хэнани) В любой хронологии это — визит вместе с Цэнь Сюнем к давнему другу мудрому даосу Юань Даньцю, когда они переживают неудачу посещения поэтом столицы Чанъань. Ли Бо взял за основу короткую древнюю песню в жанре юэфу, однако, значительно расширив ее, вложил туда, помимо питейных мотивов (упоминание о древнем поэте-императоре Цао Чжи и его знаменитом пире в Беседка умиленья, павильоне в окрестностях Лояна, описанном в стихотворении Цао Чжи) личные переживания по поводу краткости жизни и невозможности применить данные Небом таланты. С Юань Даньцю Ли Бо познакомился еще в 720-х годах (по версии в беллетризованной биографии — в 720 г. на башне Саньхуа в Чэнду, которую Ли Бо описал в раннем стихотворении «Поднимаюсь на башню Саньхуа в Парчовом граде»). Подношу стихи, прощаясь в Гуанлине За вазу дали мне вино на диво, Но возвращаться надо все равно. Коней стреножим под плакучей ивой И у обочины допьем вино. Над морем встали горы голубые, За краем неба — бирюза воды… Простимся, возбужденные, хмельные, Хотя и нет в том никакой нужды. 726 г. Пью и пою Жил Чисун на Цветике Златом, Ань Цишэн — на острове Пэнлае. Эти люди древности святой, Оперившись, где теперь летают? Лишь мгновенье вспышки — жизнь моя, И другие времена настанут, Неизменны Небо и Земля, Человек дряхлеет постоянно. Есть ли смысл — желания таить? Взять бокал — и из него не пить? 748 г. Не столь уж частый мотив такого противопоставления земного и небесного, в котором сквозит горькая ирония в адрес Неба с неизвестно куда девшимися святыми Чисуном (Чисун-цзы) с горы Золотой цветок (в пров. Чжэцзян, севернее г. Цзиньхуа), Ань Цишэном, удалившимся от пригласившего его к себе императора Цинь Шихуана на мифический остров Пэнлай, и вообще всеми Оперившимися — людьми, ставшими бессмертными святыми (взлетев в небо, они постепенно обрастают перьями). Сянъянская песнь Солнце к ночи прячется в горах, Кто-то там без шапки спит в кустах — Ну, веселье для сянъянской ребятни, Все горланят «Ах, копытца медные». Не смеяться над почтенным кто бы смог? Распластался, точно глиняный комок. Ай да чарка — желтый попугай! В день по триста опрокидывай! И за век — за тридцать тысяч дней Даже волны станут зеленей, Виноградным вдруг покажутся вином, Сусло сладкое поднимется холмом. Я на девку обменяю скакуна, Замурлычет песенку, хмельна, На телеге — чайничек вина, Флейта с дудкой убеждают пить до дна. Чем вздыхать над незадавшейся судьбой, Опрокинь-ка ты кувшинчик под луной. Посмотри на старый памятник Ян Ху — Черепашка раскололась, весь во мху. Стоит ли слезинки здесь ронять? Стоит ли здесь душу омрачать? Ветер и луна всегда с тобой — Хоть ты рухни яшмовой горой. Молодецкий ковшик для винца — Ты с Ли Бо до самого конца. Скрылась Тучка княжеских утех На восток давно поток утек… 733 г. Анакреонтический гимн, созданный в период, когда Ли Бо покидает Шу, путешествует, женится, заводит дом под г. Аньлу (совр. пров. Хубэй) и хижину в горах в 60 ли от дома. С г. Сянъян (к югу от Аньлу) связана история о посадском начальнике Шань Цзяне, что любил там погулять и, захмелев, засыпал в кустах без шапки, что считалось непристойным. Ли Бо не осуждает его и присовокупляет другой легендарный эпизод с неким Чжэн Сюанем, который в день мог выпить триста чаш. Над незадачливой судьбой вздыхал живший еще до рубежа новой эры Ли Сы, сначала возвысившийся, а затем по навету казненный. Кутиле Ян Ху поставили памятник, но каменная черепаха у подножия, символизировавая долгую жизнь, раскололась. Лишь ветер и луна тебя не покинут, хоть ты рухни яшмовой горой, как шутили про весельчака Хуэй Кана. Реки утекают, тучек и дождя, как именовались любострастные княжьи утехи в оде древнего поэта, давно уже нет. Лишь «молодецкий ковшик», что изготовляли умельцы в Юйчжане, не изменит Ли Бо. «Уйду в туман Пэнлайский на восток!» Пейзажная лирика Ли Бо — это не столько то, что он видит, сколько то, что чувствует. И потому среди реальных «гор и вод» у него летают фантастические птицы, из тумана сновидения проявляется остров бессмертных Пэнлай, а сам он, набросив на себя вечернюю зарю, в порыве левитации возносится на Девятое Небо к самому Верховному Владыке. В этом разделе как раз и собраны такие мистические пейзажи, одухотворенные чувством поэта и тем самым становящиеся его реальностью. В песне изливаю свои мысли о вознесении Песнь о том, как я лелею мысль о вознесении Куда лечу, Журавль, над синим морем, Стремясь к востоку, где душе вольней? Пэнлай все ближе, и святые смотрят, Встречая песней с Яшмовых ветвей. Заслуживают Яо, Шунь укора, А после них — и вовсе суета. Не уносите, Черепахи, горы! — Манит меня Пэнлая высота. 744 г. Синее море : мифологические либо Восточное море, либо Северное море (залив Бохай), где находились острова бессметрных святых. Яшмовые ветви : мифическое дерево бессмертных растет на Пэнлае; образ из трактата Ле-цзы. Яо, Шунь : мифические первопредки, канонизированные конфуцианством, у даосов к ним отношение иное («И совсем погибла жизнь праведная, когда Яо и Шунь взялись управлять Поднебесным миром. Тогда и начались разные усовершенствования в устроении государства, исчезли первозданная чистота и безыскусность нравов, люди отошли от Пути, гонясь за добродетелями, и отреклись от своих жизненных свойств ради благочестивого поведения. Вот тогда люди отвернулись от своей природы и стали жить собственным разумением» — «Чжуан-цзы», глава 16, пер. В. Малявина). Черепахи : по Ле-цзы, гигантские черепахи унесли далеко в Восточное море три острова бессмертных (три горы, в том числе и Пэнлай). Поутру любуюсь зарей над морем На три тысячи ли — Просветленья гора, И заря над Стеною раскинулась Красной, Солнце алое свет посылает с утра, Белоснежные кручи лучами окрасив. Словно вечности Яшмовый выпил нектар, И Песок Золотой из меня стал струиться. Я взмолюсь к Небесам: ниспошлите мне дар — Тигром Белым запряженную колесницу! 747 г. Гора Просветления (Сымин — Четыре просвета) : на вершине горы Сымин у г. Нинбо в пров. Чжэцзян, рядом с горой Тяньтай, стоял большой четырехугольный камень с отверстиями наподобие окон, через которые проникал свет солнца и луны; на эту гору удалился в отшельничество друг Ли Бо наставник наследника престола Хэ Чжичжан, отказавшийся от высокой придворной должности, ко времени написания стихотворения тот уже умер, и Ли Бо не раз навещал эти места в память о друге. Красная стена : название горы недалеко от горы Сымин, ее поверхность имеет красноватый оттенок. Яшмовый нектар : даоский Эликсир бессмертия. Золотой песок : иное название Эликсира бессмертия; даосы считали, что энергия Золотого песка, наполнив все органы человеческого тела и обратив человека в бессмертного святого, начинает излучаться наружу. Колесницы : за человеком, обратившимся в святого, с Неба спускается колесница либо Белого Оленя, либо Черного Дракона, либо Белого Тигра. В рассветный час смотрю с горы Тяньтай С горой Сымин соседствует Тяньтай, И Цвет-гора над Байюэ видна, Блик Красных стен — на храмовых вратах, Над башней — океанская луна. С таких высот все видно далеко, Лежит морская бездна подо мной, Свисают крылья Пэн из облаков, И черепахи спрятались на дно, То вынырнут, то скроются опять В волнах, взыгравших средь морских равнин: Таинственное — взгляду не догнать, Познавший Дао — неостановим. И мнится мне — срываю Красный Плод И обретаю Золотой Скелет, Перо на теле за пером растет: Я — на Пэнлае много тысяч лет! 747 г. Тяньтай : гора высотой 18 тысяч чжан (чжан — ок. 3,5 м) на территории совр. пров. Чжэцзян, окружена другими горами, из которых в стихотворении упоминаются Сымин (Четыре просвета), где жил незадолго до этого умерший друг Хэ Чжичжан, и Чичэн (Красная стена). Цвет-гора (Хуашань) : самая высокая вершина горы Тяньтай. Байюэ : земли на территории совр. пров. Чжэцзян, где в древности проживали жители царства Юэ. Пэн : мифическая могучая птица гигантских размеров, упоминается в трактате «Чжуан-цзы», один из излюблнных символических образов Ли Бо. Черепахи : в трактате Ле-цзы есть сюжет о пяти священных горах в Восточном море, которые стояли неустойчиво, то погружаясь, то всплывая, и жившие на них святые пожаловались Небесному владыке, который велел водрузить их на гигантских черепах, однако две черепахи унесли свои горы прочь и погрузились на дно. Красные плоды : упоминаются в трактате «Шаньхай цзин» как плоды бессмертия на священном древе с круглыми листами и желтыми цветами. Золотой скелет : обозначение бессмертного святого. Перо на теле… : по даоским представлениям, бессмертные по прошествии времени обрастают перьями. Пэнлай : название одного из пяти гористых островов в Восточном море, где обитают святые. «Когда ушел из жизни Хэ Чжичжан, Ли Бо страдал несколько дней и, чтобы утишить горе, весной 6 года Тяньбао (747) собрался в путешествие по горам Тяньму (юг совр. уезда Синьчан пров. Чжэцзян) и Тяньтай (на севере Тяньтая совр. пров. Чжэцзян). Взойдя на вершину, он огляделся окрест. Одни лишь нагромождения скал, тысячи вершин, десять тысяч ущелий. В порыве ветра с гор зашумели сосны, словно заревели драконы, зарычали тигры. Из расселины била струя водопада, все было усеяно цветами, словно на картине. Ли Бо взобрался на самую верхотуру, узрел, казалосб, бескрайнее море на востоке и в полный голос продекламировал: „С горой Сымин соседствует Тяньтай…“. И горы, и реки, похоже все те же, как тогда, когда наставник Сыма совершенствовался здесь в учении Дао, а потом вознесся в небо бессмертным святым. Ли Бо покачал головой и вздохнул: „Вот бы соорудить здесь соломенную хижину и сосредоточиться на изучении Дао. Увы, Учитель Сыма уже стал бессмертным святым, и Юань Даньцю тут нет, и некому быть рядом со мной“». Вот так я думаю давно Я полон мыслей о святых в Лазурном море на востоке, Там воды ледяные, там ветра, На Пэн и Ху летит волна-гора, Кит извергает струи. Мне не подступиться. Туман безбрежен, и душа трепещет, стонет. Лишь синим птицам Сиванму дано туда пробиться. О, если б весть мою к Магу снесли вы, птицы! Б/г Лазурное море : в мифологии море, находящееся в 10 тысячах ли к востоку от Восточного моря с островами бессмертных Пэнлай и Фанху. Синие птицы : посланцы богини Запада Сиванму, выпускаемые на 7 день 7 луны. Магу : фея, являвшаяся людям в виде прекрасной девушки 18–19 лет с длинными, до пояса волосами. Песнь Юань Даньцю Он мне люб, Святой Юань, Пьющий из прозрачной речки Ин, Над горою Сун закат багрян, Он летит, петляя меж вершин, Он летит, петляя, Звезды обгоняя, Только свист в ушах — несет его дракон Над рекой, над морем, в небеса взлетая — В Беспредельность, знаю, жаждет прыгнуть он. 731 г. Юань Даньцю : даос-отшельник, близкий друг Ли Бо. Ин (Инчуань, Иншуй) : река, берущая начало в Хэнани, протекающая через Аньхуэй и впадающая в реку Хуайхэ. Сун (Суншань) : гора с тридцатью шестью вершинами в Хэнани, одна из 5 священных для даосов гор. Беспредельность : Гуанчэн-цзы, один из восьми изначальных даоских святых, на вопрос о путях постижения Дао ответил, что это неосязаемый процесс освобождения от форм, завершающийся уходом через Врата Неисчерпаемости в беспредельность. Вольный стих Светило ночи и светило дней Без устали вершат круговорот. Средь тьмой объятых суетных людей Никто так бесконечно не живет. Преданье есть, что среди вод морских Пэнлайский остров дыбится горой, На древе-яшме зелены листки, И сладок плод, который ест святой. Откусит раз — и нет седых волос, Откусит вновь — и вечно юн и мил… Меня бы кто-нибудь туда унес И больше в этот мир не возвратил. б/г Яшмовое древо : в философском трактате Ле-цзы упоминаются пять священных гор с деревами бессмертия из жемчуга и белых коралов; «яшмовый» в поэтическом тексте не обязательно означает материал, часто это определение «красивый», «прекрасный». Нет седых волос : у бессмертных святых волосы не седеют. Наблюдаю за рыбками в пруду Слежу за рыбками в лазури вод, Куда летят осенние листы, Резвятся, пока солнце не зайдет, Кругами замутив покой воды. В бамбуках растворяется туман, Песчаный брег сияет при луне. К чему же непременно плыть в Цанлан? Вот этот пруд омоет душу мне. б/г Цанлан (синие волны) : название древней реки (часть реки Ханьшуй) и народной песни, и это — явная апелляция к Мэн-цзы, где «цанлан» воспринимается с этими двумя значениями, а также как характеристика воды («Когда в реке Цанлан вода чиста, / Она годится для мытья кистей на моей шапке. / Когда в реке Цанлан вода грязна, / Она годится для мытья моих ног» — Мэн-цзы, гл.4, ст. 8, пер. П.С. Попова; эту песню воспроизвел Цюй Юань в стихотворении «Отец-рыбак»); впоследствии это выражение «Прополоскать кисти моей шапки» стало предавать мысль об отшельнике, отряхнувшем пыль бренного мира, или о самосохранении души в чистоте. «В былые дни на Журавле святой…» В былые дни на Журавле святой, Что Высшей Чистоты сумел достичь, За облаков лазурной пеленой Всем возвестил, что это он, Ань Ци. Два отрока прекрасных по бокам, Свирель Пурпурным Фениксом поет. И тени уж не стало видно нам, Лишь Неба глас возвратный вихрь несет. Я, голову воздев, гляжу вослед, Как он звездой летучею исчез… Вкусить бы трав, чей золотистый цвет Дарует вечность, как у тех небес. Стихотворение № 7 из цикла «Дух старины», 742 г. Святой на журавле : обретшие бессмертие даосы возносятся на небо на священных птицах. Высшая Чистота : один из трех миров даоского космоса, метоним самого Дао. Ань Ци : святой с острова бессмертных Пэнлай. Трава с золотистым свечением : волшебное растение со склонов мифического священного Восточного пика с огромными, как у банана, листьями и желтыми цветами, испускающими сияние. «В Восточной Бездне тонет Хуанхэ…» В Восточной Бездне тонет Хуанхэ, А в Западной — полдневное светило. Что мы лучам, стремительной реке, Своим путем влекомым скрытой силой?! Уж я не тот, каким бывал весной, Я поседел к осеннему закату. Жизнь человека — не сосна зимой, Несут нам годы многие утраты… Мне б на Драконе к тучам улететь, Впивать в сияньи вечном солнца свет! Стихотворение № 11 цикла «Дух старины», 741 г. Восточная, Западная Бездна : мифологические топонимы, здесь показывают стороны света. Сосна зимой : традиционный образ жизненной стойкости. Впивать свет солнца : термин даоского психотренинга. Остаться в вечном сиянии : остановить время. «На севере — Пучина-Океан…» На севере — Пучина-Океан, Там рыбища невиданной длины. Что три горы, стоит над ней фонтан, Вбирает сотню рек глотком одним. Чуть шевельнется — и валы пошли, Взыграет — ураганы понеслись. И вдруг — на девяносто тысяч ли, Неудержимая, взлетает ввысь… Стихотворение № 33 цикла «Дух старины», 725 г. Северная Пучина-Океан : топоним мифологической географии. Гигантская рыба : в стихотворении описывается мифическое существо, именуемое «Гунь» (это название условно переводят как «кит»), которое, по Чжуан-цзы (глава «Странствия в беспредельном»), имеет невероятно огромные размеры, плавает в Северной Бездне, а потом превращается в гигантскую птицу Пэн (иногда переводят как Феникс, что также достаточно условно) и стремительно взмывает в небеса. «Зеленых кущ Великой Белизны…» Зеленых кущ Великой Белизны Не покидает сонм ночных планет. Три сотни ли до неба пройдены — И ты отбросил этот мир сует. Черноволосый старец под сосной В снегах, укрывшись тучей, возлежит, Словам, улыбкам чужд его покой, В пещере скальной — сокровенный скит. Я припадаю к праведным стопам, Молю раскрыть мистический секрет. Уста раздвинув, наконец, он сам Мне говорит про Зелье вечных лет. Запечатлев слова в моей душе, Исчез, как огнь небесный, в вышине. Смотрю наверх — и не узреть уже, Все чувства всколыхнулись вдруг во мне. Теперь приму волшебный Эликсир И навсегда покину этот мир. Стихотворение № 5 цикла «Дух старины», 744 г. Великая Белизна : покрытая нетающей снежной шапки на вершине гора Тайбо в уезде Угун совр. пров. Шэньси в 100 км от Чанъани; «три сотни ли» до неба (ли — в древности ок. 400 м, сейчас 500) — не реальная высота, а распространенный образ, идущий от популярной в то время поговорки; название горы созвучно «взрослому» имени поэта (Ли Тайбо) и названию планеты (Тайбо — Венера). Черноволосый старец : даоский отшельник-небожитель, не поседевший с течением времени, а сохранивший шапку блестящих, словно намасленных, черных волос — как знак его особой нетленности. Укрывшись тучей : традиционная характеристика положения отшельника высоко в горах. Зелье : даоский «эликсир бессмертия». Все чувства : речь идет о высшем совершенстве «пяти чувств» — радости, восторга, гнева, скорби, досады, достигаемых бессмертными и недоступных простым смертным без даоского аутотренинга; в буддийской терминологии это же словосочетание обозначает пять органов чувственных влечений: глаза, уши, рот, нос, тело. «Я как-то путешествовал туда…» Я как-то путешествовал туда, Где с гор цветы бегут, как водопад: Хуафучжу прелестна и крута, И зелен, как у лотоса, наряд. С порывом ветра прилетел легко Чисун предвечный, ливня властелин, Зелеными Драконами влеком, А для меня Олень был белый с ним. Взмываем ввысь, улыбку затая, И под ногами кружится земля. Стихотворение № 20 (1-я часть) цикла «Дух старины», 744 г. Хуафучжу : одинокая вершина к северо-востоку от города Цзинань в Ци, поросшая цветами, которые, словно водопад, спускаются вниз к Цветочному ключу у подножия; название можно перевести как Поток цветов. Чисун : повелитель дождя времен мифического Желтого императора (Хуан-ди). Белый Олень : атрибут даоского святого. Зеленый Дракон : один из четырех символов веры даосизма — наряду с Белым Тигром, Красной птицей и мифическим животным Сюаньу, изображаемым как черепаха, обвитая змеей. Кружится земля (букв. опрокинутая земля) : образ земли, уходящей от ног святого, воспаряющего в такие выси, что солнце и луна оказываются под ним. Посылаю У, горному старцу, к ручью Наслаждения луны Как Высокоморальный господин, Что некогда на бреге Цзюн живал, Все дни у Врат оленьих проводил, А в городе и вовсе не бывал, — Вы ясной наслаждаетесь луной, Ловя мгновенье гаснущих лучей, И вознеслись до высоты такой, Что Вас сравню с людьми ушедших дней. На сем челе очей прекрасен свет, И в облаках подобных не найдем. Вот час прощанья с миром подойдет — К Чисун-цзы мы отправимся вдвоем. 727 г. Горный старец У : личность не установлена. Ручей Наслаждения луной : местность не идентифицирована, предположительно в пров. Аньхуэй близ реки Хуай. Высокоморальный господин (Пан Дэ-гун) : в «Хоу Хань шу» рассказывается об этом человеке из Сянъяна (в совр. пров. Хубэй), который жил вдали от города на склоне горы Лумэнь (Оленьи врата) и никогда не заявлялся в город, а затем с женой и детьми ушел в горы Лумэнь собирать лекарственные травы и не вернулся. Цзюн : озеро, местонахождение которого не установлено, такое название встречается также у Мэн Хаожаня («Слышал, что господин Пан, уйдя в отшельники, / Поселился близ озера Цзюн»); комментаторы высказывают предположение, что оно находится в провинции Хубэй. Чисун-цзы : один из бессмертных святых даоского пантеона. О том, кто рвал аир на Сун-горе Все святые сяни с давних пор Уши свешивают с плеч свои. У-ди повстречав средь Сунских гор, Сянь подумал — это дух Цзюи. «Мне аир, — сказал он, — нужен здесь, Чтобы съесть и жить еще века» — Молвил и, как молния, исчез, Растворившись в дальних облаках. Явному намеку царь не внял — Потому и в Маолин попал. 731 г. Аир (ирный корень) : болотное растение с целебными свойствами, в древнем Китае считалось снадобьем бессмертия. Сун : гора в Хэнани с тремя вершинами, Ли Бо часто бывал там у своего друга отшельника Юань Даньцю. Цзюи : гора в Хэнани, по преданию, на ней захоронен Шунь. Маолин : могильный курган У-ди к западу от совр. г. Сяньян, пров. Шэньси. Песнь горам и водам, нарисованным шаофу Чжао Янем на стене в Данту За грани закатного неба уходит Эмэй, Лофу оказалась от Южной Пучины вблизи: Так мастер задумал и кистью исполнил своей, Моря и вершины пред взором моим водрузил. Столь зелены листья, что хочется зал подмести, На зори в Чичэн и на тучи над Цанъу гляжу — И в мыслях блуждаю вдоль Сяо и Сян, по Дунтин, В пространстве трех рек и семи водоемов брожу. В какие края убегает бурлящий поток? Вернется ли челн одинокий когда-то домой? Не мечется парус, попутный поймав ветерок И с ним устремившись за неба предел голубой. Трепещет душа, обрывая в безмерности взгляд. Достигнет ли челн трех священных вершин-островов? Над западным пиком летит и ревет водопад, В камнях извиваются струи журчащих ручьев. С востока утесы восстали у туч на пути, Леса поднимаются в небо, не зная преград, Ни ночи, ни дня в этой бездне лесной не найти, Здесь сесть бы за столик! Ведь даже цикады молчат. А вечные гости расселись под вечной сосной, Наньчанский святой среди них, молчаливых, сидит. Наш Чжао мудрейший — вот истый Наньчанский святой! Летами он зрел и талантом своим знаменит, Народ принимает, закончив в Приказе дела, Совсем как святые на сей живописной стене… Но перлом ли подлинным эта картина была?! Нетленность — на склонах природных — обещана мне. От мира уйду! Стоит ждать ли победного дня, Коль персик улинский улыбкою встретит меня. 755 г. Чжао Янь : чиновник высокого ранга — помощник начальника уезда Данту (совр. город недалеко от г. Мааньшань пров. Аньхуэй, в период Тан уезд входил в округ Сюаньчэн) по уголовным делам (официальное название должности «сяньвэй», а Ли Бо обращается к нему в почтительной форме шаофу ); есть версия, что во второй половине 750-х годов он был осужден и сослан на юг; давний знакомый Ли Бо, и это не единственное стихотворение, посвященное этому человеку. Эмэй : одна из «знаменитых гор» Китая, находится на юго-западе совр. уезда Эмэй пров. Сычуань, ее две вершины расположены одна против другой, напоминая брови (отсюда ее название — «высоко поднятые брови», «Крутобровая»). Закатное (западное) небо : далекий край, Индия, а также буддийский рай «сукавата». Лофу : гора в пров. Гуандун, по преданию, когда-то она именовалась горой Ло и прилегала к горе Пэнлай, а к западу от нее — гора Фу, которая уплыла в море и соединилась с Ло в единую гору Лофу. Южная пучина : мифологический топоним, упоминается у Чжуан-цзы в гл. «Странствия в беспредельном»; другое название — Небесный пруд; порой под этим топонимом подразумевают Восточное море, где мифология разместила острова бессмертных Пэнлай и другие. Глагол «подмести» в 5 строке имеет дополнительное значение «уходить, отказываться» — м.б. смысл тут такой: «уйти в эти зеленые горы»? Чичэн (Красная стена) : название горы в совр. пров. Чжэцзян, уезд Тяньтай, ее камни имеют красноватый оттенок, словно облачка в лучах зари, и издалека гору можно принять за городскую стену. Цанъу : гора в совр. пров. Хунань; другое ее название Цзюи шань. Дунтин : озеро в северной части пров. Хунань, прилегающее к южному берегу Янцзы. Сяо, Сян : реки, сливающиеся на территории пров. Хунань и вливающиеся в озеро Дунтин; исток Сяо — на горе Цанъу. Три реки, семь водоемов : поэтический образ обширного водного пространства; локализация «трех рек» не однозначна, а вторая часть выражения идет от «Оды о Цзысюе» Сыма Сянжу (одно из этих «семи водоемов» — часто упоминаемое у Ли Бо озеро Юньмэн — Облачных снов). Три вершины-острова : здесь имеются в виду священные горы бессмертных святых в Восточном море — Пэнлай, Фанху, Инчжоу. Вечные (букв. «оперенные») гости : комментаторы дают два толкования — бессмертные святые (по прошествии сотен лет святые начинают обрастать перьями) или даосы (при ханьском У-ди даосы носили одежды с перьями, изображая возносящихся на небо святых, поэтому сначала их одежду стали называть одеждой из перьев, а потом и самих даосов юйкэ — «оперенные пришельцы»). Наньчанский святой : при династии Хань некий Мэй Фу занимал в Наньчане должность помощника начальника уезда по уголовным делам и удалился в отставку, когда Ван Ман узурпировал власть в стране, по легенде, впоследствии стал бессмертным святым; здесь это метоним Чжао Яня. Улинский персик : апелляция к поэме Тао Юаньмина «Персиковый источник» об отгороженном от мирской суеты уголке вечного цветения и покоя; эти две финальные строки имеют различные интерпретации — как можно скорее уйти из мира суеты, не дожидаясь успехов в этой бренной жизни, или уйти лишь после того, как свершишь свои деяния, во втором случае глагол последней строки следует понимать как «встретит с улыбкой». Импровизируя, подношу «Призванному» Яну Оставил Тао Цянь свой пост до срока, Лян Хун жил в Гуйцзи и ушел от дел. Листаю «Жития мужей высоких» — Меж древних и для Вас есть там раздел. На туче возлежите в Красном гроте, Презрев Указ, что Высочайше дан. Вы — как Ян Чжэнь, я верю, что пройдете На запад от заставы Ханьгуань. б/г Ян : Ян Хун, который не раз упоминается в стихах Ли Бо, но личность его не установлена. «Призванный» (чжэнцзюнь) : даос, отказавшийся от предложения государевой службы. Тао Цянь (Тао Юаньмин) : поэт 4–5 вв., одно время служил начальником уезда Пэнцзэ (совр. уезд Пэнцзэ в пров. Цзянси), но отказался от должности. Лян Хун : персонаж ханьских хроник, сменивший место жительства и поселившийся в уединении в местности У, в районе Гуйцзи. Красный грот: скорее всего, пещера святого отшельника в горах. Ян Чжэнь (Ян Боци) : человек ханьских времен, занимавший высокие посты, но затем удалившийся от дел в родные места, он был крупным знатоком конфуцианского учения, и его называли «(Конфуций с запада от заставы» — имеется в виду застава Ханьгуань, через которую, по преданию, удалился в западную пустыню Лао-цзы. «С утра я к Морю Пурпура пришел…» С утра я к Морю Пурпура пришел, Багрец зари накинул в поздний час, Ветвь отломил святого древа Жо — Прогнать закат, чтобы скорей угас. На облаке в предельные края Тысячелетней яшмой поплыву, Достигнувши Начал Небытия, Перед Владыкой преклоню главу. Он к Высшей Простоте меня зовет И жалует нефритовый нектар. От отчих мест на много тысяч лет Меня отбросит сей волшебный дар, И ветр, не прерывающий свой бег, За грань небес умчит меня навек. Стихотворение № 41 цикла «Дух старины», 745 г. Море пурпура : мифологический топоним, как реально существующее место упоминается в «Записках о десяти континентах» (Ши чжоу цзи), составленных ученым-даосом Дунфан Шо при дворе императора У-ди (II–I вв. до н. э.); определение «пурпурный» (цзы) часто встречается в даоских мистических текстах; в интерпретации этой строки нельзя не учесть, что мастика из красной глины использовалась для запечатывания конвертов с так называемым «письмом пурпурной мастики» — приглашением на аудиенцию к императору, так что «море пурпурной мастики» тут можно воспринять и как метоним государева дворца, куда жаждет быть приглашенным поэт. Багрец зари : так одеваются бессмертные небожители; для обозначения цвета здесь использовано слово «дань» — минерал (сурик), лежащий в основе «эликсира бессмертия». Дерево Жо : в мифологии — красноватое дерево с зелеными листьями и пламенеющими цветами, посылающими лучи на землю, растет на западном склоне у самой вершины священной горы Куньлунь, за которое скрывается заходящее солнце. На облаке : обычный для святых-небожителей способ передвижения. Начала Небытия : то изначальное состояние мира, когда он еще был лишен предметных форм. Высшая Простота : философский термин даосизма, означающий первоначало вещества. Нефритовый нектар : имеется в виду волшебный эликсир, ускоряющий течение времени. Китайские названия стихотворений Раздел 1. «Взгляну наверх — там ясная луна, А вниз — и мнится край, где юность прожил» Грезы тихой ночи Восхожу на Крутобровую вершину Песнь луне над Крутобровою горой Поднимаюсь к Санься Ночую у Колдовской горы И снова я под Колдовской горой (№ 58 цикла «Дух старины») (58) Шел на гору Дайтянь к даосу, да не застал его Прощайте, Куанские горы Песенка о женщине из Ба Поднимаюсь на башню Саньхуа в Парчовом граде \u22478 Прощаясь [с Шу], плыву за Чуские врата Трудны дороги в Шу Слушаю, как монах Цзюнь из Шу играет на цинь Проплывая на челне мимо Цзинмэнь, смотрю на Реку в Шу Раздел 2. «Я один, а вокруг — земли У и Юэ, земли грез» В «Западном тереме» у Цзиньлинской стены под луной читаю стихи Провожаю друга, который собрался посетить горы и воды Юэчжуна Подношу Фу Аю, глядя на снег над широкой, как море, рекой Хуай Простившись с Чу Юном, направляюсь в Шаньчжун Павильон разлуки — Лаолао Песня о Павильоне разлуки — Лаолао Стихами отвечаю историографу Цую Ночью подплываю к беседке Чжэнлу Волнение в ивах («Янпар») (вар.) Прихожу к наставнику Юну, отшельнику С террасы Гусу смотрю на руины Раздел 3. «И вот — Лушань! Душа безмерно рада…» Смотрю на водопад в горах Лушань Покинув город Сюньян, шлю с озера Пэнли судье Хуану Ночные раздумья в Дунлиньском монастыре на горе Лушань Так подумалось мне на закате в горах Смотрю на вершины Пяти старцев близ горы Лушань В Сюньянском монастыре Пурпурного предела пишу, ощущая осень Крылатым масть различная дана (№ 57 цикла «Дух старины») (57) На западе Цзяннани провожаю друга в Лофу Раздел 4. «Осенний плес, бескрайний, словно осень» Песни Осеннего плеса Гуляю по склону Байгэ у Осеннего плеса Песнь о Чистом ручье Ночую в доме у Чистого ручья Ночую на озере Креветок Стансы о переправе Хэнцзян Станс о горной фазанке Взирая на гору Цзюхуа, подношу цинъянскому Вэй Чжунканю Подношу Юань Даньцю, живущему в горах Подношу Мэн Хаожаню Посылаю Чжао Яню, помощнику начальника уезда Данту Десять стихотворений во славу Гушу Ночью у горы Нючжу думаю о былом Взираю на горы Врат Небесных Белая цапля Посылаю господину Сяну свою надпись на древе чувств глубоких Глициния на дереве Раздел 5. «Лишь мы с Цзинтин остались в тишине» Одиноко сижу на склоне Цзинтин Подношу архивариусу Доу свои мысли о былом, возникшие, когда с горы Цзинтин я смотрел на юг Гуляя в Цзинтинских горах, посылаю историографу Цую Посылаю историографу Цую Чистый ручей в Сюаньчэне Осенью поднимаюсь на Северную башню Се Тяо в Сюаньчэне Беседка господина Се Прощание с другом Раздел 6. «Тихо плещутся воды, вливаясь в Дунтин» Вместе с Ся-двенадцатым поднимаемся на Юэянскую городскую башню Вместе с дядей Хуа, шиланом из Ведомства наказаний, и Цзя Чжи, письмоводителем Государственного секретариата, катаемся по озеру Дунтин Захмелев, мы с дядей, шиланом, катаемся по озеру Дунтин Песня о большой дамбе В Цзянся провожаю друга Остров Попугаев У башни Желтого журавля провожаю Мэн Хаожаня в Гуанлин Мелодия прозрачной воды Осенние раздумья Раздел 7. «Волшебный персик Сиванму я посажу у дома» Перед домом к вечеру раскрылись цветы Подражание древнему (№ 11 из цикла) 11 В горах отвечаю на вопрос Сосна у южного окна Таинственный исток наверх выносит (№ 26 цикла «Дух старины») (26) Еще текут весенние потоки (№ 52 цикла «Дух старины») (52) В саду угрюмом орхидеи цвет (№ 38 цикла «Дух старины») (38) Разгоняю грусть С осеннего склона посылаю советнику Чжану из Палаты императорских регалий и «Призванному» Вану Весенним днем прихожу к омуту в ущелье Лофу Глядя на снег, подношу брату — начальнику уезда Юйчэн Написал, взобравшись на камень посреди стремнины, когда брел вдоль Белой речки в Наньяне Бреду вдоль наньянского родника Цинлэн Ранняя осень в Тайюани Раздел 8. «Все персики в цветах у Луских врат» Плыву на лодке у Врат восточного Лу В гостях Подражание древнему (№ 9 цикла) Волна качает пару белых чаек (№ 42 цикла «Дух старины») (42) Раздел 9. «Отдалился зыбким сном Чанъань…» Провожаю секретаря Лу в Долину лютни На закате думаю о горах Провожаю Цая, человека гор Поднимаюсь на пик Великой Белизны Поднимаюсь на городскую башню в Синьпин Весной возвращаюсь на гору Чжуннань, где отшельничал у Дракона в соснах Короткое стихотворение о кургане Дулин Пою о цзинь-цветке Пою древо гуй Я восхожу на Лотосовый пик (№ 19 цикла «Дух старины») (19) Потоки Цинь по склонам Лун бегут (№ 22 цикла «Дух старины») (22) Мир Путь утратил, Путь покинул мир (№ 25 цикла «Дух старины») (25) Дух осени Жушоу злато жнет (№ 32 цикла «Дух старины») (32) Взойди на гору, посмотри окрест (№ 39 цикла «Дух старины») (39) Зеленой плетью слабой повилики (№ 44 цикла «Дух старины») (44) В саду востока персики цветут (№ 47 цикла «Дух старины») (47) Пою на реке Мой меч при мне, гляжу на мир кругом (№ 54 цикла «Дух старины») (54) Раздел 10. «За небом Елан. Как дорога туда далека!» С пути на юг в Елан посылаю домашним Спозаранку выезжаю из города Боди Учусь у Древности думать о приграничье Раздел 11. «Я знаю мудрость, что несет вино» В одиночестве пью под луной За вином вопрошаю луну (по просьбе старого друга Цзя Чуня) В одиночестве пью вино Весенним днем в одиночестве пью вино Жду не дождусь вина Праздник Девятого дня В день Девятый я пил на Драконьей горе А вот что было на десятый день девятой луны Выпьем! Подношу стихи, прощаясь в Гуанлине Пью и пою Сянъянская песнь Раздел 12. «Уйду в туман Пэнлайский на восток!» В песне изливаю свои мысли о вознесении Поутру любуюсь зарей над морем В рассветный час смотрю с горы Тяньтай Вот так я думаю давно Песнь Юань Даньцю Вольный стих Наблюдаю за рыбками в пруду В былые дни на Журавле святой (№ 7 из цикла «Дух старины») (7) В Восточной Бездне тонет Хуанхэ (№ 11 цикла «Дух старины») (11) На севере — Пучина-Океан (№ 33 цикла «Дух старины») (33) Зеленых кущ Великой Белизны (№ 5 цикла «Дух старины») (5) Я как-то путешествовал туда (№ 20 цикла «Дух старины») (20) Посылаю У, горному старцу, к ручью Наслаждения луны О том, кто рвал аир на Сун-горе Песнь горам и водам, нарисованным шаофу Чжао Янем на стене в Данту Импровизируя, подношу «призванному» Яну С утра я к Морю Пурпура пришел (№ 41 цикла «Дух старины») (41) Часть 2 «Так мастер задумал и кистью исполнил своей» (исследования) Пейзажная лирика Ли Бо как самовыражение поэта С.А.Торопцев Начнем с терминологических уточнений. То, что мы понимаем под пейзажной поэзией, не совсем адекватно тому термину шаньшуй ши , каким китайские филологи определяют этот жанр. Для нас пейзаж — это то, что мы объективно видим вокруг себя, вне себя, отделенное от себя. Это может быть панорама природы или урбанистическая картина. Духовное слияние с изображаемым пейзажем в русской поэзии — дополнительное и отнюдь не обязательное усилие поэта, пытающегося разрушить преграду между собственным Я и окружающим миром, это показатель некой особости для поэта данной картины мира, воспроизведенной им. Когда я сообщил своему китайскому коллеге (его статью вы можете прочитать в нашем сборнике) о намерении переводить «пейзажные стихи» Ли Бо и при этом употребил китайскую кальку фэнцзин ши , он в ответе попросил уточнить, имею ли я в виду шаньшуй ши или нечто иное. Слово ши (стихи, поэзия) показывает на форму выражения мысли, а шаньшуй означает «горы [и] реки» и может употребляться в любом пласте речи. Вне поэзии это чаще всего не слово, а словосочетание или даже два самостоятельных слова (и в таком случае при транскрибировании их следует писать через дефис или отдельно друг от друга, то есть шань-шуй, шань шуй ). В поэзии и живописи шаньшуй — слово, термин, для которого топонимический слой — лишь тонкая поверхность, прозрачная пленка, открывающая глубину — мировоззренческую, философскую, эстетическую, психологическую. Тем не менее соединение «гор» и «рек» в единую семантическую единицу даже еще до поэзии и живописи обретает в общем ментальном восприятии, помимо топонимической, еще и мировоззренческую окраску. Оно показывает сакральность, духовную чистоту, внутреннюю близость того предмета, к которому прилагается как характеристика. Отношение к близкому другу, понимающему движение твоей души, определяется словосочетанием шаньшуй и ( и — мысль, дума). Филологически справедливо поступает М.Кравцова, вводя в свои исследовательские тексты [2] термин шаньшуйши в транскрипции (или в переводе «поэзия гор и вод» — именно так, а не «о горах и водах», потому что они тут не объект, а субъект, можно сказать, «соавтор»; я бы только отделил в транскрипции последний слог ши пробелом, показав сложносоставность термина в целом). Термин непременно должен сопровождаться комментарием, разъясняющим его глубинный смысл — ведь именно эти глубины уводят китайского читателя за пределы чистого литературоведения. Нельзя — именно в контексте этой «исповедальной» поэзии — не уточнить еще и этимологию слова ши (стихи, поэзия): иероглиф складывается из графем «речь, слово» + «храм», что восходит к древним ритуальным песнопениям, а позже — к нормативированному Конфуцием «Канону поэзии» (Ши цзин). 2 М.Е. Кравцова. Поэзия вечного просветления. СПб.: Наука, 2001. Итак, предмет нашего анализа — шаньшуй ши великого китайского поэта 8 века Ли Бо. Та часть его поэзии, в которой он, отстраняясь от цивилизационных напластований, искал «чистоту» ( цин ) изначального духовного облика мира, созвучного той Древности, к которой стремилась его душа. Конечно, чуть ближе (знакомей) русскому слуху прозвучал бы такой перевод названия этого жанра, как, допустим, «пленэрная поэзия», если бы не слышался в этом какой-то кокетливо-манерный отзвук, чего у понятия шаньшуй ши никоим образом нет; напротив, в нем присутствует трепетность, благоговение души, не созерцающей природу вокруг человека, а слитой с ней, собою цементируя неделимую триаду «Небо-Человек-Земля». Остановимся на условном переводном варианте «пейзажная лирика», памятуя, что взор китайского поэта блуждает между «горами», «водами» и собственной душой. Даже пребывая в замкнутом городском пространстве, он постарается где-то усмотреть холмик или речушку, пусть даже в ней и отражается каменное варварство или она едва заметна вдалеке («И плывут по реке облака и стена городская»; «Парчовый город солнцем озарен. / По башне поднимается рассвет. /…/ Вечерний дождь давно ушел к Санься, / Кружатся два потока по весне»). Таким образом, китайская пейзажная лирика есть обращение поэта к природе как хранителю изначальной естественности, придававшей величие той Древности, в какой еще присутствовали Совершенномудрые, впоследствии покинувшие Землю и улетевшие в сакральное Занебесье, не передав потомкам «эстафету» высоконравственной природной чистоты («Мужей достойных вкруг себя не вижу — / С дерев опала прошлая краса»). Цель поэта в этом священнодействе — сформулировать свой мировоззренческий идеал и противопоставить его современной ему действительности, исковерканной цивилизацией как противному высокой обрядной Культуре вмешательству чуждого Небесной Чистоте человека. Из всего этого с очевидностью следует, что средневековый китайский поэт не воспроизводил посредством слов увиденную им природу, а обращался к природным картинам — увиденным непосредственно или чаще воссозданным с помощью памяти или воображения — ради, прежде всего, того, чтобы использовать их как средство передачи собственного душевного импульса или с их помощью сформулировать мировоззренческий, нравственный или эстетический идеал. Пейзажная лирика — духовное действо, попытка вернуть человека в структуру утраченного гармоничного сакрального созвучия «Небо-Человек-Земля». Жизнь поэта — поиск. Это можно назвать странствием. Или путешествием — как кому больше нравится (при явных целеполагающих отличиях этих двух слов друг от друга — первое есть вынужденное блуждание по чужим, порой чуждым местам, второе — передвижение во имя интеллектуального познания и по приятным душе пространствам — сближает их идея движения, чуждая застывшей, самодовольной, самодостаточной статичности). Впрочем, Ли Бо познал и странствие, и путешествие. Странником он оказался на Земле, низвергнутый — по легенде — со звезды Тайбо (второе имя поэта, данное ему по достижении совершеннолетия, звучало так — Ли Тайбо) и отторгаемый идеализируемой им, но духовно чуждой ему верховной властью; путешественником оказывался в занебесье, где жаждал очутиться среди святой чистоты и где часто левитировал в своих сновидческих стихотворениях. Те картины, какие он наблюдал вокруг себя во время этих странствий и путешествий, он и фиксировал в поэтических строках. Их каждую можно рассматривать и анализировать имманентно, автономно от прочих стихотворений и даже от всей линии жизни поэта. Такой структуральный анализ даст тонкое понимание мгновения и будет весьма полезен для познания духовного мира поэта. Но если на этом не остановиться и вплести бусинку в нить рядом с другими, тогда они взаимно подсветят друг друга и придадут общей картине нюансы, не видные по частностям. Как по отдельному пейзажному стихотворению мы можем воспроизвести духовное и физическое состояние поэта в момент создания этих строк, так и по всему объему пейзажной лирики, выстроенной в определенную систему, мы в состоянии реконструировать тот путь, какой душа поэта преодолела в хронотопе своих земных блужданий. Я не берусь сделать это в данной статье, она — лишь начало, и хотя бы относительно адекватная реконструкция — впереди как дальняя цель. Ведь для этого необходимо проштудировать весь корпус поэзии Ли Бо, соотнеся его с линией жизни поэта. Включенные же в данную книгу пейзажные стихотворения — лишь выборочная (хотя и достаточно представительная) часть его наследия, отражающая его основные земные и небесные маршруты. Земное бытие Ли Бо прошло в борении страстей — между чистотой естественности и возведенными человеком конструкциями цивилизационной организации, которые он не отрицал в корне, но хотел видеть непорочно пришедшими из изначального, еще доформенного небесного Дао. Но последнее желание у него так и не нашло адекватного объекта. Ничтожную долю поэтического наследия Ли Бо составляют городские картины. Ему явно не хотелось поэтизировать город, который в его стихах встает преимущественно в негативном контексте («Развеет дымку утренний петух — / Вельможи во дворец спешат толпой. / … / Шарахаются путники с дорог, / Надменный дух превыше Сун-горы») . «Идеальный» же город (чаще всего Чанъань — место пребывания «Сына Солнца», то есть императора) он упоминает обычно, находясь не внутри него, а снаружи, когда «смотрит на запад», пребывая среди «гор» и «вод» («Гляжу на запад зря — один я в целом свете! / Кому же тут светла сиротская луна?»; «Я здесь в одном челне с изгнанником лоянским / И с ханьским Юань Ли: подлунные святые, / Мы вспомнили Чанъань, где знали смех и ласку… / О, где ж они теперь, те небеса былые?!»). Что более владело душой Ли Бо из природных феноменов? Среди исследователей давно распространено мнение, что на главенствующее место у него выходит луна. Она действительно — весьма и весьма распространенный объект его поэтического вдохновения. С позиций статистики с этим мнением спорить трудно. Она — друг, верный и надежный, сопутник, поверенный мыслей. А главное, видимо, в том, что луна — объект уникальный, единственный (как и солнце, но вся китайская поэзия, не только Ли Бо, больше поэтизировала луну), и где бы поэт ни находился, он видит все ту же луну. Более того, ту же, какую видели предки в лелеемой Древности. Луна — объединитель как в пространстве, так и во времени. Создается впечатление, что Ли Бо, с одной стороны, тяготился постоянством, длительным пребыванием в одном и том же месте, его тянуло в путь, с другой же — странствование по чужим местам, вечный статус «пришельца» тоже был ему в тягость. И тут поэта выручала луна, соединяющая его с отчим краем и далекими друзьями. Она транслировала другу думы поэта о нем («Зарыдала кукушка, и пух тополей отлетел, / Говорят, Вы в Лунбяо, отставлены нынче от дел. / Я тревогой своей поделюсь с лучезарной луной, / Чтоб она унесла ее в этот далекий удел») , спускалась к поэту с небосклона, распластывалась у постели пятном, похожим на осенний иней («Сияние луны простерлось к лож — / Иль это иней осени, быть может?»), плыла рядом по реке или озеру («И зеркальцем луна, с небес слетая, / Легла на воду в облачный мираж»; «Над южным озером ночная мгла ясна. / Ах, если бы поток вознес нас к небесам! / Сама спустилась к нам осенняя луна, / Мы запаслись вином, плывем по облакам») и скрашивала одиночество, порой даже участвуя в хмельном пикнике вместе с отделившейся от поэта (но не бросившей его) тенью («Среди цветов стоит кувшин вина, / А я один, нет никого со мною. / Взмахну бокалом — приходи, луна! / Ведь с тенью нас и вовсе будет трое») . Но стоит подчеркнуть, что луна достаточно четко отделена от самого поэта. Луна двойственна: с одной стороны, она создание небесное и лишь временно соучаствует в земном бытии поэта. С другой — луна разделяет земную жизнь Ли Бо, она важна для него не «там», в небесах, а «здесь», на земле, и потому-то он постоянно опускает ее с небес на водные пространства Земли. Порой луна вставлена у Ли Бо в мистический или философский контекст, однако тональность все-равно исключает ту торжественность, тот пиетет, какой видится в теме, например, гор, в конце концов низводя философичность до интимности застолья («А луна в небесах-то когда появилась? — / Вот о чем я спрошу, отставляя бокал. / Всех манящее, нам недоступно светило, / Неотрывно глядящее издалека. / Над дворцом киноварным блестящим зерцалом / Зависает, раздвинув заслон облаков, / Тот, кто видел, как ты из пучины вставало, / Не поверит, что к утру сокроешься вновь. / Белый заяц толчет там бессмертия Зелье. / Осень… Снова весна… Но Чан-э все одна. / Где луна, на которую предки смотрели? / Вот она: им светила — и смотрит на нас. / Мы приходим, уходим, как воды в движенье, / Каждый видит луну, что вот так же ясна. / Пусть же в час возлиянья и в час песнопенья / В золотистых бокалах искрится луна!») . Преимущественно же луна функционирует в контексте психологическом, включаясь в настроение поэта, какое владеет им в момент создания стихотворения («Ночью город исчез, только ты здесь, мой друг, / Тихо плещутся воды, вливаясь в Дунтин. / Грусть мою прихвати, гусь, летящий на юг, / Поднимись ко мне, месяц, из горных лощин. / Мы сойдем на плывущие к нам облака, / По бокалу вина поднесут небеса, / И порыв освежающего ветерка / Унесет нас, хмельных и веселых, назад»). К горам отношение совсем иное. Они — на противоположном психологическом полюсе. Луна участвует в движении конечного земного бытия поэта, горы — в покое его души, устремленной в занебесную вечность. Важно заметить, что какую бы версию места рождения Ли Бо ни принять (основная земная — тюркский каганат на берегах реки Чу), пусть даже легендарную — звезда Тайбо (имеющая земное отражение — вершину Тайбо), горы вошли в его сознание с первого земного мгновения. Это некие опорные столпы, не позволяющие миру рухнуть. Они представляют на Земле вечное Небо. Символом этого служит «дуплекс» гор Куньлунь: земная вершина с гротами бессмертных и святых фей (во главе с «богиней-матерью» Сиванму, Владычицей Запада) и ее небесный аналог с местом пребывания Верховного Владыки Шанхуан, в чей блистательный дворец, именуемый Высшей Простотой, Ли Бо заглядывал в сновидческих левитациях («На облаке в предельные края / Тысячелетней яшмой поплыву, / Достигнувши Начал Небытия, / Перед Владыкой преклоню главу. / Он к Высшей Простоте меня зовет / И жалует нефритовый нектар. / От отчих мест на много тысяч лет / Меня отбросит сей волшебный дар, / И ветр, не прерывающий свой бег, / За грань небес умчит меня навек»). В 727 году в горах Шоушань, где среди даосов-отшельников Ли Бо погружался в их мудрые каноны, он написал стихотворение: «„Что Вас влечет на Бирюзовый Склон?“ — / Лишь усмехнулся, и в душе покой: / Здесь персиковый цвет со всех сторон, / Нет суетных людей, здесь мир иной». Всего 4 строки, а звучат жизненным манифестом. В ряде изданий к общепринятому названию стихотворения «В горах отвечаю на вопрос» добавлено уточнение — «…на вопрос мирянина» ( сужэнь ), то есть рядового человека, не вникающего в мироззренческие тонкости и не понимающего, что горы — нечто большее, чем просто элемент земной поверхности. В этом стихотворении горы у Ли Бо «бирюзовые», что в рамках даоской символики означает сакральную святость. Горы — путь к Небу, соединение Земли с Небом, в горных гротах, считали даосы, есть выходы в иное пространство, в инобытие — «не среди людей», как буквально звучат эти слова в последней строке стихотворения. Цветы персика — это тоже не натуралистический мазок живописца, а мировоззренческая характеристика, восходящая к поэме Тао Юаньмина (5 век), в которой некий рыбак случайно заплыл к «Персиковому источнику», где люди, чудесным образом отгороженные от суетного мира, жили безмятежно и счастливо. Для Ли Бо горы — это прежде всего так называемые «Знаменитые горы», сакрализованные вершины, восхождение на которые было своего рода паломничеством, приобщением к миру даоской мистики. Это хорошо показано в одном из ранних стихотворений, в котором молодой, романтически настроенный поэт на Крутобровой горе (Эмэй) в родном крае Шу попадает в таинственный мир своих грез: «Распахнутость небес, зеленый мрак — / Цветист, как свиток живописный, он, / Душой купаюсь в заревых лучах, / Здесь таинством я одухотворен, / Озвучиваю облачный напев, / Коснусь волшебных струн эмэйских скал. / В магическом искусстве был несмел, / Но вот — свершилось то, что я искал. / Свет облака в себе уже ношу, / С души мирские узы спали вдруг, / И мнится мне — на агнце возношусь / К светилу белому в сплетеньи рук». К горам у Ли Бо отношение трепетное. Он не допускает никакого панибратства (как по отношению к луне). Для него возможно выпить на склоне горы, но это не пикник по веселому «лунному» типу, а ритуальное действо, введенное в рамки обрядной традиции, — преимущественно в осенний праздник «двойной девятки» (девятый день девятого лунного месяца), когда люди поднимались на склоны гор и под ветвями кизила поминали далеких друзей и родных чашами вина, настоянного на желтых хризантемах («Ну, что за дивный облачный денек! / Чисты ручьи в сияющих горах, / В кувшине зелье — что зари глоток, / Настоянный на желтых лепестках. / На камнях, соснах — седина веков, / Поднялся ветер, загудел струной, / Взгляну в фиал — и на душе легко, / И усмехаюсь над самим собой. / Сбил ветер шляпу. Я хмелен совсем. / Мир — пуст. Так песней помяну друзей»). Даже мало чем примечательная невысокая горушка Цзинтин, к которой Ли Бо прилепился сердцем лишь потому, что ее любил родственный Ли Бо по поэтическому духу поэт 5 века Се Тяо («Уходит ввысь Цзинтинская гора, / Я здесь живу, как завещал поэт / В стихах, как будто созданных вчера, / Хотя его уже столетья нет. / Всхожу по тропам в чистоту луны, / Внизу у городской стены — Циншань, / Там только стайки уточек видны, / Крича, напиться из реки спешат») , настолько близка ему, что он чуть ли не сливается с ней в единое существо или, по крайней мере, их души находятся в невероятно доверительных отношениях, глубоко понимая друг друга («Последних птиц не стало в вышине, / И сиро тучка на покой слетела. / Лишь мы с Цзинтин остались в тишине — / Друг на друга видеть нам не надоело») . И в итоге начинает и здесь искать мифо-поэтическую реальность: «С Цзинтинских склонов я смотрел на юг — / В небесных взгляд мой растворялся далях. / Пять-шесть святых здесь появились вдруг / И, говорят, не раз затем бывали». Важное место в «пейзаже души» занимает море. Уже самой безбрежностью водного пространства этот объект земной географии взывает к патетичности, и нередко большое озеро (типа Дунтин) Ли Бо именует «морем», заставляя лишь по контексту определять, о чем идет речь. В образ моря заложен подтекст широких жизненных перспектив («Трудны пути идущего, трудны! / Куда ведут обрывистые горы? / Но час придет, и я не убоюсь волны / И выведу свой челн в безбрежные просторы»). Но от моря нередко идет угроза («Летит за феей моря злобный вихрь, / Волной сдвигая камни Врат Небесных»). «Четыре моря» — образ столь невероятного пространства, какое окинуть одним взглядом возможно лишь из космоса, что доступно только бессмертным святым («Кто оперен — тот время покорил, / Витает с Фениксами на просторе, / Небесный свод лежит у этих крыл, / Волною дыбятся четыре моря… / Мирское все оставив позади, / Как их настичь за облачною гранью?! / Наш век — сто лет, и я — на полпути / А дальше все сокрыл туман бескрайний»). Море в стихах, помимо собственно пейзажной, имеет еще и сакрализованную окраску. В мифологическом мировоззрении Хуанхэ (Желтая река) стекает с небес и уходит в море («Вы видели, как Желтая река с Небес стекала / И безвозвратно исчезала в море?»), и тем самым море соединяется с небом. В Восточном море мифологическая традиция расположила острова бессмертных — Пэнлай и другие («Я полон мыслей о святых в Лазурном море на востоке, / Там воды ледяные, там ветра, / На Пэн и Ху летит волна-гора, / Кит извергает струи. Мне не подступиться»). Видимо, горы и море очерчивали сетку сакральных координат — вертикаль и горизонталь, на пересечении которых и располагалась душа поэта, ожидая своего часа вознесения («Куда лечу, Журавль, над синим морем, / Стремясь к востоку, где душе вольней? / Пэнлай все ближе, и святые смотрят, / Встречая песней с Яшмовых ветвей»). Константными вехами пейзажной лирики являются времена года, от них идет та или иная живописная палитра, сезонные элементы пейзажа, звуки психологической гаммы. А среди сезонов, привлекающих живописующий взор поэтов, на первый план выходит ось «весна-осень», явно преобладающая по частоте упоминаний над осью «лето-зима». Внутри же основной оси бесспорным лидером является осень. Это в той или иной степени характеризует весь массив китайской поэзии. Творческое восприятие, минуя сезоны устоявшихся красок, устремляется к периодам катаклизмов, бурлений, перемен. Такой художественный акцент вполне ложится на традиционный мировоззренческий слой. Само непрерывное движение времени обозначается в языке словосочетанием чунь-цю , то есть соединением в одно понятие слов «весна» и «осень». В традиционном мировосприятии осень соотносится с западом, а запад — это «страна мертвых», умирание природы, в том числе и закат человеческого бытия. Но это отнюдь не финальный рубеж. Закатившееся солнце утром поднимется вновь, пожухшие цветы весной опять раскроются. Умирая, естественное существо закладывает основу для зарождения новой жизни. Уход в «страну мертвых» — не бесповоротное погребение бренного тела в землю, а освобождение духа от земных оков, воспарение его. «Страна мертвых» находится на сакральной горе Куньлунь, которая является выходом в небесное и занебесное пространство обитания святых бессмертных, именно на ней высится Дворец Небесного Владыки, и его не раз в сновидческих левитациях, зарифмованных в строках и чаще приуроченных к осени, посещали поэты. Так что «страна мертвых» — это, в сущности, «страна бессмертных». А «бессмертие» — метафизический переход из конечного и определенного в своих сковывающих формах земного состояния в принципиально иное психофизическое бытие, не имеющее ни зримых форм, ни конечных пределов, ни однозначной локализации. Жажда именно этого состояния влекла Ли Бо, и с годами земных разочарований все больше, к даоским штудиям, таящим мистические секреты обретения «бессмертия», по осени он уезжал на Осенний плес, где на склонах гор искал сурик — минерал, из которого даосы готовили Злаченые пилюли, позволявшие взойти на Речную ладью — сакральный экипаж вознесения («Искателей сурика, нас ожидает ночлег / На утлом челне среди лотоса листьев зеленых. / Распахнуто небо полночное, и человек / В сверкании звездных потоков стоит, ослепленный»). Бесстрастная статистика объективно показывает: даже по достаточно приблизительным подсчетам, не претендующим на окончательную точность, слово «осень» встречается в стихах Ли Бо 312 раз, «весна» — 245, «лето» — 21, «зима» — 12. Пусть это не всегда указание на время года, а, допустим, словосочетание цяньцю («тысячи осеней») в значении длительного промежутка времени. Но и в таких абстракциях временной подтекст сохраняется, так что когда психологическая интонация требует от поэта грусти, он выбирает «осень», а когда радости — «весну» в аналогичном словосочетании цяньчунь («тысячи вёсен») с тем же словарным значением, но совсем иным эмоциональным контекстом. Бывает и обратное — слова «осень» в тексте нет, но вся образная система, элегический настрой, выплескивающиеся чувства грусти, заката, увядания рисуют нам осенний пейзаж. С учетом вот такого не прямого, а образного обозначения осени в поэтическом контексте статистический контраст даже с «весной», а уж тем более с «летом» и «зимой» станет гораздо более рельефным. И мы с полным правом можем сказать: Ли Бо — поэт осени. Не определены ли эти осенние интонации Ли Бо моментом его появления на свет? Об этом у исследователей нет даже предположений. Но легенда сообщает нам, что перед его рождением на мать упал белый луч Венеры, а одно из традиционных наименований этой планеты — Золотая звезда ( цзинь син ). В китайской натурфилософии белый цвет и золото (металл) — элементы запада и осени. Так что подспудная связь новорожденного будущего поэта с осенью все-таки просматривается. Можно добавить и другое имя Венеры — «Тайбо»: созвучное названию известной горы, вершину которой Ли Бо, как он зафиксировал в одном из стихотворений, «покорил до лучей заката», оно стало вторым именем поэта (Ли Тайбо). А закончил свое земное существование Ли Бо именно осенью — вскоре после красочного осеннего праздника, озаренного сияющим колесом его неизменного друга-луны. Легенды, которые хотя и не всегда повторяют факты воспринимаемой нами реальности, но умеют проникать в глубинную суть, оставили нам такую символичную картину земного финала Ли Бо: хмельной и печальный, он шагнул в пятно луны на речной глади, а вынырнул уже верхом на мифическом «ките» Гунь и, подобно столь лелеемой им птице Пэн, взмыл в небесные выси вечности. Ли Бо не чистый пейзажист (да и в живописи, которая в художественном пространстве Китая тесно связана с поэзией, пейзаж как жанр оформился лишь к 7 веку), а прежде всего лирик, и потому красочная палитра его «гор и вод» не замыкается в этих горах и водах, а ищет выход на чувства автора, непосредственно или косвенно связанные с какими-то его личными жизненными ситуациями. И «осень» в стихах Ли Бо меньше всего есть обозначение сезона, она интровертна — как прежде всего картина души поэта, в котором этот сезон со всеми его эмоциональными характеристиками обосновался, скорее всего, постоянно, а не только в данный момент (что прочитывается даже в том случае, когда произведение написано весной или изображает приметы весны: например, стихотворение «Весенним днем в одиночестве пью вино» он заканчивает так: «Да только этот дивный край, боюсь, / Осенняя к утру объемлет грусть» ). Функциональные связи у поэтической «осени» достаточно велики: сезон года; время жизни; обозначение заката жизни; метоним чувства грусти, печали; время как ограниченная часть физического бытия человека, с окончанием которого наступает вневременная бесконечность; чередование временных промежутков, не имеющее предела: «Что-то осень мне тихонько шепчет / Шелестом бамбуков за окном. / Этот древний круг событий вечный / Задержать бы… Да не нам дано» (в этом плане понятие «осень» и входит в словосочетание чунь-цю — «вёсны-осени»; в русской традиционной ментальности в этом же значении соединяются иные сезоны — восклицание «сколько лет, сколько зим!»). Сезонность, разумеется, первична, это внешний слой понятия, с которым оно и входит в поэтический текст со всеми своими красочными атрибутами: желтизной опадающих листьев, шумящими ветрами, белесым туманом, окутавшим бамбуки, особенно яркой в это время года круглой луной. В живописном мастерстве Ли Бо вряд ли уступает даже Ван Вэю, который был велик не только как стихотворец, но и как художник. «Городок у реки — как на дивной картине: / Очарована синею бездной скала, / Два моста — разноцветие радужных линий, / Два потока — сверкающие зеркала». Однако Ли Бо не ограничивается внешним красочным слоем пейзажа. О метафизическом смысле белого цвета тут уже упоминалось; но ведь и желтый выходит на натурфилософский уровень — один из пяти основных цветов, он не имеет прямого соотнесения с каким-либо временем года, но как метоним золота (металла) сближается с осенью, а через даоскую мистику — и с занебесными высями бессмертия. Поэтому желтые лепестки хризантем, которые опадали в чаши с вином тех, кто осенний праздник «двух девяток» ритуально проводил в горах, нельзя воспринимать только как живописный штрих. Весна приятна Ли Бо «безумством» (яркость, стремительность цветения, взрыв эмоций), в весеннем пейзаже часто появляется емкая цветовая характеристика цин — многозначное слово, в которое заложены и зеленый, и черный («черная туча» — частая характеристика копны волос), и синий ( цинлянь — «Синий Лотос» как поэтический образ глаз Будды; одно из самоназваний Ли Бо — цинлянь цзюйши , то есть Отшельник Синего Лотоса). Но весна поверхностна, однозначна, лишена той глубины, что присуща осени. Осень открывает поэту приглушенную и широкую палитру красок и притуманенность чувств. И потому все же: «Над городом Сяньян висит луна, / Цветы в садах раскинулись парчою… / Что ж тосковать, когда вокруг весна? / Пить одному перед такой красою?» . Он тосковал весной, видя вокруг буйство природы, контрастное его внутреннему элегическому настрою. Осень созвучна общему ментальному восприятию жизни как эфемерной мимолетности, несопоставимой с вечностью, она тяготеет к емкости и бескрайней глубине белизны, а белизна выходит на одно из центральных понятий китайского пейзажа (и китайской философии) — «пустоту» ( кун ). Но «пустоту», характеризующуюся не «отсутствием», а «наличием», «пустоту», к которой мыслитель поднимается, очищая себя. Это «пустота» не начала пути, а вершины, завершения, «пустота», прошедшая через стадии чередования форм к внеформенному, надформенному, ничем не ограниченному сверхпространству. Если соединить понятие «осень» с одной из принципиальных эстетических категорий китайской традиционной поэзии — «чистотой» ( цин — другой иероглиф, не тот, что воспроизводит целую палитру красок), то частота их пересечений окажется выше, чем даже с «весной». Отсюда можно сделать вывод, что в миропредставлении Ли Бо «чистота» природы, естества, высокого духа проявляется, высвечивается осенью в большей степени, чем в остальные сезоны. Осень, по Ли Бо, — это чистое бытие духа, освобожденное от оков земных бренных форм. Но тут возникает одно кажущееся противоречие. С давних пор в китайском поэтическом языке сложилось устойчивое выражение «смотреть на запад», а означает оно «думать о столице Чанъань», то есть об имперском центре, о государе и служении ему, как то положено благонамеренным Благородным мужам. Таковым всегда пытался мыслить себя Ли Бо, воспитанный в конфуцианском духе и жаждавший быть рядом с императором, давать ему мудрые советы, способствуя благоденствию страны. Однако император Сюаньцзун привечал Ли Бо лишь в качестве придворного стихотворца, но отнюдь не советника, и это омрачало наивное сердце поэта (не раз в стихах он с горечью поминал великого Цюй Юаня, который оказался в схожей коллизии). Поэтому в своих произведениях он «смотрел на запад» и с надеждой, и с печалью: «Осенний плес, бескрайний, словно осень, / Пустынный, наводящий грусть на всех, / Заезжий путник грусти не выносит, / Влечет его по горным склонам вверх. / Смотрю на запад — там дворцы Чанъани…»; «Осень. Ночь. И ветер над водой. / Тех времен уж рядом нет со мной, / Отдалился зыбким сном Чанъань… / Где же день, когда вернусь домой?!» . Почему это противоречие — «кажущееся»? Потому, что встречается этот зов души не в прямолинейном трактате, а в поэтическом произведении, полном метафорики и гиперболизации, и поэты сплошь да рядом рисовали имперскую столицу как занебесный Дворец Верховного Владыки (и наоборот). Поэтому разочарование «земного» Ли Бо размывалось нестихающим стремлением к очищению от всех желаний и форм, к вознесению в «обитель бессмертных», и постоянно встречающееся в его стихах выражение «смотреть на запад» стоит понимать именно в таком ключе. Порой это его желание подтачивал червячок сомнения («Нас в этот мир заносит лишь на миг — / Мгновенное движенье ветерка. / К чему же я „Златой канон“ постиг? — / Печаль седин покрыла старика»), но и это разочарование к финалу того же стихотворения сменяется у него неослабевающей верой в осуществление метафизической трансформации: «С рубинами оставлю сапоги! / Уйду в туман Пэнлайский на восток! — / Чтоб мановеньем царственной руки / Властитель Цинь призвать меня не смог». Это стихотворение написано в 744 г., когда Ли Бо покидает (и, как оказалось, навсегда) неприветливый императорский двор (а «Златой канон» — даоский трактат о методах достижения бессмертия святости). Время года неизвестно (и даже можно подозревать, что это весна, когда Ли Бо еще оставался при дворе, но уже подал прошение об отставке и готовился к отъезду), но явно звучат осенние мотивы завершения одной фазы существования и подспудного вызревания другой, стихотворение насыщено белым цветом, металлом, пустотой — всеми привычными атрибутами осени. Он еще рвется к земному властителю, но уже готов покинуть его ради Владыки Небесного. Итак, в рамках даоского ли мировосприятия, конфуцианского, но осень для Ли Бо была тем временем года, которое возрождало в нем надежду, сбрасывало путы земной ритуальности, раскрепощало спеленутый дух (а «необузданность», «безумство», выражаемые одним из любимых поэтом определений куан — «безумный», а иногда е цин — «дикие [в смысле „природные“, ничему, кроме естественного ритма, не подчиненные] чувства», были вложены в него изначальной природой). В переносном смысле осень была его целью, к осени он стремился внутренними душевными порывами. В ряде стихотворений он изображает явно весенний или летний пейзаж, но к финалу выясняется, что наслаждаться им он собирается осенью. Например, стихотворение «Простившись с Чу Юном, направляюсь в Шаньчжун»: оно написано летом (726 г.), молодой поэт, только что впервые покинувший пределы отчего края Шу, расспрашивает о манящих его землях Юэ, где «…зеленый бамбук загустел у ручья, / Благовонные лотосы в зеркале вод» (откровенная летняя пышность природы), а завершает мечтательно: «Поднимусь на Тяньму, и по осени я / Там возлягу средь скал, отойдя от забот» . Осень Ли Бо воспринимал как живое существо, наделенное возможностью в значащих звуках выражать свои чувства и мысли, как сопутника, как собеседника («Что-то осень мне тихонько шепчет» — буквально в тексте стоит вэнь цю шэн — «слышу голос осени»). О чем же поэт беседует со своим любимым сезоном? О вечности, конечно: «Этот круг событий вечный / Задержать бы… Да не нам дано» . В этом непрерывном временнoм цикле, в котором ни у чего, в том числе и у осени, нет ни начала, ни конца, а только бесконечное круговращение, лишь человек, не умеющий воспарить и привязанный к земле, должен смирить свои порывы («Не буди Дракона» — предостерегал он в одном из стихотворений) и удовольствоваться тихими радостями в полях и кувшином доброго вина («Необузданность моя уснула, / Изменился этот мир давно, / Вот и Тао Цянь домой вернулся, / И созрело доброе вино!» ). И это — «безумец» Ли Бо? Да, но это — лишь часть его, тихо-смиренная. А «необузданная» не страшится чудищ и так формулирует свои порывы: «Мне б на Драконе к тучам улететь, / Впивать в сиянье вечном солнца свет!» Примечательно, что и этот взрыв чувств соседствует в рамках стихотворения с осенью («Уж я не тот, каким бывал весной, / Я поседел к осеннему закату. / Жизнь человека — не сосна зимой, / Несут нам годы многие утраты…» ). Так что осень у Ли Бо — понятие весьма и весьма многогранное. С такими же интонациями он воспринимал луну, которая, хотя и выкатывается на небосклон в любое время года, но поэтическим чувством воспринималась прежде всего как атрибут осени. Со своим давним другом-луной, следящей за ним из-за вершины Эмэй-«Крутобровой» горы, Ли Бо прощался, покидая Шу («За Крутобровой прячется луна, / Играет с ней осенняя волна. / Мой челн стремит к Санься через Юйчжоу… / Ах, друг-луна, ты больше не видна» ), приглашал распить кувшин доброго вина («Среди цветов стоит кувшин вина, / А я один, нет никого со мною. / Взмахну бокалом — приходи, луна! / Ведь с тенью нас и вовсе будет трое» ). Во все прочие времена года Ли Бо — наблюдатель, фиксирующий природные приметы, созвучные его чувствам или контрастирующие с ними. Живет же он — осенью, в осени, и душа его звучит элегией осени, когда «Сердце, очистившись, времени путы прервет, / Чтобы забыть навсегда и паденье, и взлет» . Анализируя пейзажную лирику Ли Бо, нельзя обойти вниманием время — не просто как художественную категорию, а как своего рода «субъект», оказывающий то или иное воздействие на объекты стиха. Для китайского традиционного художественного мировосприятия как нельзя лучше подходит понятие «хронотоп», в культурологические исследования введенное М. Бахтиным как «выражение … неразрывности пространства и времени» [3] . Ю.Л.Кроль, резюмируя выводы синолога М.Гранэ, подчеркивает, что «время и пространство не были для китайцев абстрактными и независимыми друг от друга категориями… [а] мыслились как целое одновременно детерминированных и детерминирующих условий — конкретных мест и случаев, благоприятных или неблагоприятных для определенного действия» [4] . 3 М. Бахтин. Время и пространство в романе. — Вопросы литературы, 1974, № 3, с.134. 4 Ю.Л. Кроль. Проблема времени в китайской культуре и «Рассуждения о соли и железе» Хуань Куаня. // Из истории традиционной китайской идеологии. М., 1984, с. 53. Достаточно рельефно это выявляется в пейзажной лирике, возникающей как раз на пересечении временных и пространственных координат. Это относится как к внешнему, живописному слою, так и к внутреннему, психологическому, то есть к тому состоянию души поэта, которое и определяет настрой стихотворения. Если пространственное движение — это, с одной стороны, перемещение по земной поверхности, а с другой — внутреннее тяготение к тем или иным центрам, земным или небесным, то в движении времени мы можем различить не только сезонные трансформации в природе или физические перемены в человеческом организме, но и внутреннее желание поэта переместиться в иные, более благоприятные времена (в идеальную Древность, еще не разрушенную цивилизацией, или в занебесье, где время зримо притормаживает или даже останавливает свой неумолимый бег). Чисто «лабораторно», искусственно, аналитически время и пространство возможно отделить одно от другого (что в цитированной статье и делает Ю.Л.Кроль, как и другие исследователи), никоим образом не забывая о такой важной характеристике времени, как то, что оно не является некоей единой, общей для всего поэтико-ментального пространства абстракцией, отделенной и от объекта произведения, и от создающего его субъекта. Время прежде всего воспринимается поэтом как некая данность, присущая вставшему в фокус художественного внимания объекту, находящемуся в определенной пространственной ориентации, характеризующая его и творящая в нем какие-то трансформации. Тут, видимо, и проявляется та самая «множественность времен», о чем писал А.Я.Гуревич, анализируя сознание средневекового человека [5] . 5 А.Я. Гуревич. Категории средневековой культуры. М., «Искусство», 1972, стр.131. Время — один из часто возникающих компонентов поэзии Ли Бо — в патетичных ли гражданственных произведениях, в «дневниковой» лирике, в «стихах гор и вод», как в китайской традиции обозначалась пейзажная поэзия, или даже в жанре «путешествий к бессмертным», что мы бы лихо поименовали «фантастикой», а это была форма изложения средневековым поэтом своих сокровенных идеалов, осуществиться которым, полагал он, возможно лишь в занебесной дали. В поэзии Ли Бо время живет не столько как фоновый штрих, сколько как координата и даже как участник сюжетного события, как творящий субъект, через поэтическое восприятие воздействующий на художественное пространство (в том числе и на личность поэта), окрашивая его в те или иные психологические тональности («На этих плесах пряди у висков / Однажды бодрый вид утратят свой» ). Пейзаж, обозначенный поэтом в стихотворении, не обладает объективированностью, собственной «самостью», он не существует вне данного стихотворения. Поэт не бесстрастно фиксирует увиденное, а пропускает пейзаж через себя, вносит в него свою личность, свои чувства и тем самым одухотворяет его, расширяет за счет своего внутреннего времени и пространства, то есть фактически создает этот пейзаж. В такой совокупности время художественного произведения обретает объем и движение, обогащается, становится качественно иным, то есть это не «два времени» (объекта и субъекта), а сросшееся «субъект-объектное» время, выходящее к читателю через активное и творящее сознание поэта. К настоящему (время данного пейзажа или события) и прошлому (время события, происшедшего в жизни поэта, возбудившего его чувства и наложенного на текущее время стихотворения) прибавляется третий пласт — будущее, возникающее как намек, как предсказание, как предостережение (порой в художественный текст прямо вводится фигура «гадателя» — бывает, что и в негативе: « Что сказать мне Тан-гадатель сможет? / Да и Цзичжу не отыщет слов…») . Иногда по форме это настоящее время, но вставленное в некую сновидческую конструкцию, в совокупности становящуюся откровением, как, например, в стихотворении № 19 цикла «Дух старины»: поэт летит по Небесам вместе с бессмертными святыми и видит внизу на Земле мятежные орды восставших против легитимного сюзерена степняков («Я вижу, как к Лояну по земле / Мчат орды дикие сквозь бурелом. / Там реки крови разлились в степях, / Вельможные уборы на волках» ). Так или иначе, но в центре этого хронотопа — сам поэт-демиург, своим сознанием, своей волей организующий мир по своим замыслам. Время Ли Бо персонифицировал в мифологических и исторических личностях и событиях, в явлениях природы, в сюжетах мифов («В Восточной Бездне тонет Хуанхэ, / А в Западной — полдневное светило»; «На севере — Пучина-Океан, / Там рыбища невиданной длины. / Что три горы, стоит над ней фонтан, / Вбирает сотню рек глотком одним. / Чуть шевельнется — и валы пошли, / Взыграет — ураганы понеслись… / Как вдруг — на девяносто тысяч ли, / Неудержимая, взлетает ввысь» ). Как конфуцианец он видел движение истории не через череду лет и веков, а в фокусе явленных ею героических образцов культурной цивилизации. Но его поэтический взгляд не реконструировал прошлое, не задерживался в нем, а притягивал к настоящему для морализаторского вывода, тем самым соединяя временные пласты в некую оценочную совокупность, важную, по его представлениям, для сегодняшней действительности. Как даос он жил в природе, жил природой, вчувствовался в природу, ища в ней следы той Изначальности, которая, еще не испорченная удаляющейся от доформенной Чистоты человеческой цивилизацией, существовала в гармоническом единстве чистого естества и высокой культуры первопредков. Возрождение былой гармонии он, казалось, узрел в современной ему величественной династии Тан: «Воспряла Древность только в доме Тан, / Все снова стало ясным и простым, / Талантам многим к свету путь открыт, / Резвятся рыбками в кипенье волн, / Созвучьем тела с духом стих звенит, / Как полный звезд осенний небосклон». Реально, однако, он был разочарован пренебрежением столпов власти, определявших вектор движения государства, к «божественной музыке», то есть к нравственному стержню общества: «Что Дао им! Влечет кутеж один, / Их тает время, словно ветерок. / Им ли услышать, что с заветной цинь / Пурпурный Гость уже зашел в Чертог?!» В самом слове, обозначающем время ( ши ), в качестве ключевого элемента (иероглиф есть единство составляющих его значащих графем) стоит «солнце», а дополняющий его другой элемент складывается из знаков «земля» и единица измерения протяженности, то есть время есть та или иная фаза светила в разное время земных суток. Этим самым введена привязка понятия земного времени к небу, к солнцу и к цикличности, становящейся характеристической чертой движения времени. Но и это слово, в котором все таки намечены начальные элементы абстрагирования, появляется в стихах Ли Бо чаще в подчиненных, служебных словосочетаниях типа «когда вернется (вернусь)» ( цзи ши гуй ), а не в сюжетах, где время играет какую-то динамическую, активную, созидающую роль. В последних, то есть там, где поэт обозначает время как своего рода «действующее лицо» художественного сюжета, он обычно прибегает к словам, которые с нашей точки зрения могли бы считаться эвфемизмами, но для человека времен Ли Бо таковыми не являлись, например, «солнце», «свет», «луч» в значении именно времени, активно воздействующего на изображаемый объект (например, «скользящие лучи» [ лю гуан ] как неостановимое время, губительное для человека, в стихотворении № 11 цикла «Дух старины»; в процитированной выше строке «Их тает время, словно ветерок» это понятие «исчезающего времени» передано словосочетанием фэй гуан — буквально «летящий луч»). Таким образом, поэт придавал времени ту или иную форму существования, тем самым опуская его от высшего, бесформенного состояния, в каком мир находился в своей древней Изначальности, к более низменному состоянию движения от формы к форме. Привычное для нас линейное восприятие времени, порожденное христианской эсхатологией, было чуждо китайскому поэту. Не отклоняясь от собственных традиционных мыслительных построений, Ли Бо воспринимал время как круговорот 60-летних циклов, из года в год проходящих через неизменные вехи: четыре сезона, двенадцать лунных месяцев, 24 двухнедельных периода (обозначаемые тем же словом ци, каким называли и незримые частицы энергии, пронзающие вещный мир), и все это складывалось в периоды, идущие из седой Древности в надвигающееся будущее. Это, с одной стороны, был не единый поток, а составная конструкция, которую можно было разложить на составляющие, перемешать, выстроить заново. Но, с другой, это была цельность, в которой прошлое не исчезало, а лишь предавалось забвению и могло быть восстановлено. Такое специфическое художественное восприятие времени базировалось на фундаментальной основе общей ментальности, исходящей из бинарного чередования противоположностей инь-ян: «В круговорот инь-ян включается то, что с логической точки зрения несопоставимо… Это не только сменяемость состояний во времени и пространстве в некоей временнoй и пространственной протяженности, последовательности…, но и их одновременность…, и внутреннее состояние взаимопроницаемости, присутствия одного в другом» [6] . 6 Т.П. Григорьева. Даосская и буддийская модели мира (предварительные заметки) // Дао и даосизм в Китае. М., 1972, с. 162. Что может означать генеральное стремление Ли Бо к «возрождению Древности» ( фу гу )? Исследователи дискутируют, хотел ли он вернуться в прошлое, заменить прошлым день сегодняшний или заново сконструировать настоящее по лекалам Древности. Так или иначе, но в любом случае это было осознание возможности власти над временем, управления временем, не подчинения ему, а господства над ним. Власти, к сожалению поэта, не своей (как смертного землянина), а тех совершенных сверхсуществ, в круг которых Ли Бо стремился душой (« Что-то осень мне тихонько шепчет / Шелестом бамбуков за окном. / Этот древний круг событий вечный / Задержать бы… Да не нам дано» ). Или, может быть, точнее сказать — осознание потенциальной свободы от времени, возможности вырваться за его пределы, разорвать его путы, покончить с его неотвратимостью: « Кто оперен — тот время покорил, / Витает с Фениксами на просторе, / Небесный свод лежит у этих крыл, / Волною дыбятся четыре моря… / Мирское все оставив позади, / Как их настичь за облачною гранью?! / Наш век — сто лет, и я — на полпути, / А дальше все сокрыл туман бескрайний. / Уже не вижу вкуса в пище я, / Встречаю вздохом суету дневную. / Уйти бы за Цзымином в те края, / Где выплавлю Пилюлю Золотую!» Время и «земной» Ли Бо явно находились во враждебно-конфликтных отношениях друг с другом. Время вгоняло в свои жестко определенные периоды (земная жизнь Ли Бо и ограничилась одним циклом — 60 лет), подчиняло своим законам, трансформировало в соответствии со своим уставом. А он по изначальному своему духу был человеком весьма своевольным (одним из любимых его определений было куан — «безумный» — с одобрительным акцентом, и именно так называл он своего духовно созвучного друга Хэ Чжичжана) и диктата ни времени, ни императора («Сына Солнца») терпеть не хотел, выражая свой протест уходом из дворца — в горы как сакральные пути к Небу, в тот «верх», откуда лилось на Землю само Время (прошлое в китайском метафизическом представлении обозначалось глаголом шан , первичным значением которого был «верх» [7] ), в «занебесье», обретая «свободу духа» и «чувство независимости» [8] . Он был готов к решительному повороту судьбы: «С рубинами оставлю сапоги, / Уйду в туман Пэнлайский на восток, / Чтоб мановеньем царственной руки / Властитель Цинь призвать меня не смог». («Властитель Цинь» в данном случае эвфемизм, обозначающий фигуру не исторического Цинь Шихуана, а современного поэту императора Сюаньцзуна, которому он попытался полтора года послужить в качестве придворного стихотворца, пока не понял, что это не его Путь). 7 См. ст. Ю.Л. Кроля в сб. «Из истории традиционной китайской идеологии». М., 1984, с.71. 8 Н.И.Конрад, «Об эпохе Возрождения», — В кн.: Н.И.Конрад. Запад и Восток. М., 1966, с. 262. Погружение в даоские штудии (типа упоминаемого в одном из стихотворений «Золотого канона» — эзотерического трактата о способах изготовления из киновари позолоченных пилюль для перехода в вечное инобытие во вневременном пространстве), которое он предпринял в молодости и не раз повторял в течение жизни, возможно, укрепило в нем мысль о том, что время — это замкнутая сфера, имеющая некие пространственные пределы, за границей которых его действие ослабевает или вовсе прекращается, но там — иной мир, не тот, который люди с неким ощущением ужаса характеризуют словом «безвременье», это скорее «вне-временье», «за-временье». Иными словами, наше понятие «безвременья» обозначает мир, в котором смешался устанавливаемый течением времени благоприятный порядок, тогда как «вневременье» — уже не «наш» мир, а принципиально иной, со своими нормативами, предназначенными не для человека, а для высших существ, в которых отдельные обитатели Земли могут с соблюдением определенных правил и в заданной постепенности трансформироваться («…Таинственное — взгляду не догнать, / Познавший Дао — неостановим. / И мнится мне — срываю Красный Плод / И обретаю Золотой Скелет, / Перо на теле за пером растет: / Я — на Пэнлае много тысяч лет!») . Тут невольно возникает вопрос о соотнесении времени и пространства. Если в «ином» мире время замедляется или вовсе останавливается, исчезает, то тогда должно исчезать и пространство, функцией которого время является. Каким же образом воспринимать левитацию поэта в занебесье, где он парит либо в одиночестве, либо с бессмертными его обитателями, достигает «восьми полюсов», обретает гигантские размеры, то есть непривычную для землянина, но все же форму? Не есть ли «инобытие» — виртуальная субъективность, существующая как продукт особо развитого «высшего разума»? Не внеположенного, условно говоря, «Бога», а адепта, прошедшего через этапы созревания сознания и потому достойного этого? Проблема «инобытия» современным человеком относится к мифологии как «предыстории» и «вымыслу», но миф традиционным средневековым китайцем воспринимался по-другому — как некая «доистория», тот пространственно-временной континуум, который существовал в космической первичности вселенского Дао, имея принципиально иные качественные характеристики, чем наш мир, в том числе и в отношении времени. Однако некоторые исследователи (Чжэн Чжунъин) считают, что у китайцев нет «отдельного мира вневременного» и вообще не было нужды в выходе за пределы времени [9] . Не все, правда, думают таким образом, и вот какое описание «занебесья» дал, исходя из стихов Ли Бо, современный китайский ученый: «В том сияющем, многоцветном мире святых сяней время застывает, пространство сжимается, объективно существующее единое пространство-время размывается субъективным сознанием. Это — сфера духа, где нет исчезающего времени, где не существует ни рождения, ни смерти» [10] . Смерть земного существа встает в стихах Ли Бо как нечто противное той высокой гармонии, какую он прозревает в мире «инобытия»: «Птица умрет — / В стае птиц поднимается гвалт, / Зверь пропадет — / Вся встревожена стая зверей» («Песня Шанлютянь»). 9 См. ст. Ю.Л. Кроля в сб. «Из истории традиционной китайской идеологии». М., 1984, с.66. 10 Цзи шоу дасюэ сюэбао (Вестник Гиринского Столичного университета), 1994, № 3, с. 3 В завершении земного бытия Ли Бо хотелось видеть конец поисков и блужданий (одно из частых его самоназваний, пронизанных горечью непризнанности, собственной чужеродности, — кэ , то есть «гость», «странник», «пришелец») и «возвращение к себе», к той своей истинной сущности, которая находится за границей конечного земного бытия: «Путником случайным мы живем, / Смерть лишь возвращает нас к себе, / Небо и земля — ночлежный дом, / Где скорбят о вековой судьбе» . «Инобытие» в стихах Ли Бо встает двойственно. С одной стороны, оно контрастно противопоставлено бытийному миру: он локализуется на Земле, оно — в Небе и даже в самых дальних, верхних его слоях — в некоем «занебесье»; преграды между ними непосвященному землянину кажутся непреодолимыми (за одно мгновенье, мелькнувшее «там», — «здесь» проносятся нескончаемые сроки, определенные условной формулой «десять тысяч лет»; ощущения сверхчеловека, обозначаемого словом сянь, недоступны смертному, для которого тот просто невидим, и так далее). Тем не менее отчетливой границы между этими «мирами» нет, вознесение из низшего в высший совершается не единомоментным волевым скачком, а длительным процессом специального даоского аутотренинга и постепенной трансформации. Уход от привычного восприятия времени многоступенчат, он в чем-то сродни поэтическому «трансу». К строкам поэта Сыкун Ту «Только и знаю: вот утро, вот вечер, / Но различать я не стану часов» академик В.М.Алексеев дает такой парафраз, соединяя метафизическое и поэтическое парение духа: «Довольно теперь отличать утро от вечера, точное время уже неинтересно… Поэт весь отдается зовам неба… и достигает этой небообразной, абсолютной свободы, устремляясь в транс своего духа и воли» [11] . Картина медитации в буддийском монастыре в стихотворении Ли Бо может восприниматься не только как религиозный акт, но и как творческий взлет, то есть он сливает эти две формы выхода из времени, ощущая качественное отличие, как мы бы сказали, времени «объективного», присущего земным процессам, и «субъективного», выпадающего из сферы привычного времени: «К Синему Лотосу в необозримую высь, / Город оставив, пойду одинокой тропой, / Звон колокольный, как иней, прозрачен и чист, / Струи ручья — будто выбеленные луной. / Здесь неземным благовонием свечи чадят, / Здесь неземные мотивы не знают оков, / Я отрешаюсь от мира, в молчанье уйдя, / И принимаю в себя мириады миров. / Сердце, очистившись, времени путы прервет, / Чтобы забыть навсегда и паденье, и взлет». 11 В.М. Алексеев. Китайская литература. М., 1978, с.181. Поднявшись (в стихотворении № 5 цикла «Дух старины») на сакральную горную вершину Тайбо («Великая Белизна» — название, созвучное названию планеты Венера и второму имени поэта, то есть это явный его тотем), Ли Бо встречает там такого сверхчеловека и пытается выведать у него рецепт мистического Зелья, запускающего процесс трансформации (А.Е.Лукьянов высказывает крайне любопытную, я бы даже сказал, дерзкую, мысль: «Учитывая генетическую связь поэта и горы Тайбо, можно предположить, что в лице старца Ли Бо встретился с самим собой как вечно живым мертвецом и в молениях у подземного гроба открыл самому себе тайну бессмертия. Старец улетучился (вошел в Ли Бо?) и теперь он, Ли Бо, стал старцем-младенцем и занял срединное место в космическом архетипе» [12] . Однако отвечает ему долгое молчание. Раз поэт допущен к визуальному контакту со сверхсуществом, трудно предположить негативное к нему отношение со стороны высших сил. Возможно, процесс обратного перехода из «инобытия» к земным формам должен занимать какое-то продолжительное время, после чего поэт и получает долгожданный рецепт. А вот возвращение сяня на свой уровень инобытия происходит, с земной точки зрения, мгновенно: «Запечатлев слова в моей душе, / Исчез, как огнь небесный, в вышине. / Смотрю наверх — и не узреть уже, / Все чувства всколыхнулись вдруг во мне». 12 См. в его статье в сб. «Ли Бо. Дух старины», М., «Восточная литература», 2004, с.205. Те пространства, в которых обитают сяни , можно представить себе в виде ступенчатой конструкции, не отгороженной глухо от нижних земных пределов, куда они являются, обретая былые завершенные формы для общения с землянами, еще не постигшими совершенства восприятия («пяти чувств»). Об иных формах — или полном отсутствии таковых — проскальзывают лишь смутные догадки. Вероятно, на верхних уровнях стабильность форм отсутствует, и размеры обитающих там существ могут при необходимости бесконечно увеличиваться («На облаке в предельные края / Тысячелетней яшмой поплыву, / Достигнувши Начал Небытия, / Перед Владыкой преклоню главу») . Так описывает Ли Бо свою левитацию в занебесье, где Верховный Владыка жалует ему Нефритовый Нектар бессмертия, после чего «От отчих мест на много тысяч лет / Меня отбросит сей волшебный дар, / И ветр, не прерывающий свой бег, / За грань небес умчит меня навек». «Предельные края» в поэтическом переводе передают буквальное ю ба цзи — «плыву ко всем восьми полюсам», что говорит, как комментирует А.Е.Лукьянов эту строку, о самогиперболизации поэта в процессе сакральной духовной левитации [13] 13 См. в его статье в сб. «Ли Бо. Дух старины», М., «Восточная литература», 2004, с.206 Исходя из аксиоматичного утверждения о неразрывной бинарности пространства-времени в китайских мировоззренческих конструкциях, можно предположить, что переход сяня в иное, «занебесное» пространство должен предполагать наличие там некоего качественно иного времени. Ведь по мере продвижения по ступеням даоского аутотренинга человек, которого начинают именовать «постигшим» ( чжи жэнь ), постепенно меняет свои взаимоотношения с временем, отказываясь от его вех, установленных на Земле («Уходят в небо склоны, зелены, / Он, безмятежен, не считает дней»). Ощущения уподобленного священному Журавлю умудренного даоса Юна, который вливается в естество Природы, по Ли Бо, таковы: «За тучей ищет тропы старины, / Ручья журчанью внемлет меж камней. / Согрет теплом, таящимся в цветке, / Журавль Белый, дремлет на сосне…» . При этом «постигший» обретает качественно новые возможности («Он мне люб, / Святой Юань, / Пьющий из прозрачной речки Ин, / Над горою Сун закат багрян, / Он летит, петляя меж вершин, / Он летит, петляя, / Звезды обгоняя, / Только свист в ушах — несет его дракон / Над рекой, над морем, в небеса взлетая — / В Беспредельность, знаю, жаждет прыгнуть он») . Таким Ли Бо взволнованно, с явными элементами сопереживания, психологического вживания в образ нарисовал своего друга ученого даоса Юань Даньцю, еще не ставшего сянем, но стоящего на пути постепенной трансформации. Куда? За границы времени-пространства — или, как предположил А.Е.Лукьянов, «в себя», то есть в субъективную виртуальность? Видимо, скорее эту трансформацию можно представить себе не как пересечение неких «границ», за которыми находится «иной мир», а постепенное изменение внутреннего земного статуса в сакральный, позволяющий включать доселе приторможенные психосоматические возможности человека и обрести гармонию со вселенским миропорядком, после чего присущие человеку в его земной жизни визуальные и психические изменения прекращаются, переходя в статичность вечного бытия. Несмотря на существующую даоскую установку о том, что Небо и Земля — «единый Ком», поэт четко формулирует разницу между бренным и вечным, относя первое к Земле, второе к Небу, и если для первого он находит те или иные количественные меры («сто сорок лет» процветания Танской империи, «тридцать шесть тысяч дней», которыми исчисляется земной век, когда он — в другом стихотворении — предлагает ночь за ночью ходить со свечой, чтобы попытаться рассеять мрак в душе человеческой, «сорок восемь тысяч лет» существования оформленного государственного образования в области Шу, «триста шестьдесят тысяч» рекрутов, отправленных на войну, и так далее), то второе у него — «вечное», «беспредельное», «неисчерпаемое», то есть не имеющее завершающей границы, и вход туда ведет через «Врата Неисчерпаемости» ( у цюн мэнь ): «Светило ночи и светило дней / Без устали вершат круговорот, / Средь тьмой объятых суетных людей / Никто так бесконечно не живет». Но даже горам, сакральным формированиям, уходящим в небеса, невозможно тягаться во временной протяженности с самим Небом: «Зажато небо в пиках Колдовских, / Внизу Башуй беснуется, силен. / Но будет час — мы не увидим их, / А Небо — не придет к концу времен». Крайне любопытна буквальная формулировка последней строки: цин тянь у дао ши , то есть «на Небе нет времени, которое достигло бы его», «Время не достигает Неба», «у Неба не будет предела»; возможна и такая интерпретация — «Небо не падет во Время» (в среднекитайском языке омонимы дао «достигать, приходить» и дао «падать», «рушиться» могли взаимозаменяться с синонимичными значениями); не менее любопытна и опечатка в одном из современных изданий, где последние три иероглифа даны в иной последовательности: дао у ши , что можно интерпретировать так — Небо «пришло к отсутствию времени». Тут уже явственно слышен намек на «вневременье» Неба. В это «вневременье» Ли Бо и стремился, ощущая себя чужаком в том реальном времени (и пространстве), в котором находился: «Преданье есть, что среди вод морских / Пэнлайский остров дыбится горой, / На древе-яшме зелены листки, / И сладок плод, который ест святой. / Откусит раз — и нет седых волос, / Откусит вновь — и вечно юн и мил… / Меня бы кто-нибудь туда унес / И больше в этот мир не возвратил»; «„Что Вас влечет на Бирюзовый Склон?“ — / Лишь усмехнулся, и в душе покой: / Здесь персиковый цвет со всех сторон, / Нет суетных людей, здесь мир иной ». Горы, воды, луна в «мягкой» лирике Ли Бо Лян Сэнь [14] Се Тяо и стиль поэзии периода Ци-Лян (5–6 вв.) И сам Ли Бо как личность, и его поэзия, в основном, характеризуются как возвышенно-патетичные, и на это более всего и обращали внимание теоретики прошлых эпох; но был он в чем-то и гармонично-мягким, а это теоретиками как раз и игнорировалось. И в тематике, и в чувственной тональности, и в языковом стиле, и в конструкциях — во всех аспектах поэзии Ли Бо можно видеть эти обе стороны, отражающие сложный состав личности и эстетики поэта, и анализировать следует и то, и другое, только тогда мы сумеем полностью раскрыть все достижения поэтического искусства Ли Бо. Произведения, относимые к гармонично-мягким, были широко известны и влиятельны в последующих эпохах, так что нам не следует игнорировать эти жанры. Ли Бо всю жизнь «преклонял главу» перед «Се из Сюаньчэна» [15] в основном, за «чистоту» его поэзии, и это показывает нам, к чему он стремился сам. 14 Данная статья представляет собой компилляцию из книги: Лян Сэнь. Взгляд на Се Тяо и Ли Бо, Пекин, 1995, предложенной автором для этого сборника. 15 Поэт Се Тяо (464–499). В известном цинском трактате «Предисловие сидящего в тиши» сказано, что «очарование гор и вод возникло не само по себе, а было порождено Се Линъюнем» [16] , то есть именно он ввел их в поэзию, сделал объектом эстетического внимания. В период Восточной Цзинь [17] «сокровенная» поэзия сделала «горы и воды» частью эстетики пейзажа, углубив этим фундамент пейзажной поэзии. Этот процесс слияния «учения о сокровенном» с эстетикой поэзией был достаточно сложен. Здесь стоит только подчеркнуть, что очарование южного пейзажа предоставляло талантливым людям реальные жизненные идеалы для своих духовных поисков самым благоприятным образом. Однако в «сокровенной» поэзии пейзаж хотя и изображался как свидетельство естественного Дао, тем не менее подспудно к красоте природы добавлялась идея эстетического развития красоты природы, тем самым выражая свое понимание истинности и живой силы Великой Природы. 16 Поэт (385–433 гг.) 17 317-420 гг. Иной была поэзия другого Се из этого же рода — Се Тяо. Он тоже происходил из аристократической среды, занимал высокие чиновные посты, но стремился больше к литературной известности, лишенный присущего Се Линъюню вельможного духа. Путешествовал он, в основном, по ограниченной полосе между Цзиньлином, Сюаньчэном и Цзинчжоу. Он предпочитал не гнаться за невиданным, а добывать «новые чувства» в «старых знаниях». Старший Се (Се Линъюнь) либо растворяет пейзаж в чувстве, либо отделяет одно от другого. Се Тяо, как говорится, «привлекает реки и горы в помощь себе», ведь, по словам минского Се Чжэньюня, «пейзаж — посредник стиха, чувство — его стержень». Объективный пейзаж, который видит Се Тяо, и его внутреннее ощущение пейзажа равноправны. А у Се Линъюня, хотя он тщательной кистью выписывает прекрасные виды природы, преобладает акцент на удаленных от человека объектах, и его чувство теряется в глубине горных лесов. У Се Тяо природные горы и воды кажутся будничными и близкими читателю эстетическими объектами, возбуждая созвучные поэту чувства и мысли. Се Линъюнь преображает природный пейзаж в чисто-чувственный эстетический объект созерцания, тогда как Се Тяо развивает дальше категорию «естественности как потока бытия», обращая эстетический ракурс главным образом на повседневные виды Цзяннани [18] выделяя в них «чистоту и красоту». Горы и воды природы Се Линъюнь познает чувством, Се Тяо — поднимается над пылью мирской для философических размышлений, и в его стихах постепенно вызревал стиль поэзии танской эпохи. 18 Обобщенное название территорий к югу от реки Янцзы. Ли Бо и стиль поэзии Се Тяо В стихотворении «В „Западном тереме“ у Цзиньлинской стены под луной читаю стихи» Ли Бо писал: Я луне напеваю, не в силах прервать эту ночку. Трудно встретить созвучную душу в минувших годах. «Шелковиста вода»: стоит вспомнить одну только строчку — И «во мраке мелькнувшего» Се не забыть никогда. Ли Бо всю жизнь питал глубокое восхищение перед многими историческими личностями, но, пожалуй, по поэтической славе и стилю более всего был ему созвучен Се Тяо. Чжу Си [19] считал, что «в поэзии Ли Бо не только неистов, но также и изящен и мягок». В таком же духе Жэнь Хуа назвал его «человеком с чистой и возвышенной душой». Влияние на него обоих Се несомненно, но очевидной причиной большей близости к младшему Се было его тяготение к свежести природы. Ли Бо значительно больше ценил естественность и гораздо меньше — красочность, хотя в практическом творчестве не отбрасывал отделку и красочность, присущие поэзии периода Шести династий [20] (с.47). Чжу Си писал, что «Ли Тайбо вовсе не отвергал поэтических норм, а был среди тех, кто следовал им», то есть Ли Бо не относился с пренебрежением к шлифовке стиха, впитывал опыт предшественников, просто он таким образом обрабатывал его, что уничтожал все следы отделки. О таких стихах говорят, что они «отшлифованы Небом». 19 Философ, 1130–1200 гг. 20 Период 229–589 гг. В своих поэтических строках Ли Бо, преимущественно, рисовал объективно существующие виды. Формировавшийся им мир чистоты и наполненной пустоты тих и неярок, однако это отнюдь не мертвая тишина, это мир жизни и жизненной силы, оживляющий образ самого поэта, который сливается с природой, со всеми чувственными образами, витающими среди чистых и пустых гор и вод. Как, например, в стихотворении «Песнь о Чистом ручье»: Здесь душу мою очищает вода, Средь речек окрестных такая одна. А что же Синьань? Она так ли чиста, Как эта — до самого-самого дна? Плывешь по зерцалу, и склоны — экран, Расписанный дивно узорами птиц. Но к ночи пустеет, и орангутанг Вздыхает, печаля изгоя столиц. Поэт осознает себя частью этого светлого мира, объектом эстетического созерцания, словно возникшим из небесной ипостаси вместе с этими летящими над горным лесом птицами. Небо у него отражается в воде, и они сливаются в одно целое, исполненное чувств. Сев в челн, он может взмыть к луне, обнажая движение и свободу своих душевных помыслов, отряхивая пыль мирскую, что становится у него символом чистой до наивности, прекрасной человеческой сущности. Важно здесь то, что свое чистое сердце Ли Бо не использует для рационально-опытного открытия и проникновения в истинность чисто-пустотных гор и вод природы, но обозревает предметы рядового бытия. Для Ли Бо в чистоте заключена суть прекрасного в горах и водах, фактически это символ человеческих качеств и духовного облика человека. Ли Бо всю жизнь скитался по свету; в то же время это поэт ярко выраженной субъективности, и его стихи окрашены спецификой тех мест, где он бывал. Чаще всего и подолгу он ездил по Южной Вань [21] и полосе У-Юэ [22] , поэтому у него немало стихотворений, связанных с этими местами. Все они обращены к фигурам литераторов прошлого, местным обычаям и нравам, в той или иной мере насыщены местным колоритом. Для такого субъективистски настроенного поэта, как Ли Бо, выражение субъективного чувства невозможно без обращения к пейзажу как фону, так что пейзаж у него должен включать в себя природу и воспринимаемый литератором антураж. 21 Часть современной провинции Аньхуэй 22 Часть современных провинций Чжэцзян и Цзянсу Стихотворения о Южной Вань Начиная с 725 г. и до смерти в Данту Ли Бо не раз путешествовал по Южной Вань, а после 754 г. порой даже задерживаясь там на длительный срок. Большинство стихов, написанных в Южной Вань, относятся к поездке в 754 г. из Лянъюань в Сюаньчэн, и они в значительной мере отражают мысли позднего Ли Бо о жизни. При всей широте тематики этих стихотворений их можно разбить на две категории: к первой относятся, в основном, стихи о будничном общении с друзьями, дарственные стихи, ответы на чьи-то вопросы и любование природой, а также появившиеся после ухода от императорского двора печаль и гнев, вызванные ощущением собственной ненужности; ко второй — разоблачение на исторических намеках дворцовой политики и страданий, которые несет людям смута Ань Лушаня; последних стихотворений у него не так много. Возможно, Ли Бо чаще всего приезжал в Южную Вань, жил там подолгу и больше всего стихотворений написал в Сюаньчэне, потому что когда-то именно Се Тяо год с лишним управлял этой областью и написал там много стихов. В этой области более всего полюбилась Ли Бо гора Цзинтин, и стихов о ней и окружающих ее пейзажах у него больше всего. В его душе это была «знаменитая гора», что, конечно, связано с именем Се Тяо. В стихотворении «Гуляя в Цзинтинских горах, посылаю историографу Цую» Ли Бо писал: Уходит ввысь Цзинтинская гора, Я здесь живу, как завещал поэт В стихах, как будто созданных вчера, Хотя его уже столетья нет. Всхожу по тропам в чистоту луны, Внизу у городской стены — Циншань… Словно каждое деревце горы Цзинтин, каждый ручеек хранят дух Се Тяо. Цзинтин была как бы неким идеальным жилищем поэта, поднимающим его над мирской суетой и очищающим душу. В поэтическом мире Ли Бо самым любимым природным объектом, если не считать луны, можно считать гору Цзинтин. Вот его знаменитое стихотворение «Одиноко сижу на склоне Цзинтин»: Последних птиц не стало в вышине, И сиро тучка на покой слетела. Лишь мы с Цзинтин остались в тишине — Друг на друга видеть нам не надоело. Ху Инлинь [23] назвал «это короткое четверостишие удивительно соразмерным, наполненным богатым подтекстом». Все тут совершенно отчетливо и ясно, даже глубокое содержание, как будто это стихотворение состоит из одного слова, нет в нем, как в других произведениях о Цзинтин, никаких бликов света на горных склонах или блеска вод, это — пространство души, крайне выразительное, выглянувшее из бездны мрака слияние и созвучие Неба, Земли и Человека. Поэт поднимает глаза к небу, взгляд уходит вдаль, стаи птиц исчезают из поля видимости, лишь одна одинокая тучка плывет безмятежно и тоже хочет скрыться, и остаются лишь пустота неба и тишина одиночества. В первых двух строках — стаи птиц и одинокая тучка, все буднично, ничего необычного, но читателю дано вообразить бескрайнюю небесную пустоту. Только ли птицы и тучка жаждут вернуться к себе? Не к людям ли взывает поэт, не горечь ли и досада от того, что недостижим искомый идеал, не слишком ли поспешает время… Словно все незаметно исчезает. А в последних двух строках — гора, но поэт не стремится изобразить ее, да это ему и не нужно, потому что он уже впитал в себя все ее очарование, и они проникают взглядом друг в друга, сливаются молча, без слов. Финальное «не надоело» означает не то, что будем смотреть без конца, а то, что я и гора не отвернемся друг от друга. «Сей бренный мир не отвергаю я, / Он сам меня отринул, мир людской», — сказал поэт в другом стихотворении. 23 Ученый периода династии Мин (1368–1644) Поверяя горам и водам свое чувство одиночества, Ли Бо не обращает к людям ни пустых иллюзий, ни горького отчаяния, это лишь одиночество и только, вот таков его трансцендентный взгляд на жизнь, глобальный вопрос к прошлому и настоящему, полное растворение в природе, размышления о ценности и смысле бытия. Как, например, в стихотворении «Беседка господина Се», где Ли Бо вспоминает Се Тяо: Здесь господина Се покинул друг, И все несет печаль душе моей. Гость скрылся, но луны остался круг, Гора пуста, но все журчит ручей, Цветы цветут у брега по весне, Бамбук шумит осеннею порой… Живое и ушедшее во мне Соединились в песнь о встрече той. Унеслись за край небес дружеские встречи и больше не повторятся, сохранились лишь небо, горы, воды, пролетают весны и осени, время не задержать, жизнь исчезает, как опадающие лепестки цветов. Однако одиночество и тишина здесь не рождают в душе печали, и в финальной паре строк, как и в стихотворении «За вином вопрошаю луну», звучат размышления о человеке и космосе, о преодолении преград времени, о введении краткого человеческого бытия в вечную реку истории. Ли Бо много раз приезжал в район Осеннего плеса [24] и Данту и оставил немало стихов об этих краях. По ним видно, что в природных объектах этих мест более всего поэта привлекали ясные, чистые пейзажи, в том числе и полные духа сельского бытия. Прозрачность чистого ручья он сравнивает с зеркалом, и Ли Бо тут не уникален, это обычное для поэзии сравнение, но он так часто прибегал к нему, словно ему недоставало распространенного приема, и он должен был показать, что прозрачность воды находит отклик в его душе, а это — уже намеренный эстетический подход. Комментаторы всегда обращали внимание на 15-е стихотворение цикла «Песни Осеннего плеса», в котором поэт вздыхает по поводу приближающегося старения, но игнорировали такую деталь, как упоминание зеркала, в котором он обнаруживает осенний иней, что вызывает у него печаль: 24 Часть Южной Вань, где осенью все реки и озера сливаются в бескрайний водный простор В три тысячи чжанов — моя седина, Она, как тоска, бесконечно длинна, И в зеркале вод — словно иней осенний… Не знаю, откуда явилась она? Ни в одном стихотворении цикла поэт не отдаляется от пейзажей Осеннего плеса с их обезьянами, белыми фазанами, горными курочками, цветами, полями, плавильщиками у печей, но прозрачный Чистый ручей произвел на Ли Бо самое сильное впечатление. В первых строках цикла («Осенний плес, бескрайний, словно осень, / Пустынный, наводящий грусть на всех») поэт уже определяет его тональность, соединяя художественный образ с топонимом, в подтексте которого сквозить печаль. В таком контексте «Осенний плес» и «седина» (грусть) вступают в причинно-следственные отношения. В районе Данту Ли Бо написал не так уж много стихотворений, около десяти, но особенности края тут более всего выражают стихотворения, соединяющие речные виды с размышлениями о прошлом. Таковы «Стансы о переправе Хэнцзян», «Взираю на горы Врат Небесных». И все же, раздвигая чистые небеса до самых отдаленных хронотопов и поверяя им безграничные чувства поэта, Ли Бо создал непревзойденное стихотворение, взывающее к историческим фигурам: Утес Нючжу над Западной рекой, Все тучки улетели на покой. Вот здесь и вспомнить генерала Се, Любуясь рассиянною луной, Но тщетно! Я бы мог стихи читать, Да кто услышит их в тиши ночной?! Когда я утром парус подниму, Лишь клен махнет прощальною листвой. Исследователи всегда обращали внимание на свободное обращение с антитезами, раскованную манеру, высшую степень естественности, строгость формы жанра люйши в этом стихотворении, и все это не вызывает никаких возражений. Но прежде всего стоит обратить внимание на чувство, скрытое в подтексте, — «погружение в чувство», как принято говорить. Через исторический сюжет, связанный с природой конкретного места, Ли Бо выражает свое стремление отыскать близкого по духу человека. Панорама местных достопримечательностей Данту дана в другом цикле — «Десять стихотворений во славу Гушу» (хотя принадлежность этого цикла Ли Бо вызывает некоторое сомнение). В Данту Ли Бо любил Зеленую гору (Циншань), потому что эту гору любил Се Тяо, и там осталось много памятных мест. Но, к сожалению, описав множество пейзажей Данту, саму Зеленую гору Ли Бо в стихах не отразил. Стихотворения об У-Юэ Количество сохранившихся стихотворений Ли Бо, написанных в У-Юэ, сейчас не поддается точному подсчету, но приблизительно это одна пятая всех его стихотворений. Кроме того, он и в стихах, написанных в других местах, вспоминал виды У-Юэ, так что этот край занимает достаточно важное место в его творчестве. Все они обладают одной особенностью — поэт пытается разобраться в своих чувствах, он жаждет отчетливо понять свою жизнь, показать ее ценностное направление и эстетические концепции. В стихах об У-Юэ отразился необузданный нрав Ли Бо и выразились его ценностные установки жизни. В стихах типа «С террасы Гусу смотрю на руины», «В Юэ смотрю на руины», «Три стихотворения о Цзиньлине», «Лунной ночью в Цзиньлине думаю о древнем» на широких исторических прецедентах поэт размышляет о взлете и падении современности, не скрывая своего осуждения; в стихах другого рода он выделяет свои субъективные ощущения, и они явно связаны с его личными переживаниями. Например, в стихотворении «На башне Фениксов в Цзиньлине»: Здесь было фениксам совсем неплохо. Река течет, а их уж не видать. Дворец давно зарос чертополохом, Покоится в курганах старых знать. Поднялся остров Цапли над потоком, Все те же три горы уходят вдаль… Тускнеет солнце, коли туч так много, Чанъань не вижу, и в душе печаль. Первые три пары строк созвучны в изображении открывшегося перед глазами вида, а финальная пара переносит мысли из прошлого в настоящее, и в этом-то и заключаются отличия жанра «размышлений о древнем» у Ли Бо от стихотворений такого типа у других поэтов. Как и в стихотворениях о Южной Вань, здесь тоже немало пейзажей, но виды У-Юэ привлекают эстетическое внимание поэта с большей силой, и это все та же красота чистоты и прозрачности. В пейзажах У больше речных видов, особенно в районе Цзиньлина [25] , в пейзажах Юэ акцент поставлен на тайной прелести гор и потоках ручьев и глади озер. «Песня о Павильоне разлуки — Лаолао» (этот павильон находился в Цзиньлине) созвучна по мысли с упомянутым выше стихотворением «Ночью у горы Нючжу думаю о былом»: 25 Современный Нанкин Павильон Лаолао печалью прощаний отмечен, И вокруг буйнотравием сорным прикрыта земля. Нескончаема горечь разлук, как поток этот вечный, В этом месте трагичны ветра и скорбят тополя. На челне непрокрашенном, как в селинъюневых строчках, О снежинках над чистой рекой я всю ночь напевал. Знаю, как у Нючжу Юань Хун декламировал ночью, — А сегодня поэта услышит большой генерал? Горький шепот бамбука осеннюю тронет луну… Я один, полог пуст, и печаль поверяю лишь сну. Чувственное пространство стиха выходит за пределы его строк, соприкасаясь с прошлым и тем самым расширяя душу поэта. В стихах Ли Бо упоминает немало гор полосы Юэ — Тяньтай, Сымин, Гуйцзи, Лунмэнь, Тяньлао, Дуншань и др. — почти все знаменитые горы. Они гораздо красочней гор У, и в этом Ли Бо повторяет предшественников. К сожалению, таких стихотворений не очень много — всего 23 (включая сомнительные), по подсчетам Чжань Ина [26] в «Хронологии произведений Ли Бо». Отчего так, неясно, тем не менее очевидно, что природные и цивилизационные достопримечательности Юэ произвели сильное впечатление на Ли Бо. Ведь он и в стихах, созданных за пределами Юэ, часто упоминал юэские виды, нередко сопоставляя с ними пейзажи тех мест, где писал стихотворение. Например, уже цитировавшаяся «Песнь о Чистом ручье». Или второе стихотворение из маленького цикла «Плыву на лодке у Врат восточного Лу»: 26 Известный современный исследователь творчества Ли Бо Извив реки у дамбы — что дракон, Все персики в цветах у Луских врат. Когда луна влечет мой утлый челн — Я вплоть до Шань не поверну назад! В какой-то степени можно утверждать, что именно среди гор и вод Юэ таился идеал пейзажной эстетики Ли Бо. Отчасти это было вызвано самой красотой юэских гор и вод, отчасти воздействием стиля «ветра и потока» периода Шести династий, а также обогащено следами человеческой цивилизации в этих местах. В сплаве всего этого вкупе с его собственными концепциями эстетического направления и жизненных оценок и выплавилась полоса Юэ как край его духовных странствий и возвращений. Путешествуя по другим местам, он возвращался мыслью в Юэ так же, как в отчий край Шу: Восточная гора давно пуста, Лишь розами из года в год полна. Я полагаю, что влечение к горам и водам, всю жизнь сопровождавшее Ли Бо, вызвано не одной, а целым рядом причин, среди которых и природная красота самих гор и вод, и разного рода личные побуждения типа стремления к службе у государя, уход в отшельничество, встреча с друзьями и другие. Быть может, среди гор и вод искал он дух, оставленный предшественниками, и, рисуя юэские горы и воды, устремлялся мыслью в прошлое. Поэтому те стихотворения, где изображены юэские пейзажи или им подобные, стали классическими произведениями этой категории. По произведениям, связанным с местностями У-Юэ и Южная Вань, мы в состоянии сформулировать личные пристрастия и эстетические концепции Ли Бо, несомненно, связанные с пейзажной лирикой периода Шести династий, продолжающие и углубляющие ее мотивы. Вода и луна в поэзии Ли Бо Если пейзажные (то есть природные) образы в поэзии Ли Бо рассматривать как одну крупную и завершенную систему, то среди составляющих эту систему образов нет ничего, кроме воды и луны, что в такой степени было бы наполнено эстетическим содержанием и чувством и отражало личностный облик самого поэта. В этих двух образах мы видим не только многокрасочные картины воды и луны, но и отраженные в них жизненные и поэтические чувства самого Ли Бо, что наполняет их глубоким смыслом. Вода и луна в стихах Ли Бо — яркие, целостные образы, соединяющиеся друг с другом или с горами, с облаками, небесным пространством, цветами и деревьями в сложную образную структуру, формируя самостоятельную завершенную эстетическую систему. Чуть не все разнообразные оттенки облика воды — глубинный покой, мягкость, безбрежность, круговорот, струйность, волнение, стремление вдаль, падение водопадами и так далее — достаточно волнующе затронуты в стихах Ли Бо. Для воды как природного объекта наиболее важно то, что она принадлежит к «полным жизни существам», то есть находится в нескончаемом движении. В образной системе китайской поэзии текущая вода — один из давних первичных образов. В «Беседах и суждениях» Конфуция говорится: «Стоя над рекой, Учитель сказал: „[Время] быстро течет, как эта вода, не останавливается ни днем, ни ночью“» [27] . Это показывает, что, глядя на воду, люди осознали течение времени и существование человеческой судьбы. Во вздохах многих поколений поэтов закрепился образ текущей воды как осознание трагизма ухода, так они размышляли о прошлом, печалились об уходе жизни, о краткости существования, о переменах в мире, о непризнании заслуг… Вода, порождая неисчерпаемые чувства, стала типическим образом самоосознания поэта через ощущение им природы, эстетического осмысления истории. Образов текущей воды у Ли Бо немало: 27 Пер. А Е. Лукьянова Весна приносит на Небесный брод Цветущих слив и персиков восторг, Но то, что поутру еще цветет, Под вечер уплывает на восток. Один поток другим течет вослед, На смену прошлым новый век идет, Кто был вчера, уж тех сегодня нет, И всех к мосту влечет за годом год… («Дух старины», № 18) Краса цветов уходит, как поток, Весь мир вещей плывет волной бегучей… («Дух старины», № 39) В образе убегающей воды просвечивают многоплановые размышления поэта о жизни и его сложное внутреннее отношение к ней. В сравнении вечности текущей воды с краткостью жизни, бесконечности предметного мира с бренностью человеческой рождается скорбь, высказывается сожаление по поводу исчезающего времени. А, с другой стороны, неким нейтральным взором обозревается история с ее былыми периодами расцвета, показывается недолговечность славы, богатства, знатности. В этом сожалении заключено осознание неотвратимости личной судьбы, а нейтральным фоном выражается самоуспокоение по поводу крушения идеалов и собственной недооцененности. Эти глубокие раздумья, связанные с образом текущей воды, ярко проявились в стихотворении «Выпьем!». Начальная строка «Вы видели, как Желтая река с Небес стекала / И безвозвратно исчезала в море?» — здравица величию вечного Неба, метафорически обозначающая ведущую тему стихотворения: жизнь есть сон, судьба человека кратка и горька. Отдельная личность конфликтует с общественным порядком, а в трансцендентном эстетическом пространстве стирается противоречие между ограниченностью человеческого бытия и вечностью природы. Проходящее на заднем фоне хмельное безумство — это отрицание отвратительной реальности и утверждение значимости собственной судьбы. Боль по уходящему, переданная через образ текущей воды, просвечивает и в стихах Ли Бо, посвященных прощанию с друзьями: Простившись с башней Журавлиной, к Гуанлину Уходит старый друг сквозь дымку лепестков, В лазури сирый парус тает белым клином, И лишь Река стремит за кромку облаков. («У башни Желтого журавля провожаю Мэн Хаожаня в Гуанлин») Образ текущей воды здесь смыкается с глубоким чувством поэта по отношению к другу. Разлука бесконечна, как неостановимо утекающая вода, и в то же время тут скрывается грусть от того, что этот поток уносит друга вдаль, желание навеки удержать это прекрасное чувство дружбы, горечь неотвратимости исчезновения друга в этом прекрасном потоке. Есть стихотворения, в которых образ текущей воды выражает силу сопротивления трудностям бытия: Готов я переплыть стремительный поток, На Тайханшань к снегам нетающим подняться. («Трудны пути идущего») Теоретики обычно интерпретировали такие строки как преодоление преград на жизненном пути, мирских смут, враждебных сил, трудность достижения идеалов. В других стихотворениях Ли Бо образ текущей воды передает ее мощь, например, в стихотворении «Смотрю на водопад в горах Лушань»: К закату поднимусь на пик Жаровни, Взгляну на юг — там водопад вдали, Обрушиваясь с высоты огромной, Он расплескался на десятки ли. Летит стремительно, как огнь небесный, Слепит искреньем радужных цветов, Ты словно встал перед Рекою звездной, Что низвергается из облаков. Водопад тут транслирует вечную жизненность и величие природы. Но мы видим в этом не проявление каких-то инородных сил, а безграничность не знающей преград души самого поэта, его незаурядную личность и устремленный ввысь дух. Иногда водный пейзаж у Ли Бо полон «покоя», «мягкости», «грациозности в облачной дымке» — исполненной жизни чуткости и нежности: Плывешь по зерцалу, и склоны — экран, Расписанный дивно узорами птиц. («Песнь о Чистом ручье») Ясность воды Ли Бо передает крайне живо, и в то же время в соединении реальности и вымысла встает нарисованный воображением и в то же время реальный образ. Ближний план поэт соединяет с дальним, плывет на челне по воде, создавая изумительные картины: Песчаный берег светел на закате, И облака качаются в волне. («Плыву на лодке у Врат восточного Лу») Небо отражается в воде, и челн словно плывет по реке и в то же время — по небу. То ли реальность, то ли вымысел, то ли действительность, то ли имитация, и все это — воображение, сотворенное кистью поэта. Чистоту воды Ли Бо любил рисовать, прибегая к понятию «кун [28] »: Чуские воды чисты, как пусты, И уплывают в морскую лазурь. 28 Это сложное понятие обозначает «пустоту» и как отсутствие чего-либо, и как высшее, надформенное содержание, и в этом плане переходит к понятию «Неба» как в природном, так и метафизическом смыслах (прим. пер.) («В Цзянся прощаюсь с Сун Чжиди») Уходят берега, и нет конца песку, В воде — светило, словно это небо. («По пути в Елан добираюсь до Цзянся») Слово «кун» во всех этих строках означает нечто бесформенное и бесцветное, призрачное и как бы не существующее, но истинно реальное, просветленное. Это понятие «кун» Ли Бо применяет и к изображению горных пейзажей («Гора пуста, но все журчит ручей» — стихотворение «Беседка господина Се»; «Леса поднимаются в небо, не зная преград» — стихотворение «Песнь горам и водам, нарисованным шаофу Чжао Янем на стене в Данту»). Так же любил это понятие «кун» и Ван Вэй: «Ночью в тишине пустого леса / Шорох сосен, словно это осень». Но у Ван Вэя это понятие носит чаньский оттенок, отрицая «Я» и подчеркивая саму тишину, пространство, отделенное от мирской суеты. А Ли Бо, не отказываясь от чаньских представлений, все же больше исходит из собственного эстетического чувства, старается уловить духовное звучание гор и вод, внушая человеку возвышенное эстетическое восприятие. Чистоту воды Ли Бо часто передает с помощью понятия белизны. Нередко это идет от «шелковистой воды» из стихотворения Се Тяо. Например, «Вода — что шелка полоса» («Песни Осеннего плеса»), «Струи ручья — будто выбеленные луной» («Ночные раздумья в Дунлиньском монастыре на горе Лушань»). Зрительно «кун», отнесенное к воде, передает восприятие с близкого расстояния ее прозрачности, а «шелк» и определение «белый» — ее ослепительную белизну, воспринимаемую издали. Вода сама по себе бесцветна, но с близкого расстояния и издали видится по-разному. Ли Бо так же часто соединяет образ воды с цветом и яркостью, конструируя тонко оттеняющие друг друга пейзажи: Там зеленый бамбук загустел у ручья, Благовонные лотосы в зеркале вод. («Простившись с Чу Юном, направляюсь в Шаньчжун») Во всех этих образах отражается вольный дух Ли Бо, его погружение в духовное самосозерцание, овладевающая им перед лицом природы свобода от жажды карьеры и чувства корысти. Поток воды увлекает поэта в пространство душевного комфорта и свободы. Не конфликт человека с природой, не овладение природой, а слияние душевных порывов в одно целое с внеположенной по отношению к нему природой. И потому образ воды, выходящий из-под кисти Ли Бо, исполнен красоты гармоничного покоя и духовно возвышенного света. Если в безбрежном океане образов китайской классической поэзии нужно выбрать наиболее возвышенный, более других влекущий человека к думам и размышлениям, то это прежде всего — луна. Ясный и белый, чистый и прекрасный вечный символ, луна уже давно заняла свое место в культуре и психологии нашей нации; как древний поэтический образ луна воспевается поколениями за поколениями поэтов, и эти многочисленные строки не увядают, оставаясь исполненными поэтической прелести. И среди всех поколений поэтов наиболее изощрен в описании бесконечно разнообразных лунных пейзажей, вникая во все тайные нюансы, рисуя те или иные душевные ощущения, вызванные взаимными связями человека и луны, — именно Ли Бо. Он не только оставил нам непревзойденные гимны луне, но непостижимыми строками сформировал свой собственный, индивидуализированный лунный мир. Образ луны в стихах Ли Бо обычно не изолирован от других образов, а соединяется с ними в многокрасочный лунный пейзаж: Над башней монастырскою — луна, Среди камней открылся ток ручью. («Так подумалось мне на закате в горах») Луна над городской стеной, среди лиан, в горах, отраженная каменным зеркалом — все это чисто, свежо, безлюдно, но тишина таит в себе движение; или же луна у него окутана вуалью тьмы, и движение скрывает покой; так ли, иначе, но в душе рождается радостная чистота. Все эти картины постоянно предстают перед глазами людей, но в изображении поэта они становятся неким призрачным сновидением. Чаще всего и более всего эстетически насыщенным в стихах Ли Бо является составной образ луны и воды. Одна на небе, другая на земле, они обе отличаются прозрачно-ясным светом. И чистоту воды, и ясность луны Ли Бо часто сравнивает с зеркалом: облачко-зеркало, летящее зеркало, ясное зеркало, яшмовое зеркало в его стихах — все это метонимы луны. Или он сравнивает луну с водой: «Зеркальное озеро — словно луна» («Дева из Юэ»). Чистота воды проясняет душу: «Потоками звуков омыта душа» («Слушаю, как монах Цзюнь из Шу играет на цинь»). И чистота луны способна очистить сердце: «Луна, дробясь в волне, омыла душу» («Прощаясь с Вэй-шаофу»). Взаимопроникновение луны и воды — высшее выражение чистого и светлого в стихах Ли Бо. Небосвод чист и светел, и взор не может исчерпать раскинутого во все стороны пространства. В этом мире нет ни пыли, ни гама бренной земли, нет жажды славы и богатства, и душа поэта наполняется светом, как эта прозрачная вода и ясная луна. Чжу Си сказал: «Фразу „как луна в воде“ следует понимать как конкретную воду, в которой отражается луна с небес. Не будь этой воды, не было бы и этой луны». В конечном же счете, не будь светлой души поэта, смогло ли бы это пронизанное светом пространство неба и земли превратиться в эстетически прекрасное пространство, вызывающее у человека нескончаемые видения? Всех манящее, нам недоступно светило, Неотрывно глядящее издалека. («За вином вопрошаю луну») В лунных гимнах луне луна у Ли Бо и недоступно далека, недостижимо высока, и в то же время вызывает у человека близкое и родственное чувство. И пусть эта луна где-то далеко, она вызывает у Ли Бо чувство радости и наслаждения: «Хочу подняться в небо и обнять луну»; «Насладись бесплатно ветром и луной». Вот так и появляются у него такие удивительные образы, как приглашение луне, хмельная луна, шагающая луна, оседланная луна, плывущая луна, ночующая луна, забавляющаяся луна… Взмахну бокалом — приходи, луна! Ведь с тенью нас и вовсе будет трое. («В одиночестве пью под луной») Вдоль ручья побреду я куда-нибудь прочь, Где ни птиц, ни людей, только в небе луна. («Разгоняю грусть») По ним мой челн водовороты катят. Снежит… И «Тень горы» примстилась мне. («Плыву на лодке у Врат восточного Лу») Луна-ясна, покинь-ка небеса, Стань лодочкой в цветах моей хмельной! («Песни Осеннего плеса») Такие разнообразные картины луны формируют автопортрет, проникнутый наивным волшебством сновидения и в то же время истинный и эмоциональный. Под лучами луны Ли Бо, расслабленный, безмятежный, полностью раскрывает свободу своей души, обретенную в подлунном пространстве. Все такая же недоступная, повиснувшая в своем далеке, луна становится ближе и полнит человека чувством. Ли Бо нередко свой необузданный темперамент проявлял в подпитии, изливая гнев по поводу неприятия миром его таланта. И когда он видит: «Я пью один, нет никого со мною», — он приглашает луну разделить компанию: Взмахну бокалом — приходи, луна! Ведь с тенью нас и вовсе будет трое. Луна, конечно, не умеет пить, Тень лишь копирует мои движенья, И все-таки со мною разделить Помогут мне весеннее броженье. Луна шалеет от моих рулад, А тень сбивают с ног мои коленца… («В одиночестве пью под луной») Захмелев и пританцовывая с луной, поэт уже не думает о безнадежности своей служивой карьеры, о своем одиночестве на жизненном пути без задушевного друга. Вино поднимает ему настроение, луна — словно близкий друг рядом, и поэт обретает чувство независимости и хмельной мир, в котором забывает и себя, и все вокруг. Единственный природный объект, испускающий светлые лучи в кромешной ночи, неизменная от века луна глядит вниз на освещенные ею мириады существ и естественно становится в центр эстетического любования людей. У Ли Бо весьма много произведений, где через образ луны он раскрывает свои мысли об отчем доме и друзьях: Сияние луны простерлось к ложу — Иль это иней осени, быть может? Взгляну наверх — там ясная луна, А вниз — и мнится край, где юность прожил. («Грезы тихой ночи») Безграничность и вечность луны воплощается не только во времени, но и в пространстве. В небесах — все та же луна, и это снимает пространственную отдаленность путника от родного края, поэт с помощью луны уносится мыслью к родным краям, а родные края в образе луны сопровождают путника до самого края земли. Зарыдала кукушка, и пух тополей отлетел, Говорят, Вы в Лунбяо, отставлены нынче от дел. Я тревогой своей поделюсь с лучезарной луной, Чтоб она унесла ее в этот далекий удел. («Из дальних краев обращаюсь к Ван Чанлину, прослышав, что он сослан в Лунбяо») Собираясь вместе, люди глядят на луну, когда они отдалены друг от друга, порознь они видят все ту же общую для всех луну, и луна как бы олицетворяет собой чувство дружбы, неотступно сопровождая их. Луна в стихах Ли Бо становится чудесным посредником между древностью и сегодняшним днем, метаморфозами человеческого мира и требованиями судьбы. Терраса, запустелый сад. Весна, Зеленый тополь, песни спозаранку… Осталась неизменной лишь луна, Взиравшая на пиршества У-вана. («С террасы Гусу смотрю на руины») Здесь луна — свидетель взлета и падения истории, и перед ликом луны дворцовые роскошества ушедших веков — миг один. Об одном сожалеет Ли Бо, глядя на вечно неизменную луну, озаряющую переменчивый мир людской, — о том, что человеку не дано задержать навеки радости и удовольствия жизни, и потому с вином в руке обращается к луне: Где луна, на которую предки смотрели? Вот она: им светила — и смотрит на нас. Мы приходим, уходим, как воды в движенье, Каждый видит луну, что вот так же ясна. Пусть же в час возлиянья и в час песнопенья В золотистых бокалах искрится луна! («За вином вопрошаю луну») Чувства поэта, вызванные изменчивостью мира людского, концентрируются на отношениях космоса и бытия. Луна как образ вечного становится фоном для сожалений об уходящей жизни. Вечность космического и краткость человеческого — это неразрешимое противоречие, которое человек, находящийся между исчезающим прошлым и надвинувшимся настоящим, не в силах преодолеть. Поколение за поколением поэты воздыхали перед этой тупиковой ситуацией жизни. Такие настроения появляются и в других стихотворениях Ли Бо, но наиболее чарующими они становятся здесь, в вопросах к луне. В противоречиях между конечным и вечным поэт, обращаясь к образу луны, искусно соединяет воедино настоящее с ушедшим и грядущим, концентрируя их в песне вину. Не чудесный ли способ для людей контролировать собственную жизнь? В конце концов, раз люди прошлого, настоящего и будущего сталкиваются с одним и тем же противоречием жизни-смерти, то не может ли это противоречие соединить поколения, породить общность? Вздыхая о краткости человеческого бытия и бесконечности космоса, поэт восхищается вечностью луны («Всех манящее, нам недоступно светил»); и тогда, когда он с помощью образа луны ищет своего рода независимости ни от чего и ни от кого («Мы приходим, уходим, как воды в движенье, / Каждый видит луну, что вот так же ясна»), он вновь обращается к пространству вечной нескончаемости луны. Раздумья под лунными лучами, в основном, показывают нам самого поэта, но он также воспроизводит и других людей: В струе воды — чистейшая луна, В луче луны — вечерний цапли лет. Там парень с девою плывут, она, Каштан срывая, песенку поет. * * * Над землей полыхает руда, Искр багровых летит череда. В свете лунном плавильщик поет, И от песни теплеет вода. («Песни Осеннего плеса», стихотворения №№ 13, 14) Весь этот вид парней и девушек из народа, их поступки, свидания и песни под луной не могут не привлекать, гармонично сливаясь с белизной лунного сияния. В образе плавильщика появляются звук и цвет, полыханье огня и мельтешенье искр переплетаются с беззвучной белизной лунного света, оживляя картину. В целом, мир воды и луны, созданный кистью Ли Бо, имеет свою специфику. Он недоступен грязи, далек от бренной суеты, пронизан светом и в то же время полон жизненных сил. В раздумья о космосе не вторгаются печаль и гнев, деспотические и трагичные поползновения, никакое высокомерие. Он естествен и чист, спокоен и гармоничен, просторен и оживлен. Гармония среди конфликтов О специфике двух сторон индивидуальности (или художественного стиля) Ли Бо давно ведутся споры. Особого внимания заслуживают взгляды Чжу Си, в первую очередь тот факт, что он ставит рядом Ли Бо и Тао Юаньмина [29] : «В поэзии Ли Бо не только неистов, но также и изящен и мягок. Сколько, например, мягкости в строке „Уж боле нет былых Великих Од“ [30] . Стихи Тао Юаньмина все называют простыми, лишенными украшательств, в каком-то смысле они необузданны, но их необузданность слух не режет. Он открывает себя, воспевая Цзин Кэ [31] . Каким-то образом так и говорят люди, тяготеющие к простоте» (Чжу-цзы юй лэй. Т.8. Пекин, 1994. С.3325). У Ли Бо и Тао Юаньмина индивидуальности совершенно разные, но мудрый Чжу Си привлек внимание к другой стороне. Об этом высказывании Чжу Си современный исследователь Пэй Фэй [32] говорит: «Оно показывает две сферы эстетики Ли Бо — возвышенно-прекрасное и нежно-прекрасное… Конфликтное (субъективное и объективное) порождает возвышенно-прекрасное, гармоничное (субъективное и объективное) порождает нежно-прекрасное» (Ежегодник «Чжунго Ли Бай яньцзю». Ч.1. Цзянсу, 1990, с.25). 29 Поэт, 329–427 гг. 30 Первая строка стихотворения, начинающего цикл «Дух старины» (см. кн. Ли Бо. «Дух старины» (М., 2004) 31 Исторический герой, пытавшийся совершить покушение на Цинь Шихуана, первого императора династии Цинь 32 Род. в 1933 г. Ли Бо, вне всякого сомнения, — наиболее типичный представитель необузданного, возвышенно-прекрасного индивидуального стиля в истории китайской литературы. Это вызвано в первую очередь противоречиями между его жизненными ценностями и реальным общественным состоянием ( «Сей бренный мир не отвергаю я, / Он сам меня отринул, мир людской» — стихотворение «Провожаю Цая, человека гор»), субъективно-объективными конфликтами. Эта сторона поэзии Ли Бо изучена достаточно глубоко. Здесь речь пойдет о поэтике «другой стороны» его поэзии. Оценка, данная Чжу Си поэтическому стилю первой строки стихотворения «Уж боле нет былых Великих Од» как «изящно мягкого», заслуживает внимания. С точки зрения эмоциональной окраски строка наполнена пафосом и целеустремленностью, так что охарактеризовать ее как «изящно мягкую», боюсь, трудно. Возможно, Чжу Си имел в виду выражение в ней литературных концепций. В этом стихотворении Ли Бо излагал поэтику согласно «Канону поэзии», а также заявил, что, подобно Конфуцию, «отсекавшему» стихотворения, должен составить современную историю. Для конфуцианцев «Канон поэзии» — классический образец нежной и душевной поэзии, и, естественно, он «изящно мягок», с точки зрения Чжу Си, возможно, это и есть причина той оценки, какую он дал поэтическому стилю Ли Бо. Нет никакого сомнения в том, что гармоническая часть поэзии Ли Бо соответствовала поэтике конфуцианцев. Тут необходимо заметить, что в двух строках этого стихотворения «Воспряла Древность только в доме Тан, / Все снова стало ясным и простым» Ли Бо славит ситуацию при Танах, когда с реставрацией древних эпох политика стала ясной, а общество стабильным, и с одобрением отзывается о поэтическом стиле, «ставшем ясным и простым», что Ли Бо считал наиболее важным в своих социально-политических идеалах и эстетических устремлениях. По разбросанным в его стихотворениях намекам эту формулировку можно понять как почитание чистой и гармоничной красоты естественности. В стихотворении № 35 «Духа старины» написано: Вот песня — складно, только нет в ней правды, Как в мошке, что ребенок малевал; Другой, свой дух растратив без пощады, Макаку из шипов сооружал. Искусно, только что же толку в оном? Роскошно, только пользы миру нет. То есть он считал, что приукрашивать текст — все равно что малевать мошку, как это делают дети, это потеря правды природной естественности. Эта мысль глубинно связана и с эстетикой Чжуан-цзы. «Недеянием небо достигает чистоты, недеянием земля достигает покоя. При слиянии недеяния их обоих развивается [вся] тьма вещей» (Чжуан-цзы. Глава «Высшее счастье» [33] ); «В покое становятся мудрецом, в движении — царем. [Того, кто] не действует, почитают; с тем, кто безыскуственен и прост, не сможет состязаться в красоте никто в Поднебесной» (Чжуан-цзы, Глава «Путь природы»). Чжуан-цзы тут говорит о том, что чистота неба и земли сводится для человека к возвращению к природе как корню всего. В главе «Рыболов» он также объясняет понятие «истинного»: «Истинное — высшая искренность, высшее чистосердечие. Без искренности, без чистосердечия нельзя взволновать других… При истинном внутри волнение проявляется и во внешнем — вот чем ценно истинное… Истинное воспринято от природы, естественное нельзя изменить. Вначале мудрецы уподоблялись природе, ценили истинное, не связывали себя обычаями». Так называемое «истинное» делает акцент на необходимости следовать природе без фальшивого украшательства, имея ничем не связанные «данные небом» естественные чувства, и природное, не фальшивое, чистое, истинное есть основа прекрасного в человеке. 33 Цитаты из трактата «Чжуан-Цзы» приводятся в переводе Л.Д.Позднеевой Эстетические идеалы и художественный стиль поэзии Ли Бо испытали на себе влияние Чжуан-цзы, что проявилось не только в сильной, патетичной части его поэзии, но и в глубоких ощущениях чистого и гармоничного. В стихотворении «Так подумалось мне на закате в горах» Ли Бо писал: На облаке я долго возлежал, Став постоянным гостем дивных мест. И насыщалась красотой душа, Покуда диск закатный не исчез. Над башней монастырскою — луна, Среди камней открылся ток ручью. Чиста душа становится, ясна, Вот — истина, которой я хочу! «Чистота», «истина», обретенные в пустоте и тишине под луной, облаками, среди ручьев и камней, — это глубочайшее созвучие между душой человека и горами и водами природы и то самое «постижение Дао», с чем «не может состязаться в красоте никто в Поднебесной», о чем писал Чжуан-цзы. Конфуций строку «простое используется для узорчатого» из «Канона поэзии» прокомментировал Цзы-ся так: «Узор шитья затмил простого шелка гладь» («Лунь юй», гл.3 [34] ). То есть это означает, что простое первично по отношению к раскрашенному, белое первично по отношению к многоцветному. Красота простого, сущностного — важнее прочего. У конфуцианцев «чистое» (цин) обычно рассматривается как символ высоких человеческих качеств. Оно редко связывается с «истинным» (чжэнь). 34 Пер. А. Лукьянова Чжуан-цзы превозносил красоту чистоты как природы, так и человека, сливая это воедино с подлинным, не искусственным, он ставил акцент на красоте природы, «следующей небу, уважающей истинное» и не созданной никаким внешним воздействием. Конфуцианцы же соединяли прекрасное с добрым. Так что концепция «чистого» и «истинного» у Ли Бо ближе к позиции даосов, представленной философией Чжуан-цзы. После династий Вэй-Цзинь [35] с появлением «учения о сокровенном» и буддизма эстетические взгляды на природу изменились. Адепты «учения о сокровенном» еще теснее слили «путь природы» Чжуан-цзы с красотой гор и вод, акцентируя чувственную красоту внешней формы. Буддисты, высший мир видя в забвении, в очищении сердца, отстранении от бренного, акцентировали пустоту и тишину природных гор и вод, от внешнего мира в ощущениях уходили в «истинно сущее» пространство гармоничной души. При всех различиях своих взглядов адепты «учения о сокровенном» и буддисты одинаково стремились к чистому покою гор и вод. 35 3-5 вв. Ли Бо в стихах много писал о чистом и истинном. Понятие «чистого» чаще всего использовалось в применении к изображению пространства гор и вод, но не только — это также и чистота песни и танца, вина и радостей, чистота сочинения и стихотворения, чистота человеческих качеств, чистота выражения внутренних ощущений и так далее. «Истинное» в его стихах связано с даоским «следованием небу, уважением к истинному» и в то же время носит оттенок буддийского «истинно сущего». Что же касается соединения «чистого» с «истинным», то, помимо политической ясности, общественной стабильности и чистого и простого поэтического стиля, о чем он писал в первом стихотворении «Духа старины», это выражение большей частью говорит о высоких душевных качествах близкого природе человека, не связывающего себя должностью. Понятие «чистого» и «истинного» у Ли Бо весьма богато по своему содержанию и говорит о свободе и независимости, обретенных в контакте с природой. Как эстетический идеал это выражает естественную красоту, не подвергнутую никакой обработке, это возвеличивание природы, это красота чистой души, бесконфликтной гармонии. Это также выражает стремление Ли Бо находиться среди гармоничных и мирных людей и, продолжая эстетические концепции традиционной культуры, особенно Чжуан-цзы и мистиков, напрямую связано со стилем поэтов Шести династий. В целом это прежде всего отрицание литературных традиций периода Цзяньань [36] , что было распространенной тенденцией эпохи расцвета династии Тан, хотя и не полностью отражает реальную ситуацию в танской поэзии — ее расцвет не мог строиться на отрицании опыта литературы Шести династий, а лишь на фундаменте его продолжения. 36 Период 196–219 гг. Ли Бо был и критиком, и продолжателем литературы Шести династий и намеренно или нет, но стиль и форма языка и эстетические тенденции его стихов испытали воздействие самых разных поэтов Шести династий. Видеть у поэтов Шести династий только тенденцию к украшательству недостаточно, в их поэтическом творчестве в немалой степени воплотилась также и эстетическая тенденция «тяготения к природному», и в теоретических рассуждениях многие тоже настаивали на преклонении перед красотой чистой природы. Ху Инлинь писал: «Яркость Ли Тайбо известна всем, но не все знают о чистоте его души». И «яркость», и «чистота души» в стихах Ли Бо — все испытало на себе влияние поэтов Шести династий. Потомки часто соединяли две строки Ли Бо («Из чистых вод выходит лотос, / Природе обработка не нужна») из написанного по дороге в ссылку в Елан стихотворения, посвященного Вэй Лянцзаю, который занимал пост тайшоу в Цзянся, с упомянутыми двумя стихотворениями из «Духа старины» (№№ 1, 35), чтобы прояснить эстетические идеалы и особенности поэтического стиля Ли Бо, а Ли Бо заимствовал эти строчки из критических оценок стихов Се Линъюня периода Шести династий. Влияние обоих Се, старшего и младшего, особенно Се Тяо, заметно прежде всего в стихотворениях Ли Бо, написанных в Южной Вань и полосе У-Юэ. Конечно, он пошел гораздо дальше. В стихах Се Тяо еще заметны следы обработки; у Ли Бо «чистое», «истинное», «естественное» соединены в одно целое, мысль выходит за пределы слов. Ху Инлинь писал: «В стихах более всего ценится чистота. Бывает чистота строя, тональности, мысли, таланта… Величие Ли Бо и Ду Фу в том, что их талант не ограничен чистотой слов, у них и строй, и тональность, и мысли не могут не быть чисты… „Чистое“ означает, что стихи поднимаются над обыденностью». Называемая им чистота строя, тональности, мысли подразумевает поэтическую форму и содержание; а когда он говорит о таланте, то имеет в виду индивидуальный облик и духовные качества, хотя обе эти стороны взаимосвязаны и оказывают влияние друг на друга. «Чистота» поэтического стиля Ли Бо проявляется прежде всего через эстетическое наслаждение природным пейзажем, восприятие повседневного быта простых людей, думы о родной земле, друзьях, людях древних времен, через искреннее общение с рядовыми людьми. Общая особенность их — в том, что между объективным и субъективным нет конфликта, они находятся в гармоничных взаимоотношениях. С точки зрения эстетики природы, как в пейзажных стихах Ли Бо, так и в стихах другой тематики с пейзажными вставками мы видим немало возвышенно-героического, волнующе прекрасного. Таково, например, стихотворение «Трудны дороги в Шу». Или цикл «Смотрю на водопад в горах Лушань», состоящий из двух стихотворений — одно пятисловное в древнем стиле, второе семисловное четверостишие. Если взять только часть первого и второе стихотворение, то это будет воспринято как вздох восхищения перед красотами водопада горы Лушань. Но последние 6 строк первого стихотворения никак не связаны с пейзажем, и в них — ключ к прочтению чувств, выраженных в стихе. На этих «чудных скалах» поэт «смывает пыль мирских дорог», чтобы «расстаться с суетой мирской». В стихах такого рода поэт не столько восхищается очарованием самих гор и вод, сколько среди этого очарования высказывает свое негодование треволнениями жизни. В стихотворениях такого рода не так уж много социально-политического содержания и возвышенных или гневных чувств по поводу государевой службы и политической борьбы, и это не конфликтует с изображаемой Великой Природой, а сливается с ней. Но отсутствие социально-политического содержания и объективных или субъективных конфликтов вовсе не означает отсутствие мысли. В таких стихах как раз и отражается очень важная сторона эстетических идеалов Ли Бо, его жизненных устремлений и духовных качеств. В его любви к чистоте природных объектов мы видим его жизненные устремления к свету и свободе, его духовные качества, поднятые над вульгарной будничностью, полные жизненных сил. А его путешествия к бессмертным святым, вставленные в пейзажные картины, — прием изображения своих политических идеалов устройства реальной жизни. Ли Бо не шел распространенным в то время путем к государеву служению через систему экзаменов на должность, а выходил на политическую сцену повествованием о своих странствиях, отшельничеством, и, оставаясь «в платье простолюдина», воздействовал на Высшие Небеса. Улучшало это или не улучшало социально-политическую атмосферу танской империи, но он фактически поднялся до высших социальных страт, отчего недооценку собственной личности и ощущал столь болезненно. С сокращениями перевел с китайского С.Торопцев Коротко об авторах Лукьянов Анатолий Евгеньевич — профессор, доктор философских наук, руководитель Центра сравнительного изучения цивилизаций Восточной Азии Института Дальнего Востока РАН, автор исследований по истории китайской философии, культуре Дао, китайской цивилизации («Дао? Книги перемен?» М., 1993; «Лао-цзы и Конфуций: Философия Дао», М., 2000; «Чжун юн. Конфуцианское учение о середине», М. 2003; статья в кн. «Ли Бо. Дух старины», М., 2004, и др.). Лян Сэнь — доцент факультета китайской литературы Центрального университета национальностей (Пекин), член Общества изучения Ли Бо, автор исследований по китайской классической поэзии (книга «Взгляд на Се Тяо и Ли Бо», Пекин, 1995, статьи в «Большом словаре Ли Бо», Наньнин, 1995, «Жизненные ценностные стремления в поэзии вина Ли Бо» в ежегоднике «Китайское Либоведение», 1991; ст. в кн. «Ли Бо. Дух старины», М. 2004, и др.). Торопцев Сергей Аркадьевич — доктор исторических наук, заслуженный деятель науки РФ, главный научный сотрудник ИДВ РАН, автор исследований и переводчик китайской классической и современной поэзии и прозы («Китайская пейзажная лирика», М., 1983; «Книга о Великой Белизне. Ли Бо — человек и поэт», М., 2002, ст. «В узорах Неба и Земли. Космизм китайского поэта Ли Бо» в жур. «Восточная коллекция», весна 2003, кн. «Ли Бо. Дух старины», М. 2004 (составление, перевод стихотворений, комментарии, статья; статья «Ли Бо» в энциклопедии «Исторический лексикон», том V–XIII вв., в печати, и др.).