— А это надолго, Анна Мироновна?

— Что именно — надолго?

— Ну, я имею в виду, когда он сможет летать.

— Летать? Не знаю, я совсем не уверена, что он вообще сможет когда-нибудь летать… Дай бог, чтобы ходил нормально. У него очень тяжелые переломы, Кира, очень. Это я, как врач говорю.

— А что же он будет делать, если не сможет летать?

— Жить, — сказала Анна Мироновна. — Абсолютное большинство людей живут, не летая, и ничего…

— Но я могу представить, какую он тогда устроит жизнь и себе и вам! Хабаров — не Алексей Алексеевич…

Они не закончили разговора, пришли Андрюшкины гости. Народу собралось довольно много, и Анна Мироновна деятельно помогала рассаживать, занимать, кормить ребятишек.

Перед отъездом сказала:

— Виктор говорил, что очень хотел бы взять Андрюшку на лето к нам. Вместо дачи…

— Он хочет заниматься Андрюшкой и уверен, что сможет? — немедленно отозвалась Кира.

— Хочет и очень надеется, что сможет. Соскучился он без Андрюши.

— Анна Мироновна, милая, неужели вы думаете, что я воспрепятствую? Разве за три года я хоть маленький гвоздик между ними забила? Только… только передайте ему: к вам и Виктору я Андрюшу всегда отпущу, но… к вам двоим… Вы меня поняли? И, пожалуйста, не осуждайте.

Так прошло уже три дня. Целых три дня, а все, что Анне Мироновне поручил Виктор Михайлович, было еще впереди.

Алексей Алексеевич пришел к Анне Мироновне под вечер. Первым делом расспросил о Викторе, потом забавно и живо рассказал о визите к профессору Барковскому и о свидании с Севсом. Барковского хвалил, даже восхищался им, о Севсе говорил сдержанно.

— Что ж вы хотите, Алексей Алексеевич, — заступилась за Севса Анна Мироновна, — Вадим Сергеевич прежде всего Генеральный. Таким Севе всегда был и таким, я думаю, его и надо принимать.

— Верно. Но знаете, что меня удивляет: Севе не может не понимать, что, отними у него окружение сотрудников, и останутся только звание и прошлые заслуги. По нынешним временам Генеральный, даже если он гений, даже если потенциальный Эйнштейн, решительно ничего построить не может. Открыть, постигнуть, изобрести может, построить — нет. Это Севе должен понимать. И понимает! А выводов не делает.

— А какие, собственно, выводы вы хотели, чтобы он сделал?

— Я бы хотел видеть его мягче, человечней, что ли; я бы хотел, чтобы Севе принимал в расчет не только доводы головы, но и душевные, как говорится, порывы.

— Вы идеалист, Алексей Алексеевич. Голубчик, милый мой Алексей Алексеевич, если человек, скажем, глуп, ему никогда не надо говорить об этом, и вовсе не потому, что можно испортить отношения, нет! В силу своей глупости он никогда не поймет, что ему говорят правду, что кто-то может быть умнее его. Если человек, допустим, жаден, то неужели вы полагаете, что он сознает свой порок? Никогда! В лучшем случае, этот человек может видеть, что кто-то другой куда жаднее.

— Значит, по-вашему, Анна Мироновна, это безнадежно?

— Что именно?

— Воздействовать на Севса.

— Ну что вы придумали, для чего на него воздействовать? Севе хорошо делает свое дело, не молод… По-моему, главное — не заблуждаться и знать точно, чего он может и чего не может…

— Вы говорите сейчас совершенно Витиным голосом.

— Возможно, — усмехнулась Анна Мироновна, — хотя раньше люди замечали, что он говорит моим голосом. Это было давно. А за последние годы я все чаще стала говорить его голосом. И смотреть его глазами. Кстати, я еще не рассказала вам, что задумал Виктор. — И она перевела разговор на книгу, которую собирается писать Виктор, на те заготовки, которые он делает с утра до ночи, и в конце передала просьбу Хабарова поделиться историческими материалами, если они сохранились у Алексея Алексеевича.

Алексей Алексеевич чрезвычайно заинтересовался затеей Хабарова и не то всерьез, не то в шутку заметил:

— Хорошие ученики всегда оказываются сообразительнее своих посредственных учителей. Этим делом по-настоящему следовало бы заняться мне. — И, уловив вопросительный взгляд Анны Мироновны, сказал: — Да я же шучу, шучу! Все, что есть, отдам Витьке. Мне такая работа не по плечу: — и стар, и образования не хватит, и вообще. Трудное он дело затеял. Тут очень точный прицел нужен, очень жесткие рамки…

Перед тем как откланяться, Алексей Алексеевич протянул Анне Мироновне маленький кожаный футляр и, смущаясь, словно мальчишка, сказал:

— Поедете к Вите, захватите и передайте. Подарок. Без всякой символики и тем более без всякой мистики. Просто так.

— Помилуй бог, что ж это такое? — удивилась Анна Мироновна и смущению Алексея Алексеевича, и странному, антикварному виду футляра.

— Ничего особенного… Можете посмотреть.

Она нажала на потемневшую медную кнопочку замка, крышка отскочила, и в темно-синем бархате сверкнул никогда Анной Мироновной не виденный не то значок, не то — орден. По голубой эмали — распластанная черненого серебра птица. Оливковая ветвь. Меч. Какие-то слова, связанные из выпуклых латинских букв.