На время литии наше пение замолкало и все останавливались; затем снова крики: "вперед!", снова "Святый боже", и процессия трогалась в путь.

На Лаврской площади я вышел из цепи и пропустил гроб и всю процессию. Перед гробом несли венки от литераторов и редакций разных журналов. (Венок "Русской речи" (рисунок ниже) помещался на хоругви, которую, как говорили потом, поставили в Духовской церкви [687] на хорах, и она красиво склонялась над толпою молящихся). Были венки от "Нового времени", "Петербургского листка", "Всемирной иллюстрации" и от некоторых других, которых я уже не помню.

Сам гроб, вместе с провожавшим его народом, как я уже говорил, был очень красиво окружен зеленою гирляндой, тянувшейся от венка Славянского общества [688] , несенного впереди самого гроба.

Тут я земным поклоном простился с дорогим умершим и долго провожал глазами золотую, покрытую венками крышку гроба, которая высоко в воздухе как бы царила над окружающей толпой.

У ворот Лавры гроб встретил лаврский наместник [689] , по слухам бывший хорошим знакомым покойного. У ворот произошла давка. Говорят, чуть было в тесноте не задавили маленькую дочь Федора Михайловича, которая на другой день произнесла такой чудный, трогательный экспромт. Алексей Потехин [690] вытащил ее на руках из толпы. Григорович в воротах просил публику не входить в Лавре в самую церковь, так как места едва ли хватит на 2000 человек.

Когда процессия прошла ворота, в них послышались крики, оханье и пр. Это толпа тискалась в ворота.

Я повернулся и пошел домой. На углу против Лавры какой-то писатель продавал по полтиннику 5-копеечные Везенберговские карточки [691] покойного. Не утерпел, чтобы не купить и себе карточку на память об этой дне, и до самого вечера мы оба с Федором Федоровичем <Светловым> были полны впечатлениями пережитого. Я много играл подходящих к настроению вещей Бетховена, Шуберта, а он сидел и слушал.

Вечером Соловьевы [692] справляли новоселье. Были Берман и Черкасов [693] , оба присутствовавшие на выносе. Понятно, что целый вечер речь шла только о впечатлениях дня. После ужина гости разошлись, а мы: Михаил Андреевич <Берман>, Светлов, хозяин Костя и я, продолжали разговоры, говорили об идеализме и реализме, проводили параллель между Достоевским и Щедриным, между Шиллером и Гейне и добеседовались незаметно до 7 1/2 ч. утра! Пример даже в наших летописях небывалый!

Похороны Ф. М. Достоевского

На другой день (1 февраля, воскресенье) Федора Михайловича похоронили. В церкви были только два депутата от наших, при венке и П. А. (Черкасов).

Схоронили его неподалеку от ворот на правой стороне при самом въезде в Лавру [694] . Место будто бы бесплатно дано митрополитом. Говорят, очень сильное впечатление произвел экспромтный крик маленькой дочери Федора Михайловича, кричавшей к нему в могилу: "Прости, милый, добрый, хороший папа! Прости!"

В газетах писали, что университетский венок обвил могилу, а наш академический помещен в головах.

Относительно оставшихся от покупки венка 48 рублей в собрании кассы учеников был поднят вопрос, куда их лучше употребить. Толковали, толковали и ни на чем не решили. На этом собрании я не был и пишу по рассказам участников. Проектов и предложений (даже порою комичных) была масса. Один предлагал на эти деньги купить сочинения Достоевского, а на остаток — еще другого писателя и основать ученическую библиотеку (!). Другой (из евреев) с большим апломбом предложил отдать деньги вдове какого-то титулярного советника, на которую обращается внимание благотворителей в какой-то газете. Шум, гвалт, споры, крики, а толку никакого. Ни о школе имени Федора Михайловича, ни о стипендии никто, очевидно, не читал, а о памятнике как будто позабыли.

Третий экзамен и вечер, посвященный Ф. М. Достоевскому

<…> 7 февраля, в субботу был у нас третий экзамен.

<…> В этот же день наш субботний вечер был посвящен памяти Ф. М. Достоевского. Из журналов вышел один "Непризнанный", но весь номер целиком был посвящен покойному. Вот программа вечера: Marche funebre из 3-й симфонии Бетховена — на двух роялях — мы с Нюшей [695] .

Чтение номера "Непризнанного" — читали авторы. В номере были статьи: Ф. М. Достоевский — характеристика писателя — моя. Из дневника ученика Академии художеств (о выносе — моя же). Мои впечатления при чтении произведений Достоевского (Костя Соловьев). Памяти Ф. М. Достоевского (С. Ф. Светлова) [696] . Стихотворение — папаша [697] . Рисунки: портрет Федора Михайловича (Ф. Ф. Светлов). Эскиз к рассказу "Честный вор" (мой). Эскиз к "Братьям Карамазовым" (Митя и Грушенька — Ф. Ф. Светлов). Эскиз к "Преступлению и наказанию" (Мармеладов и Раскольников) — мой.

Духовные песни Бетховена пел я.

Квартет "Над могилой" — Даргомыжского.

Чтение рассказа "Честный вор" — и после ужина — Исповедь Мармеладова — читал я (и, кажется, сносно).

Народу было мало, но вечер провели прекрасно [698] .

Имя Достоевского было известно каждому образованному современнику. Не все, конечно, понимали истинные масштабы его дарования; никто, или почти никто, не догадывался о роли, которую суждено было сыграть творческому наследию Достоевского в истории мировой культуры. На многое в продолжение своей труженической и страдальческой жизни мог бы пожаловаться Достоевский, но только не на отсутствие интереса к себе как к художнику, мыслителю, публицисту и просто как к человеку. С первых же шагов на литературном поприще он привлек к себе внимание всей читающей России. Произведения его горячо обсуждались. Знакомства с ним добивались. Его личность, его творческие планы, его образ жизни возбуждали живое любопытство. Трагический перелом в судьбе Достоевского, превращение одного из корифеев молодой литературы в политического "преступника", смертника, каторжника, солдата углубил этот сочувственный интерес. Возвращение к литературной деятельности, совпавшее с зарождением и бурным развитием общественно-политической жизни в России, с расширением и демократизацией читательской аудитории, появление "Записок из Мертвого дома", "Униженных и оскорбленных", "Преступления и наказания" превратили Достоевского в одну из центральных фигур 1860-х годов. В последнее десятилетие жизни Достоевского его популярность приобретает еще большие размеры. Три события возносят до апогея его славу и влияние: издание "Дневника писателя", печатание в "Русском вестнике" романа "Братья Карамазовы", державшее в продолжение двух лет десятки тысяч читателей в состоянии неослабевающего напряженного ожидания, и, наконец, потрясшая современников речь на Пушкинских празднествах 1880 г. Это выступление, закончившееся беспримерным апофеозом, торжественно завершила тридцатипятилетнюю литературную деятельность писателя; ее неслыханный успех явился как бы зарницей, предвещавшей всемирно-исторический характер посмертной славы Достоевского.