В последние годы я, правда, выпустил ряд своих книг в швейцарских переизданиях. Но маленькая Швейцария – это крошечный рынок сбыта, здесь возможны лишь совсем маленькие тиражи, и ни в Германию, ни в Австрию вывозить эти книги нельзя.

В Берлине мой верный издатель П. Зуркамп всячески старается переиздать некоторые мои книги. По мере возможности я помогаю ему довести эти книги до действительно серьезных читателей, ибо иначе они оказались бы объектом спекуляции скупщиков.

Кроме просьб о продовольствии и о книгах, ко мне поступают и просьбы, основанные на полном незнании действительной ситуации: просьбы о швейцарской въездной визе с разрешением работать, даже о немедленном предоставлении гражданства, о работе, о службе, о должностях. Мучительно читать все эти часто фантастические просьбы, ни одну из которых нельзя выполнить.

Мои друзья знают, что я делаю все, что могу, и с конца войны посвятил большую часть моей работы и моих средств немецкой беде. Они знают также, что крошечная Швейцария постоянно в удивительном объеме помогает и делает подарки огромной голодной Германии, хотя другие дружественные нам страны находятся не в лучшем положении и хотя все еще очень многие швейцарцы по понятным причинам к Германии отнюдь не благоволят.

Печально, что на каждый случай, когда мы можем помочь, приходятся сотни невыполнимых просьб. Мы тут ничего не можем поделать.

Дорогой господин Шотт!

Я получил из Англии анкету миссис Аркуордт с Вашим рекомендательным письмом. Литературы по усовершенствованию мира, создаваемой благодетельными и слишком богатыми дамами, у меня предостаточно, и я не хочу умножать ее. Даме этой отвечать не могу, я каждый день до отчаяния занят не усовершенствованием мира, а настоящей, практической, насущной помощью и, к сожалению, не могу распивать чаи со всеми этими дамами, как бы они ни были милы и полны добрых намерений. Пусть каждая из этих дам отдаст свой автомобиль и вместо своих секретарей кормит нескольких голодающих гениев, тогда мир уже чуточку продвинется дальше.

Addio, всего Вам доброго. Я думаю о Вас с тревогой, но ведь нет ничего и никого, о чем сегодня можно было бы думать без тревоги.

Дорогая, глубокоуважаемая госпожа Вильгельм!

Ваше милое декабрьское письмо делает меня буквально несчастным. Вы явно не получили или еще не получили двух моих писем, где я намекал Вам на свое положение и объяснял, почему не могу прочесть роман Вашего знакомого. Положение же таково: добрых два года я ежедневно получаю столько писем, что просто один раз прочесть их, не отвечая, было бы и для молодого, здорового человека утомительным трудом, это каждый день от ста до пятисот страниц, непрерывный поток, который изо дня в день затопляет мои комнаты, мои глаза, мою голову, мое сердце своей мутной и часто едкой водой, открывает мне мир бед, горя и беспомощности, но также глупости и подлости и всеми средствами, от простой просьбы до угрозы, добивается от меня, чтобы я помог, выразил свое отношение, дал, посоветовал. Кроме того, я должен подкармливать десятка два людей в Германии, то есть добывать побочной работой несколько сот франков, чтобы не дать умереть моим сестрам и друзьям. Глаза уже много лет никуда не годятся, у меня уже много лет не бывает и дня без глазных спазмов, а помогает мне только моя и так-то перегруженная домашним хозяйством, гостями, помощью эмигрантам и т. д. жена, которая постепенно увядает и, как я, гибнет в этой горькой суете.

Еще три-четыре года назад меня мало что так обрадовало бы, как известие, что готовится что-то вроде биографии Вильгельма и что я могу тут помочь. А сегодня мне уже приходится принять лишний порошок и потрудиться целый час сверхурочно, чтобы написать Вам это жалкое послание.

Единственный совет, который могу Вам дать, таков: попросить на основании старых связей доктора К. Г. Юнга в Кюснахте близ Цюриха сделать что-нибудь для Вашей рукописи. Сам он вряд ли сумеет что-либо предпринять, он был тяжело болен и наверняка так же перегружен, как я. Но у него есть то, чего нет у меня, – всяческие помощники, секретарши, ученики и т. п., и достаточно, может быть, чтобы он попросил своего цюрихского издателя Рашера ознакомиться с рукописью, она вполне может подойти его издательству.

Ах, довольно об этом. Жизнь идет к неведомому и пока нежелательному, я, мне кажется, давно уже не дышал воздухом и не ел хлеба, и еще благо, что хотя бы могу, с трудом сколотив средства, отводить голодную смерть от нескольких славных людей, когда-то добросовестно способствовавших избранию Гинденбурга, а отчасти и Гитлера. Кстати, чтобы сказать и кое-что положительное: есть действительно исправившиеся, прозревшие и благородные бывшие нацисты, их немного, но благородных людей бывало немного всегда и везде. Прощайте, не сердитесь на меня, но Вы и не сердитесь, зная, что я, несмотря ни на что, думаю всегда о Вас и о Вильгельме с преданностью и благодарностью.

Дорогой господин И.!

Для меня стало редким исключением писать частные письма, при болезнях и безумной перегруженности у меня такой возможности почти не бывает, но на Ваше письмо, которое меня обрадовало, я хочу ответить не только печатным приветом.

Если я не забыл Вас и Ваш приезд в Монтаньолу, то не только по той причине, что Вы сын Г. Н. Ваш приезд не был забыт потому, что он поставил меня перед неразрешимыми проблемами. По рекомендации своей матери, которая со мной в дружбе, ко мне явился этакий немецкий мальчик или юноша, серьезный и взрослее своих лет, приверженный из-за отца и всего своего воспитания к чуждому нам, ненавистному нам, злосчастному мировоззрению, милый, молодой человек, которого ты был бы рад дружески похлопать по плечу, если бы не знал, что вскоре, может быть, этот самый юноша, став солдатом или молодым офицером, поможет убивать наших друзей и родных. Ничего мне так не хотелось тогда, как отвести Вас в сторону и сказать Вам: «Милый мальчик, вы верите в учение, которое на самом деле обман, и в богов, которые на самом деле бесы. Скоро вы будете носить ружье или другое орудие убийства и вместе с миллионами себе подобных поможете разрушить мир». Я не мог произнести это предостережение, это было бы все равно что потребовать от Вас самоубийства. И потому мы промолчали о главном и отпустили Вас к Вашей «гитлерюгенд», в Вашу страну убийств и лжи, во всю немецкую грязь и беду.

Теперь это позади. Многих моих друзей вы убили и почти всех родственников моей жены, она еврейка. И вы, по крайней мере отчасти, пробудились от сна, и мы рады за каждого, кто проснулся действительно. Поэтому я обрадовался Вашему письму. Не все молодые немцы так думают, сотни присылали мне после 1945 года глупейшие и непристойнейшие письма с руганью и угрозами.

Больше нам, если мы снова встретимся, незачем говорить о прошлом, да и мало вероятно, что мы когда-либо снова увидимся.

В знак благодарности посылаю Вам несколько оттисков и распоряжусь, чтобы Вам послали книгу. Надеюсь, мои бандероли дойдут до Вас. В своем письме Вы пишете, что учитесь в прекрасном городке Марбурге, а в обратном адресе указываете не Марбург, а Гиссен. Дружеский привет.