Смеются. Крики становятся сильнее.

— Как она кричит! Как ей больно!

— Вы знаете эту боль? Точно разрываются внутренности.

— Мы все рожали.

— Как будто это не она. Я не узнаю голоса нашей приятельницы. Он такой мягкий и нежный.

— А это скорее похоже на вой зверя. Чувствуется ночь в этом крике.

— Чувствуется бесконечный темный лес, и безнадежность, и страх.

— Чувствуется одиночество и тоска. Разве возле нее нет никого? Почему нет других голосов, кроме этого дикого вопля?

— Они говорят, но их не слышно. Вы замечали, как одинок всегда крик человека: все говорят, и их не слышно, а кричит один, и кажется, что все другое молчит и слушает.

— Я слышала раз, как кричал человек, которому смяло экипажем ногу. Улица была полна народу, а казалось, что он только один и есть.

— Но это страшнее.

— Громче, скажите.

— Протяжнее, пожалуй.

— Нет, страшнее. Здесь чувствуется смерть.

— И там чувствовалась смерть. Он и умер.

— Не спорьте! Разве вам не все равно?

Молчание. Крик.

— Как странно кричит человек! Когда самой больно и кричишь, ты не замечаешь, как это странно — как это странно.

— Я не могу представить себе рта, который издает эти звуки. Неужели это рот женщины? Я не могу представить.

— Но чувствуется, что он перекосился.

— В какой-то глубине зарождается звук. Теперь это похоже на крик утопающего. Слушайте, она захлебывается!

— Кто-то тяжелый сел ей на грудь!

— Кто-то душит ее!

Крики смолкают.

— Наконец-то умолкла. Это надоедает. Крик так однообразен и некрасив.

— А вы и тут хотели бы красоты, не правда ли?

Старухи тихо смеются.

— Тише! Он здесь?

— Не знаю.

— Кажется, здесь.

— Он не любит смеха.

— Говорят, что Он смеется сам.

— Кто это видел? Вы передаете просто слухи: о Нем так много лгут.

— Он слышит нас. Будем серьезны!

Тихо смеются.

— А все-таки я очень хотела бы знать, будет ли мальчик или девочка?

— Правда, интересно знать, с кем будешь иметь дело.

— Я бы желала, чтобы оно умерло, не родившись.

— Какая вы добрая!

— Не добрее, чем вы.

— А я бы желала, чтобы оно было генералом.

Смеются.

— Вы уж слишком смешливы! Мне это не нравится.

— А мне не нравится, что вы так мрачны.

— Не спорьте! Не спорьте! Мы все и смешливы и мрачны. Пусть каждая будет, как она хочет.

Молчание.

— Когда они родятся, они очень смешные. Смешные детеныши.

— Самодовольные.

— И очень требовательные. Я не люблю их. Они сразу начинают кричать и требовать, как будто для них все уже должно быть готово. Еще не смотрят, а уже знают, что есть грудь и молоко, и требуют их. Потом требуют, чтобы их уложили спать. Потом требуют, чтобы их качали и тихонько шлепали по красной спинке. Я больше люблю их, когда они умирают, тогда они менее требовательны. Протянется сам и не просит, чтобы его укачивали.

— Нет, они очень смешные. Я люблю обмывать их, когда они родятся.

— Я люблю обмывать их, когда они умерли.

— Не спорьте! Не спорьте! Всякой будет свое: одна обмоет, когда родится, другая — когда умрет.

— Но почему они думают, что имеют право требовать, как только родятся? Мне не нравится это.

— Они не думают. Это желудок требует.

— Они всегда требуют!

— Но ведь им никогда и не дают.

Старухи тихо смеются. Крики за стеной возобновляются.

— Опять кричит.

— Животные рожают легче.

— И легче умирают. И легче живут. У меня есть кошка: если бы видели, какая она толстая и счастливая.

— А у меня собака. Я ей каждый день говорю: ты умрешь! — а она осклабляет зубы и весело вертит хвостом.

— Но ведь они — животные.

— А это — люди.

Смеются.

— Либо она умирает, либо родит. Чувствуются последние силы в этом вопле. Вытаращенные глаза…