— Вообще-то, нет, — ответила я.

— Тогда вам нужно познакомиться с Руди. Это мой старый друг, он работает тренером в Вайнделле. Подготовил блестящую гребную команду. Он любого заинтересует спортом. Я попрошу, чтобы он вам позвонил. Речь не идет о свидании, хотя кто знает. Оденьтесь поинтереснее, очень вас прошу.

— Спасибо, — откликнулась я, но Марджи уже повесила трубку.

Мне стоило бы подумать о встречах с новыми людьми и о красивой одежде, но вместо этого я снова вернулась мыслями к тем, по кому буду тосковать вечно.

В последние дни жизни моего кузена, когда он еще мог переносить мое общество, я сидела у его кровати в дорогой клинике и говорила обо всем, о чем он хотел говорить. Он сказал: «Я жалею, что у меня нет детей, похоже, я упустил в жизни самое лучшее». Он спросил, собираюсь ли я выходить за Джона. Я ответила, что не знаю (а еще я тогда не знала, что беременна Сэмом), и кузен спросил: «Скучно с ним, да?» Умирающие могут говорить такие вещи, им ведь нечего терять.

Потом он сказал, чтобы я забрала все шерстяные носки, которые связала для него мать. Они грудами лежали на подоконниках в его палате, рядом с книгами. Серо-коричневые, из самой мягкой и тонкой пряжи.

— Забери их отсюда, — сказал он. — Можно подумать, мне еще нужны тряпки.

На том мы и расстались.

Через неделю мне сообщили по телефону о его смерти. Я доехала до причала, где была пришвартована его яхта, села на палубе, мачта позвякивала над головой. Слабая зыбь на воде не смогла меня успокоить, но под легкую бортовую качку проще всего было плакать. Я достала из-под японской жаровни запасной ключ, залезла в каюту и вытащила оттуда все его книги в мягких обложках. Были там английские, были и на других языках. Я закрыла каюту, спрятала ключ на место. Забрала книги и никому об этом не сказала. Мне было не тягаться с кузеном остротой ума и ненасытной тягой к жизни, но, может, времени на чтение у меня будет больше, чем у него.

Я тряхнула головой, чтобы вернуться в настоящее. Подошла к полке и сняла с нее «Бледное пламя» из библиотеки кузена. Может, удастся составить какую-нибудь подсказку, общую схему набоковского письма. Кроме того, я понимала: чтобы писать о бейсболе, надо зримо представить, как устроена игра, — для этого я собрала восьмерых Сэмовых пластмассовых человечков и расставила их по столу. Восьмерых было мало, так что в питчеры я определила Барби. Она была голой, как и большая часть Барби в нашем доме, да к тому же еще и однорукой. Наверняка бывают питчеры-левши — я начала составлять список вопросов, которые задам Руди, знатоку спорта, если он мне когда-нибудь позвонит.

Я гадала, как Марджи представила меня Руди — как потенциальную подружку? Я уже лет десять не ходила на свидания. Придется придумать, что надеть и о чем говорить. Но это потом, пока телефон молчит как убитый.

Дожидаясь телефонного звонка, я особенно остро чувствовала свое одиночество. Я напомнила себе, что в одиночестве легче писать. Перечитала начало романа, выпила чуть не литр чая, съела четыре куска поджаренного хлеба, а между делом составляла схему.

Из «Бледного пламени» шиш составишь какую схему, там по большей части стихи, так что я решила попытать счастья с «Адой».

Получилось у меня вот что: имя существительное, имя собственное, потом придуманное слово. Надежно прикрытая порнография — глагол, у которого имеется как минимум одно непристойное значение помимо того, в котором он использован в тексте, нечто жуткое и нечто прекрасное в непосредственном соседстве. В результате получается образ, от которого перехватывает дыхание, короткий ролик из фильма ужасов.

Толку от этого было мало — так о спорте не пишут. Читать Набокова — все равно что есть паштет из гусиной печени без всякой булки, закусывая шоколадным трюфелем. Я поменяла тактику: прикинься самым умным человеком на свете, который знает все существующие в словаре слова. А теперь расскажи самой себе анекдот. На спортивную тему.

Я переставила руку Барби на другой бок. От этого вид у нее сделался еще экзотичнее. Заставила пластмассовых человечков побегать по базам. После стремительного прохода (надеюсь, выполненного правильно) один из них вернулся в «дом». Я наваляла две страницы какой-то жути, напичканной спортивными терминами. Марджи еще раньше сказала, что фрагмент должен быть страниц на шесть и чтобы дух захватывало, но после двух мои познания в бейсболе иссякли, да и поджаренный хлеб кончился.

Я легла на пол и подумала: случались ли у Набокова моменты отчаяния? Случалось ли ему подъесть весь хлеб, какой был в доме? Вряд ли. В «Бледном пламени» на тридцать шестой странице есть описание «потертого домишки», который они снимали — как они смотрят в окно на пургу. Наверное, имелся в виду именно этот дом: с пола мне было видно, как падает снег.

Я почти чувствовала, каково ему было здесь: ничего не извлечешь из деревянных стен, еще меньше — из больших окон, выходящих на склон холма, уж совсем ничего — из неизменно серого неба. Я представляла, как раздражало его то, что жизнь забросила его в это убогое жилище в сонном городке, где приходится отдавать все силы работе — обучению богатых молодых американцев.

Задребезжал телефон, я поднялась с пола. Звонил Руди. Судя по голосу, он добрался пункта эдак до пятнадцатого из списка дел на сегодня, а ведь еще и полдень-то не миновал. Мы договорились вечером встретиться в баре и посмотреть по телевизору бейсбольный матч.