Городок рос. В нем построили кожевенный завод, на Рубцовом холме разбили парк отдыха. Уже действовала электростанция, свет пошел в дома, вспыхнули фонари на улицах. Много выросло новых домов, еще больше появилось в городке новых людей, да и коренные жители были уже не те — уже обижались, если Красноборск кто-нибудь называл городишкой.

Чернов не менялся. Как прежде, был он угрюм, молчалив. Никто теперь его не унижал, ни перед кем теперь не надо было ломать ему шапки, и жил он хоть небогато, но сытно и спокойно, — а все была в нем какая-то настороженность, замкнутость. Советская власть была ему по душе, но так как не пришлось ему бороться за нее и не знал он, как трудно она досталась, то казалась она ему непрочной, временной — бог счастье послал, бог и отберет, если захочет. А что приводило его в недоумение — так это суд. Судьи были молодые, неопытные, солидности, важности в них не было, а и судили они непонятно, по новым законам. И выходило так: все статьи и все параграфы, что заучил Чернов в старое время, пошли теперь насмарку и не нужны были ни ему, ни людям. Судили правильно — это Чернов чувствовал, — и богатый уже не мог выиграть несправедливого дела, но обидно было Григорию, что он, знающий столько статей и параграфов, ничем не может помочь суду, что зря прошла его жизнь при старом режиме и что новому суду нет от него пользы.

Но страсть к судебным делам не оставила его. Он аккуратно ходил на судебные разбирательства в Красноборский суд — у него даже свое место там было — во втором ряду, четвертое от окна, никто уж туда не садился. Выписал он журнал «Суд идет», стал покупать новые судебные сборники. «Не мне, так сыну пригодится, — думал он, — из меня судьи не вышло — из сына выйдет».

Но сын рос, учился, а склонности к юридической науке не обнаруживал. Кольку все тянуло в поле, в лес. Потом записался он в кружок юннатов, после занятий торчал в школе в живом уголке: кормил кроликов, возился со всяким зверьем. Журнал «Суд идет» читать он не хотел, а приносил из библиотеки «Вестник юного натуралиста» и срисовывал оттуда каких-то невероятно толстых свиней и породистых кур.

Однажды притащил он домой пеструю морскую свинку, и, когда отец хотел выбросить нечисть, Колька спрятал ее под одеяло и три ночи спал с ней, а уходя на уроки, брал ее с собой — за пазуху. Пришлось Григорию Чернову примириться с пакостью — морская свинка водворилась в хибарке. Но тут мальчишка обнаглел — принес ужа. Отец в змеях не разбирался: он всех их считал ядовитыми. Ужа он обозвал гадюкой и приказал выкинуть. Уж куда-то исчез, а через пару дней, когда Чернов ночью подошел к спящему сыну, увидел его: торчит из-под одеяла, рядом с рукой мальчишки, змеиный хвост. Но тут номер не прошел, Чернов разбудил Кольку и выпорол: пошто гадюку в постель кладешь!

— Да это не гадюка, папа, это уж, он добрый, он только на вид змея, а он добренький! — говорил Колька.

Но отец был неумолим. Он взял змею рукавицей, снес на реку — бросил в воду.

— Дурак, какой из тебя судья выйдет, если с поганью возишься, — сказал он сыну, вернувшись с реки.

— Да я и не хочу судьей быть, я зверей разводить хочу, — крикнул Колька.

— Я тебе покажу зверей! — буркнул Чернов, накрываясь шубой.

Прошло еще четыре года, и Колька забыл всех остальных животных ради лошадей. За городком стояла конно-артиллерийская часть, подшефная городскому комсомолу, и Колька стал все чаще и чаще бывать у артиллеристов. Сперва бывал он там по шефским делам — он только вступил в комсомол, потом стал ходить туда запросто, все ради коней. Часами мог он торчать в конюшне, разбирая с ездовыми конские статьи, стал все чаще — к месту и не к месту — употреблять в разговоре разные кавалерийские термины и раз даже сказал отцу, что у того «медвежий постав». Что это такое — отец не знал, но очень обиделся.

Потом снюхался Колька с конским доктором-ветеринаром, подольстился к командиру и однажды подъехал к хибарке на коне, выпросил на час. Чернов, увидя сына верхоконным, всерьез встревожился. Он сам когда-то чуть не погиб из-за коней — теперь сын готовился пойти по той же дорожке.

Но это было лишь начало черновских терзаний. Через год сын окончил школу и объявил отцу, что по путевке комсомола он собирается ехать в соседний город, поступать в Сельскохозяйственный техникум учиться на животновода.

Старик крепко рассердился, долго уговаривал сына бросить эту затею — тот стоял на своем. Кончилось дело крупной ссорой.

— Провались ты со своим комсомолом! — кричал Чернов сыну. — Лошади до добра не доведут!

Сын молчал.

— Чтоб ноги твоей больше тут не было, убирайся из дому! Проклинаю! — крикнул под конец Григорий.

И сын ушел. Он уехал в город, а Григорий Чернов остался один. Теперь стал он еще угрюмее.

И шли годы. Старика Чернова в городке не то что не любили, а недолюбливали. Одни — за угрюмость, за то, что сына прогнал, другие — за пристрастие к судебным делам. Кто-то прозвал его Сутягой — это приклеилось. Впрочем, вреда от Сутяги не было, скорее польза. Многие, перед тем как судиться с кем-нибудь, советовались со стариком: он уже все новые законы знал. Что касается пристанского начальства, то оно судило не по разговорам, а по работе, — работал Сутяга хорошо. Специальность его была ему под силу — да и какая особенная сила нужна кладовщику маленькой пристани! Есть такие профессии, где за человека работает его честность. Сам не кради, смотри, чтобы другие не крали, береги государственное добро — и все будет хорошо. А там, где дело касалось государственного добра, там Сутяга себя не жалел.

Однажды загорелся на берегу склад. К складу тому Сутяга никакого отношения не имел, однако первым бросился к горящему зданию. Он вытаскивал из огня тюки кож, выкатывал какие-то бочки, выволакивал ящики. Вместе с пожарными лез он в самое пекло и, только когда сбит был огонь, вернулся к себе в хибарку. Одежда на нем обгорела, от головы пахло паленым, шея, руки были в белых волдырях.

Когда в пароходстве, в горсовете узнали об этом деле, решили сделать Сутяге ценный подарок. Но что нужно старику? Деньги дарить неудобно, патефон подарить — еще обидится: плясать ему, что ли, под патефон? Часы? Есть у него часы.

Остановились на отрезе сукна — тем более что и одёжа на старике погорела. Потом, зная, что Сутяга по воскресеньям выпивает, кто-то предложил преподнести ему бутылку хорошего вина. В имении графа Росницкого, что в трех верстах от городка, был когда-то винный подвал. Граф в свое время сбежал, а содержимое подвала было конфисковано. И хоть прошло много лет, но на каком-то складе у какого-то стойкого завхоза еще хранилось несколько бутылей старинного вина. Выписывали со склада это вино для городской больницы или по случаю приезда каких-нибудь почетных гостей.