Шрифт:
Весьма простая вещь — воздать должное Татьяне за соблюдение верности мужу и спросить, по этому случаю, публику: можно ли на несчастии другого созидать свое счастье? Но грянувший от публики взрыв сочувственных рукоплесканий, что же он значил, как не опровержение всех теорий о свободных любвях и всех возгласов Белинского к женщине по поводу Татьяны и ее же подобия в Маше Троекуровой (в "Дубровском" Пушкина же), и всего этого культа страсти"?! Когда девицы высших курсов тут же устремились к Достоевскому с выражением благодарности, что привело их в восторг? Они сами не могли бы отдать себе ясного отчета: это было неотразимое действие истины непосредственно на душу, это была своего рода радость эмансипации от безнравственности коверкающих их доктрин, возвращения к своему нравственному первообразу. Вероятно, всем им, бедным, досталось или достанется еще от профессоров; в первую минуту никто не спохватился, а потом, уже к вечеру, Ковалевские [1357] , Глебы Успенские [1358] и т. п. повесили носы, вероятно, выругали себя сами за то, что "увлеклись", и стали думать о том, как бы сгладить, стушевать или перетолковать в свою пользу все случившееся. Мне передавали сами студенты возникшие между ними потом разговоры: "А ведь знаете, господа, куда мы с нашим восторгом по поводу Достоевского влетим: в мистицизм!" [1359] Но если бы даже два десятка душ удержали в себе благотворное воздействие речи Достоевского, и то слава богу.
1357
Максим Максимович Ковалевский (1851-1916) — историк н этнограф, профессор Московского университета. Достоевский относил его во время пушкинских торжеств к "враждебной партии" вместе с Тургеневым и "всем университетом" (Письма. — IV. — С. 157).
1358
Отчет Г. И. Успенского о пушкинских торжествах был напечатан в "Отеч. записках". — 1880. — № 6. См. о нем в "Лит. наследстве". — Т. 83. — С. 75.
1359
См. примеч. к п. 211.
Не понимаю Градовского. Зачем нашел нужным он ослаблять действие речи Достоевского и вступаться за скитальцев?.. [1360] Можно бы, конечно, многое сказать о бродяжничестве на Руси; это самый народный тип, некогда меня пленивший [1361] , но всего менее может быть он истолкован отсутствием политической свободы и присутствием Держиморд [1362] …
Автограф // ЛБ. — Ф. 93.II.1.23.
1360
Профессор Петербургского университета Александр Дмитриевич Градовский (1841-1889) напечатал 25 июня 1880 г., в № 174 "Голоса", статью "Мечта и действительность", полемически направленную против речи Достоевского. "Нам представляется прежде всего недоказанным, — писал он, — что "скитальцы" отрешались от самого существа русского народа, что они переставали быть русскими людьми. До настоящего времени нисколько не определены пределы их отрицания, не указан его объект, так сказать. А пока не определено это, мы не вправе произнести о них окончательное суждение".
Приведя цитату из речи Достоевского о необходимости искать правду внутри себя, "подчинить себя себе", Градовский заявлял: "В этих строках г. Достоевский выразил "святая святых" своих убеждений, то, что составляет одновременно и силу, и слабость автора "Братьев Карамазовых". В этих словах — великий религиозный идеал, мощная проповедь личной нравственности, но нет намека на идеалы общественные". Ср. Письма. — IV. — С. 182-183. Ответ Достоевского — в "Дневнике писателя". — 1881. См. также "Лит. наследство". — Т. 83. — С. 705.
1361
Аксаков являлся автором поэмы "Бродяга" (1852), пользовавшейся некоторым успехом в 1850-х годах.
1362
Пересылая публикуемое письмо Достоевскому для передачи его жене, коллекционировавшей автографы, Миллер писал 1 сентября 1880 г.:
"Вот письмо Аксакова — в вечное и потомственное владение Анне Григорьевне. Передайте ей при этом мой глубокий, глубокий поклон. Я со своей стороны рассчитываю на то, что вы по возвращении на брега Невы позволите мне когда-нибудь прочесть письмо Аксакова к вам. Итак — вы постоянно священнодействуете — творите! Берегите только себя, дорогой Федор Михайлович, давайте себе отдыхать по временам, дышите свежим воздухом, который к тому же так упорно дышит летом и до сих пор…" (Авт. // ЛБ. — Ф. 93.II.6.85).
209. С. А. Юрьев — Л. И. Поливанову
Село Воскресенское. 22 июля 1880 г.
…Приехав в деревню, я был в каком-то онемении: и упадок сил, и какое-то необычайно хорошее чувство. Точно опустился я на какое-то дно: тишь, спокойствие и грезы… Меня разбудили письма из Москвы и Питера. И. С. Аксаков, О. Миллер и Достоевский потребовали от меня написать мою речь. Я это исполнил, хотя с великим трудом. Писал я точно во сне! Послал в печать и получил ответ, что не совсем вышло плохо [1363] <…> По возвращении из моих странствований нашел у себя в кабинете несколько писем, в том числе от Тургенева [1364] и Анненкова [1365] , которые касаются вас. Оба они извиняются, что им, перед отъездом из Москвы, разные обстоятельства помешали побывать у меня и у вас, чтобы лично принести и мне и вам (письма я сберегу для показания вам) "глубокую благодарность за внимание, предупредительность и добродушие, с которыми вы обращались (пишу словами Анненкова как более пространными) к участникам превосходных праздников Пушкина, а в том числе и ко мне. Прошу покорнейше передать буквально такое же выражение признательности и Льву Ивановичу Поливанову". Оба они и еще Иван Сергеевич Аксаков настаивают, чтоб был издан пушкинский сборник [1366] …
1363
Эти письма Достоевского, И. С. Аксакова и О. Ф. Миллера к Юрьеву неизвестны. Речь Юрьева, произнесенная на заседании Общества любителей российской словесности 7 июня 1880 г., напечатана (в неполном виде) в сб. Венок на памятник Пушкину. — СПб., 1880. Здесь же воспроизведен провозглашенный им тост (с. 39-43, 53-54).
1364
Письмо Тургенева к Юрьеву неизвестно.
1365
Письмо П. В. Анненкова к Юрьеву до нас не дошло.
1366
Вероятно, сборник "Венок на памятник Пушкину", вышедший в том же 1880 г.
Автограф // ЦГАЛИ. — Ф. 2191. — Оп. 1. — Ед. хр. 155.
210. В. М. Маркевич — К. Н. Леонтьеву
Царское Село. 16 августа 1880 г.
Что вы за мастер, многоуважаемый Константин Николаевич! Прочел я ваши статьи о Каткове и по поводу речи Достоевского [1367] — и восхитился просто. Comme c’est fouille [1368] , как глубоко проникнуто всегда, выворочено и выставлено на свет — ярко, выпукло, убедительно! Достоевский, если только больное самолюбие его не запорошит ему глаз, принужден будет сознаться, что вы глубже его способны проникнуть в суть предмета, это христианское разумение ваше и чище, и плодотворнее его расплывчатой любви, так как оно расцветает на чисто евангельской почве, не обещая немыслимых плодов в нашей долине слез, а указывая на возможность их лишь в небесных садах <…> Если бы я сегодня выиграл 200 000, я тотчас же распорядился бы насчет моих похорон, так как увидел бы в этом знамение о ближайшей своей кончине. Столь сильно уверен я, что за каждый проблеск того, что человек называет счастьем, он должен платить самою тяжкою ценой, — а следовательно, что оно ему неприсуще, что он не имеет на него права, пока он облечен плотью земною. Ваше строгое, не допускающее компромиссов Достоевского и западных его собратьев поведание этой истины, "реальной" истины, как вы очень хорошо выразились, затронуло меня поэтому глубоко сочувственно и заставило писать к вам. Да, вечное стремление к "гармонии" и невозможность найти ее, "поэтическое, живое согласование светлых цветов с темными — и больше ничего" — вот жизнь и единственно реальный закон жизни! Вы тысячу раз правы!.. [1369]
1367
В газете "Варшавский дневник", №№ 162, 169, 173, 29 июля, 7 и 12 августа 1880 г. напечатаны три статьи К. Н. Леонтьева: "О всемирной любви. Речь Ф. М. Достоевского на Пушкинском празднике". См. о них подробнее в комментариях к "Письмам". — IV. — С. 433-434 и "Лит. наследство". — Т. 83. — С. 74-75, 107, 122.
1368
Как это тщательно обработано (франц.).
1369
Об этом письме Маркевича см. в предисловии к настоящей публикации, С. 423.
Автограф // ГЛМ. — ОФ. 4982.1.
211. И. С. Аксаков — О. Ф. Миллеру
Троекурово. 17 августа 1880 г.
…Конечно, нечего меня называть при упоминании впечатления, произведенного речью Достоевского на Тургенева и Анненкова [1370] . Это неудобно. Скажу, впрочем, что оба они, особенно Тургенев, был отчасти (и даже не отчасти, а на две трети) подкуплены упоминанием о Лизе Тургенева [1371] . Ив. Сергеевич вовсе этого от Достоевского не ожидал, покраснел и просиял удовольствием. Такое сопоставление создания Пушкина, препрославленного в данную минуту, сопоставление публичное, торжественное, с его собственным творением, — не могло, разумеется, не быть приятно Тургеневу [1372] . Некоторые тогда же подумали, что со стороны Достоевского это было своего рода captatio benevolentiae [1373] . Это несправедливо. Ровно дней за двенадцать (Достоевский приехал в Москву к первому сроку, назначенному для празднования, 26 мая) Достоевский в разговоре со мною о Пушкине повторил почти то же, что потом было им прочтено в "Речи" и так же упомянул о Лизе Тургенева, прибавив, впрочем, при этом, что после этого Тургенев ничего лучшего не написал <…>
1370
Миллер работал в это время над статьей для "Русской мысли" о пушкинских торжествах.
1371
Это сопоставление было покрыто рукоплесканиями. — Примеч. Аксакова.
13 июня 1880 г. Тургенев писал М. М. Стасюлевичу:
"И в речи Ив. Аксакова, во всех газетах сказано, что лично я совершенно покорился речи Достоевского и вполне ее одобряю. Но это не так <…> Эта очень умная, блестящая и хитроискусная при всей страстности речь всецело покоится на фальши, но фальши, крайне приятной для русского самолюбия <…> Но понятно, что публика сомлела от этих комплиментов; да и речь была действительно замечательная по красивости и такту. Мне кажется, нечто в этом роде следует высказать. Г-да славянофилы нас еще не проглотили" (Тургенев И. С. Письма. — Т. XII. — Кн. 2-я. — Л., 1967. — С. 272).
А. А. Киреев записал в дневнике 19 июля 1880 г.:
"Тургенев — совершенный ramolli, делает гадости, позволяет всякой дряни (вроде редакции "Голоса") злоупотреблять его именем в борьбе с Достоевским, про которого эта партия черт знает что рассказывает. Достоевский — христианин и консервативного направления, и при его громадном таланте и зарождающейся популярности среди молодежи он опасен для наших нигилистов в вицмундирах. Inde irae! <Оттуда и гнев! (лат.)> Тургенев идет на все из-за мелочного (но доходящего до колоссальности в этой своей мелочности) самолюбия. Quelle degringolade!.. <Что за падение!.. (франц.)> (Авт. // ЛБ. — Ф. 126.2.8).
1372
Характеризуя в речи о Пушкине Татьяну Ларину как "апофеозу русской женщины", Достоевский прибавил:
"Можно даже сказать, что такой красоты положительный тип русской женщины почти уже и не повторялся в нашей художественной литературе — кроме разве образа Лизы в "Дворянском гнезде" Тургенева" (X. — 447).
Л. Ф. Нелидова, присутствовавшая при выступлении Достоевского, упоминает "обо всем памятном" "движении руки, поцелуе, посланном Тургеневым Достоевскому в минуту, когда он в своей речи говорил о Лизе из "Дворянского гнезда". Все знали об их неприязненных отношениях, и это была одна из лучших минут этого удивительного праздника" (Вестник Европы. — 1909. — № 9. — С. 236).
1373
заискиванье (лат.).
Вообще же ошибочно считать речь Достоевского за трактат, за какое-то догматическое изложение и подвергать в этом смысле критике. Ее нужно отделить от самого факта произнесения и впечатления, ею произведенного. Мысли, в ней заключающиеся, — не новы ни для кого из славянофилов. Глубже и шире поставлен этот вопрос у Хомякова и у брата Константина Сергеевича. Но Достоевский поставил его на художественно-реальную почву, но он отважился в упор публике, совсем не под лад ему и его направлению настроенной, высказать несколько мыслей, резко противоположных всему тому, чему она только что рукоплескала, и сказать с такою силой суждения, которая, как молния, прорезала туман их голов и сердец, — и, может быть, как молния же, и исчезла, прожегши только души немногих [1374] …
1374
Приводим выдержки из двух неизданных писем Аксакова к Достоевскому, относящихся к этому времени.
В первом из них, 20 августа, Аксаков писал:
"Я с нетерпением ожидал получения в Москве вашего "Дневника", дорогой Федор Михайлович, справлялся о нем у Живарева и был несказанно обрадован и благодарен вам за присылку. По прочтении же — экземпляров уж с десяток мною роздано и по указанию моему приобретено. Появление "Дневника" с разъяснением речи было необходимо. Речь вашу трудно было отделить от факта произнесения и произведенного ею впечатления, ибо в этом взаимодействии было непосредственно принято и почувствовано несравненно более того, что высказано было словами речи и что услышано слухом и осознанно. Столько было электричества, что речь сверкнула молнией, которая мгновенно пронизала туман голов и сердец и так же быстро, как молния, исчезла, прожегши души немногих. На мгновение раскрылись умы и сердца для уразумения, может, и неотчетливого, одного намека. Потому что речь ваша — не трактат обстоятельный и подробный, и многое выражено в ней лишь намеками. Как простыли, так многие даже и не могли себе объяснить толково, что же так подвигло их души? А некоторые — и, может быть большая часть, — спохватились инстинктивно через несколько часов и были в прекомичном негодовании на самих себя! "А черт возьми, — говорил в тот же день один студент, больше всех рукоплескавший, моему знакомому студенту: — Ведь он меня чуть в мистицизм не утащил! Так-таки совсем и увлек было!.." Но это молодежь, а записные "либералы" затеяли, как сами знаете, ретираду похитрее и поковарнее. Одним словом, разъяснение было нужно, и вы разъяснили превосходно <…> Конечно, самое важное в "Дневнике", самое многосодержательное — это ваши четыре лекции Градовскому. "Упрекнуть вас можно лишь в том, что слишком уж крупна порция, не по внешнему, а по внутреннему объему. Тут у вас мимоходом, стороною, брошены истинные перлы, например, хоть место о встрече человекобога с богочеловеком, и другие места, годящиеся в темы для целых сочинений. Жаль, что они выброшены так, в полемической статейке. Статьи эти хороши безусловно, и я с вами вполне и во всем согласен. От Градовского не осталось ни клочка <…> Вас можно упрекнуть только в том (но это уже, я думаю, — органическое свойство), что вы проявляете мало экономической распорядительности мыслей и потому слов; слишком большое обилие первых, причем основная обставляется и иногда заслоняется множеством побочных; крупная черта подчас теряется в богатстве мелких. Еще пред взором читателя не выяснились линии всего здания, а вы уже лепите детали. Этот недостаток свойствен художникам-мыслителям, у которых образ или мысль возникает со всеми частностями, во всей жизненности, со случайностями, разнообразными воплощениями, так что им очень мудрено охолащивать, так сказать, свою мысль или образ. Я как-то упрекал Льва Толстого, что у него все на первом плане, все одинаково сильно живет, тогда как в живописи, например, и в натуре для глаза — ярко видно лишь то, что на первом плане, а остальное, по мере отдаления, бледнеет, сереет. Что было бы, если б глаз одинаково отчетливо и живо видел и близкое и на краю горизонта! Он бы лопнул. Так и вы. Вы даете читателю слишком много зараз, и кое-что, по необходимости, остается недосказанным. Иногда у вас в скобках, между прочим, скачок в такой отдаленный горизонт, с перспективою такой новой дали, что у иного читателя голова смущается и кружится, — и только скачок. Я это говорю на основании делаемых мною наблюдений о впечатлении, производимом вашими статьями на большинство читателей. Для меня понятен каждый ваш намек, каждый штрих, — ну а для читателя вообще — слишком, повторяю, крупная порция.
Я слышал от Кошелева, приезжавшего в Москву на один день, что в августовской книжке "Русской мысли" должна была появиться статья Юрьева не то что против вас, но по поводу вас с некоторым возражением. Да и он сам (Кошелев) махнул было статейку на тему о смирении и гордости: слишком-де превозносите русский народ, и т. д…."
Через три недели, 3 сентября 1880 г., Аксаков писал Достоевскому:
"И не торопитесь мне отвечать, дорогой Федор Михайлович, и не отвлекайтесь от вашего дела. Я знаю и без ваших слов, как вы пишете и чего стоит вам писание романа, особенно такого, как "Братья Карамазовы". Такое писание изводит человека; это не произведение виртуоза — тут ваша собственная кровь и плоть — в переносном смысле. Для меня достаточно уже то, что вы именно так отнеслись к моему письму; если в нем есть что верного, так оно с вас не соскользнет и вы уже распорядитесь им по-своему. Письмо ваше меня очень утешило. Посылаю для вашей супруги три автографа: Гоголя, моего отца и брата Константина Сергеевича…" (Авт. // ЛБ. — Ф. 93.II.1.20).
Вышла августовская книжка "Русской мысли". Очень рад, что там нет статей против Достоевского. А должны были быть. Кошелев приезжал сюда на один день и сказал мне, что он послал свою статью Юрьеву, который также пишет статью. Может быть, Кошелев устыдился после сильных моих слов и отменил помещение своей статейки [1375] …
Автограф // ЛВ. — Ф. 93.11.1.23.
212. А. Г. Достоевская — Н. М. Достоевскому
1375
См. примеч. к п. 214.
<С.-Петербург> 28 августа 1880 г.
…Федор Михайлович поручил мне ответить на ваше письмо [1376] , во-первых, потому, что он сильно занят, а во-вторых, он очень мало знает о рязанском имении и Шере. Да и мне мало что известно: дело в том, что месяц назад я получила от Александра Андреевича [1377] письмо, который прислал мне копию с письма, полученного им от Шера от 6 сего июля. Выписываю вам это письмо <…>
1376
Письмо Н. М. Достоевского (18 августа) по поводу продажи имения.
Начинается оно словами:
"Прости и извини меня, что я отниму у тебя время и отвлеку от занятий моим письмом. Я знаю, как ты не любишь, когда тебе мешают работать".
В том же письме он пишет:
"Недавно узнал о выходе "Дневника" и уже слышал восторженные похвалы о нем. Мне обещали дать прочесть его, и я с нетерпением жду того времени…" (Авт. // ИРЛИ. — 29701. — C. CXIб4).
1377
Александр Андреевич Достоевский — племянник Достоевского.