В связи со средневерхненемецким вспоминаю нечто трогательное и забавное. Из немецкого хаоса до меня, кроме попрошайнических, льстивых и ругательных писем, то и дело, совсем не редко, доходят звуки из той легендарной, сказочной Германии, гибель которой так часто констатируют и которая все еще существует, как корень чудо-дерева, вновь и вновь срубаемого и сжигаемого, но вновь и вновь являющего свою неодолимую силу и пускающего побеги. Недавно, с промежутками в несколько дней, я получил из Германии два подарка, не носящих никаких следов ни гитлеровского воспитания, ни воспитания оккупирующими державами. Первый – безукоризненно построенная и довольно красивая пассакалья и фуга на тему моей фамилии: H – E – Es – Es – E, сочинение одного кантора из Хальберштадта. Второй, еще неожиданней, – каллиграфически исполненная ин-кварто, готическая рукопись 26 моих стихотворений, переведенных на готский язык студентами готского семинара Высшего технического училища в Дрездене. Русская цензура, наверно, с удивлением глядела на этот курьез.

В середине июля мы хотим уехать отсюда, т. е. моей жене это необходимо, так как она не переносит летней жары, и мы собираемся пойти по Вашим следам и остановиться в Вашей флимсской гостинице.

Привет Вам и Вашей досточтимой милой жене от нас обоих!

Ваш Г. Гессе

Дорогой господин д-р Корроди!

Мне прислали Вашу статью о манерности, и я прочел ее с удовольствием. […]

Я, кстати сказать, всегда был в довольно дружеских отношениях с манерностью, и моя первая прозаическая книга «Час после полуночи» была в 1899 году, когда она вышла, по праву сочтена весьма манерной. Я тогда ничего не знал ни о Георге, ни о Рильке, но испытывал острую потребность, во-первых, в точности и дифференциации, во-вторых, в известном достоинстве выражения в прозе. От той поры у меня до сих пор сохранились, хотя я десятки лет не перечитывал их, некоторые тома манерных французов, например Тео Готье и т. д. Рильке я всю жизнь то восхищенно любил, то мне претила его жеманность, а еще больше, конечно, претило обезьяничанье под Рильке – как можно определить девять десятых немецкой лирики последних двадцати пяти лет. Однако не перестаю напоминать себе, что и «простота» вовсе не абсолютный идеал и что подражатели «простых» поэтов кончают сходством с песенниками или доморощенным простодушием. Нет, как образец для подражания предпочесть надо, пожалуй, манерных, потому что молодым поэтам следует сперва хотя бы по-настоящему потрудиться. Кстати, должен признаться, что и «просто» писать, если относиться к этому серьезно, с годами становится все трудней и трудней.

Твой подарок ко дню рождения добрался до меня через Кёльн, и я благодарю тебя за него.

Ты же давно знаешь, что у нас с тобой разные убеждения и что я никогда не разделял веры в кровь и культ предков. В Тюбингене ты и я сошлись, по-моему, благодаря стихам, которые мы писали, и поэтам, которых мы оба любили, не благодаря предкам. Нашлись бы ведь десятки других студентов, в чьей родословной значилась бы та же самая прародительница.

Но твои воспоминания о прекрасной тюбингенской поре и о том великолепном опьянении юности все же отозвались во мне и тронули меня до глубины души, спасибо тебе за это. […]

Дорогой господин Ц.!

Я старый больной человек, и уже три года меня доводят до полного изнеможения актуальные, по сути, совершенно чуждые мне задачи – заботы о голодающих, ежедневная почта, с которой не справился бы и самый молодой и здоровый получатель, – поэтому я не в состоянии ответить Вам подобающим образом.

В своем письме, симпатичном мне своей серьезностью, Вы, недолго думая, отождествляете себя с «поэтами и мыслителями», о которых говорится в моем письме Броду. Вы студент и как студент имеете право при виде какой-либо несправедливости в мире устраивать вместе со своими коллегами собрания и демонстрации и торжественно протестовать против этой несправедливости, чтобы потом, поскольку Вы ведь свое дело сделали, спокойно возобновить свои занятия. Но когда старый человек, которого причисляют к поэтам и мыслителям и который всю жизнь работал для людей больше, чем то сделает большинство из вас, размышляет, действительно ли имеет смысл еще более обесценивать дух и ослаблять его и так-то небольшой авторитет патетическими и совершенно недейственными протестами, то это, право, нечто существенно иное. Вы не можете понять меня, потому что у Вас нет за плечами моей жизни и ее труда.

Представьте себе на минуту, как президент Трумэн, Сталин, король Трансиордании, вожди еврейских и арабских террористических групп читают протест, подписанный мною, Томасом Манном, Эйнштейном и пятьюдесятью другими известными интеллектуалами. Представьте себе, какое лицо сделает каждый из этих политиков, когда ему напомнят, что наследие Новалиса или ценное собрание картин могут быть, чего доброго, уничтожены завтра. Неужели Вы всерьез полагаете, что кто-нибудь из этих носителей светской власти хоть на секунду побеспокоится об этих вещах?

Нет, как ни разнообразны могут быть задачи духа, одна задача остается важнейшей – забота об истине, забота о том, чтобы видеть и понимать действительность. 99 процентов всех людей никогда не видят, не замечают этой действительности, потому что они не выносят ее. В эту действительность входит и то, что написано о духе и его возможностях действия в моем письме к Броду.

Если Вы ищете среди людей духа других свидетелей, прочтите-ка речь, которую в память Гёте произнес в 1932 году в Сорбонне Поль Валери. Достаточно даже прочесть несколько первых фраз этой речи. Вряд ли кто-либо в наше время ясней обрисовывал нынешнее соотношение между духом и властью.