– Некоторые из них осмеливаются называть себя ашшаритами! О правоверные, истинно говорю вам: в глазах Всевышнего лицемер – в тысячу крат хуже подлой свиньи-многобожника! Кричите, кричите, распутницы, завтра вы будете кричать еще громче, когда каждой из вас в фардж зальют расплавленный свинец!

Толпа взорвалась радостными криками:

– Так им! Поделом неверным!

Хуфайз важно кивнул и возвел руки к небу:

– Да пребудет благословение шейха и-Джама с этим городом! Жертвуйте на святую обитель, верующие, и милостыня зачтется вам перед лицом Судии! Знайте, что дирхем, отданный шейху и-Джаму, стоит пяти молитв на могиле шейха Гилани у Пятничной мечети столицы! А динар – всех пятидесяти молитв!

И ученики вышли вперед с подносами. На них со звоном посыпались монеты. Очень худой человек в одежде купца, с черными припухшими подглазьями, на коленях подполз к тележке и протянул к дервишу руки:

– О святейший господин! Ты моя единственная надежда!

Хуфайз внимательно вгляделся в лицо человека и сказал:

– Твоя печень беспокоит тебя по твоим грехам.

Тот уронил бритую голову в пыль и, завывая, стал посыпать макушку прахом.

– Но Всевышний – милостивый, прощающий. Дай ему амулет, – небрежно кивнул дервиш одному из учеников.

Тот вытащил из рукава бронзовый кругляш с чужеземными письменами по ободу и отдал плачущему от радости человеку. Тот бился головой о булыжник площади:

– Я раб из рабов святого шейха, да умножит Всевышний его дни и благодать! Я раб его и дети мои его рабы!

И купец обернулся, кивая рослым невольникам у себя за спиной. Те быстро вытащили плачущую девушку в роскошном покрывале алого шелка, с повязкой из золотых динаров надо лбом:

– В знак скромной признательности пусть шейх примет от недостойного раба дар: это моя дочь, она воистину стройна и гибка как тростник! Позвольте мне предложить ее благодатному покровительству святого и-Джама! Доставить наслаждение святому – честь для нас! А уж если шейх почтит ее потомством, то благодарности нашей семьи не будет границ!

И купец снова, плача и вытирая слезы рукавом, принялся биться головой о булыжник.

– Ооо, я истинным зрением вижу, что твоя дочь воистину достойна ложа главы джамийитов! – усмехнулся дервиш и жестом приказал ученикам взять дрожащую от страха девушку.

– Ее мать родила мне четверых сыновей и троих дочерей! – улыбался купец, сверкая зубами на черном от пыли лице. – Она воистину должна унаследовать плодовитость матери и родить шейху тридцатого сына – да благословит святого и-Джама Всевышний, все мы возносим благодарные молитвы наставнику праведности!

И тут со стороны ворот в верхний город послышались пронзительные крики – и свист плетей, сопровождаемый грохотом копыт.

Гвардейцы, волочившие за веревки упирающихся и плачущих циркачей, остановились и начали переглядываться.

Из ущелья Золотой улицы, ведущей в квартал ювелиров, плотным строем по трое вырвались конники. Люди шарахались с дороги, а всадники, выкрикивая «дорогу! дорогу воинам халифа, сыны праха!», охаживали плетьми мечущихся горожан. Верховые таранили верещащую толпу, прокладывая себе широкий коридор – прямо к тому месту, где на тележке зеленщика, сложив руки на груди и мрачно наблюдая за вторжением, в окружении учеников и дервишей стоял Хуфайз Термизи, преемник шейха, наместник ордена Джамийа.

Пихнув острым краем стремени кого-то в плечо, Саид поддал коню по бокам. И, угрожающе поднимая плеть, заорал:

– Дорогу! Дорогу господину Ястребу!

Заслышав страшное имя, толпа взвыла, и на площади началась давка. Ханаттани принялись хлестать наотмашь, направо и налево. Людишки закрывали бритые и покрытые чалмами головы локтями, плети вспарывали ткань стеганых халатов. Вата летела во все стороны, как птичий пух.

– Ааа! Спасайтесь! Это он! Это правда он! Сюда едет аль-Кариа, спасайтесь, правоверные!

«Аль-Кариа», бедствие, – так в землях Умеяйдов называли Тарика.

– Аль-Кариа! Эмир верующих снова наслал на нас бедствие, о горе нам!!!..

Саид оглянулся: действительно, господин Ястреб въехал на площадь. Серый сиглави вскидывал точеную голову и всхрапывал, перебирая ногами. Тарик крепкой рукой правил конем, не позволяя тому вздыбиться посреди оголтелого ора и мельтешения рук.

Лицо господина Ястреба походило на серебряную маску – осененное нездешним спокойствием, бесстрастное, равнодушное. Лицо божества из храмов его, Саида, детства.

Из тех времен, когда его звали Дахарва, и жил он в маленьком городке под названием Дулунн, и был сыном кожевника. Когда его уводили из дома работорговцы – отец оказался должен казне – купцы брезгливо старались не дотрагиваться до мальчишки и тыкали в затылок и между лопаток тростью: ведь они были из тех, к кому не возбраняется прикасаться. Караван купцов, ведший их на продажу на север, в далекую землю Аша-ари, у самой границы свернул на восток, в долину Тиммани. Дахарва навсегда запомнил две огромные статуи, вырубленные в скалах: небесные божества Драупсадхи и Андасадхи сидели, подняв руки в благословляющих жестах. Их лица осенял безмятежный покой, выпуклые слепые глаза смотрели в бесконечность степного горизонта, на губах играли загадочные улыбки. С трудом переступая стертыми кандалами ногами, Дахарва со слезами молился о своем будущем. В Дулунне с порогов храмов на него глядели совсем другие статуи, и выражение их серебряных лиц – презрительно-отстраненное, лишь губы изгибались в жестокой улыбке – не оставляло никакой надежды мальчишке из низшей касты.