— Джесс сказала, что Элеонора и мать у нее в спальне. Служанка подняла переполох, когда та уже была в конвульсиях. Эта дура думала, что ее госпожа «всего-навсего переутомилась»!

— О Боже! — опять повторила я, начиная ощущать себя попугаем.

Он больно стиснул мою ладонь и со злостью сказал:

— Что вы натворили, вы хоть немного думаете? Что за идиотские эксперименты — привести сюда Эллен! Старуха — стерва. А ты то чем думала? Ты же видишь, она больна! Ее надо лечить в специальном учреждении.

— В дурдоме, ты хочешь сказать?! Ей нужны забота и друзья, но никак не смирительная рубашка!

Но его обвинения и злость были оправданными. Я не должна была поддаваться Элеоноре и приводить сюда эту измученную болью женщину. В ее душе чернели безнадежные, скорбные раны, перед которыми были бессильны и всепожирающее время, и человеческая ветреная память. С чего вдруг я возомнила, что смогу излечить их?!

Мне не хотелось ругаться с Дамьяном. На это у меня не было ни сил, ни желания. Когда молчание стало невыносимым, я спросила.

— И все же почему никто не явился за мной?

Мы прошли госпиталь и спускались в темный коридор.

— Похоже, никому нет дело до маленьких птичек, — усмехнулся он. Я опять благоразумно промолчала, сочтя это намеренной провокацией. И ему пришлось продолжить. — Старик в постели. У него прострел. Если ты не заметила, он уже не в том возрасте, чтобы дефилировать по лугам верхом на лошади. А Джесс…она была не прочь, чтобы ты посидела здесь дольше.

— Ах, вот как! — воскликнула я. Дамьян нагло хмыкнул. Я поняла, что он специально разжигает мою злость.

Раздраженная его насмешками и злясь на всех и вся за просиженные в часовне жуткие часы, я сдуру рванула вперед и… перешагнула через ступеньку. Все бы ничего, если бы неуклюжая нога не подстроила мне подлянку и в самый последний момент не подвернулась. Осознав, что лечу и воссоединение с не слишком приветливым полом неизбежно, я изощрилась и, приложив столько усилий, что их бы хватило затормозить мчавшуюся во всю прыть лошадь, вцепилась в Дамьяна. Невольный спаситель, не сломившись в свинцовых клещах моей хватки, героически выдержал сей акробатический финт, чего нельзя сказать о его белевшей в темноте хлопковой рубашке. Даже сквозь тот жалобно-петушиный вскрик, какой выдали мои легкие, я услышала хлесткий треск рвущейся ткани.

— Чем тебе моя одежда не угодила? — в голосе мужчины звучал неудержимый смех. Я перевела дух и продребезжала нетвердым голосом:

— Ой, прости, я не специально.

— Угу, если бы специально — от рубашки и от меня остались бы одни клочья!

Мы оба засмеялись. Сначала как-то нерешительно, словно удивленные, что можем смеяться вместе, а затем уже хохотали во все горло. Я была все еще в напряжении и чувствовала неприятную дрожь во всем теле. Мне просто необходимо было выплеснуть бушевавшие во мне эмоции. Но перемирие между нами длилось не долго. Он взял меня за руку и развернул к себе. В кромешной тьме я различала только его глаза и белые волосы.

— Так что ты видела в часовне? — спросил он. — Призраки, духи, говорящие младенцы…

— Ничего!

Он прищелкнул языком и покачал головой.

— Разве? Ты бы видела себя, когда я открыл дверь! Глаза на лбу, волосы дыбом…хм, или точнее пучок дыбом…

Я дотронулась до своего узла. Он опять позорно сполз и висел, болтаясь на шее, совершенно не удерживая густые пряди. Я отмахнулась от него. Сейчас мне было совершенно не до прически.

Я все еще была озадачена, если не сказать напугана тем, что слышала в часовне. Этому обязательно должно быть внятное объяснение. Мне было все равно, что обо мне подумает Дамьян. Если решит, что я тоже сошла с ума, то пусть так и будет. Я дерзко подняла подбородок и, взглянув ему в глаза, значительно сообщила:

— Я кое-что слышала! — Дамьян молча выждал, пока я выдержу эффектную паузу. — Стоны! Такие печальные, протяжные и явно потусторонние…

— Потусторонние, вот как? — спросил он, явно забавляясь. — Часовня старая, готовая развалиться от одного плевка, между камнями полно щелей, в которых завывает ветер… Хотя, это слишком скучно! Гораздо интереснее, если бы это выла душа усопшего младенца…

Как же я сразу не догадалась! Я испытала такое непередаваемое облегчение, убедившись в собственном невежестве. В Академии мы чуть ли не каждый день становились свидетелями таких вот нечеловеческих стонов, когда бушующие ветра завывали в длинных дымоходах.

— Две сумасшедшие — было бы много даже для Китчестера, — тем временем говорил Дамьян. — Рад, что рассудок у тебя оказался непоколебимым в отличие от твоих умственных способностей. Если честно, я считал тебя более сообразительной.

— В такой ситуации любой бы ощутил что-то потустороннее. Тем более место к этому располагает, — возмущенно парировала я. — Было немного неприятно сидеть там запертой.

— Всего лишь «немного неприятно»? Как я мог забыть, ты ведь у нас образец стойкости и невозмутимости.