Шрифт:
— Про гусар, Алексеевич, дай про гусар.
Алексей Алексеевич разошелся. Он заводит глаза под самые веки и расслабленно начинает:
С небесных бело-синих гор, Качнувшись в вышине, В последний раз идет к земле На рандеву «ньюпор».Алексей Алексеевич вздыхает, закатывает глаза еще больше и очень тихо продолжает:
Ты знал, что смертны люди все, Мой голубой пилот, Так для чего свой самолет Ты все же ввел в пике?И старик вздыхает и, изменив голос, поет душещипательным баритоном:
Я был гусаром среди вас, Средь ангелов земных, И рисковал собой не раз Во имя глаз твоих. Но отвернулась, приговор Свой объявила ты… И вот в последний раз «ньюпор» Идет мои с высоты. Прощай, любимая, забудь Гусара поскорей, Не беспокой девичью грудь Жестокостью своей.Виктор Михайлович видит: лицо Нины Алексеевны скривилось в брезгливой гримасе, он смотрит на мать — Анна Мироновна грустно улыбается, он переводит взгляд на Фому — Фома, не таясь, плачет.
Алексей Алексеевич поднимается с круглой винтовой табуретки, утыканной медными тусклыми пупырышками, и вид у него помолодевший, довольный…
Потом среди собравшихся произошла какая-то перегруппировка, и Виктор Михайлович оказался на диване. Рядом сидела Нина Алексеевна, подле нее — сравнительно молодой, очень серьезный мужчина в больших очках и строгом черном костюме, тут же была Ксения Дмитриевна, невестка Алексея Алексеевича. Остальных Виктор Михайлович не запомнил.
И снова разговор завертелся вокруг литературы. И снова дирижировала Нина Алексеевна.
Виктор Михайлович твердо решил не ввязываться и при первом же удобном случае отрулить в сторонку. Но Нина Алексеевна вызвала огонь на себя:
— Мне очень жаль, что среди нашей интеллигенции не принято читать и всерьез обсуждать критические статьи. Это считается чуть ли не дурным тоном. А между тем тот же Бушуев дает такой простор для размышлений, споров, для углубления… Вы не согласны, Виктор Михайлович?
Лобовой атаки Виктор Михайлович не ожидал.
— Простите, Нина Алексеевна, а что написал Бушуев, кроме критических статей?
— Не совсем понимаю вас.
— Ну-у, может, он повесть какую-нибудь сочинил, рассказ, может, поэму?
— Чудак вы человек, Виктор Михайлович, Бушуев — литературовед, филолог, критик, и это совсем не его дело — писать прозу или стихи.
Нина Алексеевна привыкла и, видимо, любила учить. Стоило ей начать, как вся она преображалась, делалась стройнее и, кажется, даже выше ростом. Она говорила и слушала себя. И явно была довольна своим голосом, дикцией, уверенными интонациями.
— Странно, как можно занимать, например, должность летчика-инспектора и самому не летать, — сказал Хабаров. — Да пусть такой деятель будет хоть доктором наук, хоть членом-корреспондентом, все равно ничего путного он не сделает. Чтобы кого-то учить, надо, во всяком случае так я понимаю, прежде всего самому уметь.
— Вы все ужасно упрощаете, Виктор Михайлович. Следуя вашей логике, и Белинский, и Писарев, и Добролюбов не должны были заниматься критикой. Так?
— Этого я не знаю — следовало им или не следовало заниматься критикой, но в одном убежден: Пушкин у нас все равно был бы, Лермонтов — тоже. Гоголь — тоже. Чехов — тоже…
Лицо Нины Алексеевны покрылось алыми пятнами. Она ужасно разволновалась. «Что за человек, что за страшный человек?! И, не стесняясь, говорит такие кощунственные вещи», — подумала она и, стараясь скрыть волнение, сказала почти примирительным тоном:
— Вы просто отчаянный нигилист, Виктор Михайлович. По-вашему, получается, что критика вообще не нужна…
— Почему? Я этого вовсе не говорил. Критика как область литературы — явление совершенно закономерное, а вот критика как профессия, на мой взгляд, — жалкий удел неудачников, завистников, злопыхателей.
— Вы излишне самоуверенны, Виктор Михайлович, и боюсь, что я ни в чем не смогу вас переубедить, но есть же общепризнанные авторитеты…
— Авторитеты? Прекрасная мысль! Давайте обратимся к авторитетам. Гоголь для вас авторитет? — Хабаров покручивал в руках высокий тонконогий бокал и всем своим видом показывал, что спор его не очень-то занимает, но раз уж он втянут, схвачен и вынужден спорить, то так просто не отступит, не сдастся.
— Гоголь? Разумеется, — согласилась Нина Алексеевна и склонила голову, готовая снисходительно выслушать упрямого ученика. — Что ж говорит Гоголь по интересующему нас вопросу?