В следующий вечер мы с матерью и братом сидели за уютным семейным столом и обсуждали вчерашнюю встречу. Мать хотела услышать подробности о моем разговоре с дядей Вальтером и Берндом. Я вкратце изложил его суть, упомянув и про замечания насчет необдуманного брака генерала фон Бломберга. Мать, как всегда в подобных случаях, нашла какие-то объяснения и оправдания, но тут же стала мне внушать, чтобы я в любых обстоятельствах не ронял свое сословное достоинство и вел себя как дворянин. "Очень хорошо, — заметила мать, — что хотя бы Гаральд свято хранит традиции нашего семейства".

"А дядя Вальтер! — возразил я. — Ведь он-то офицер старой школы, а теперь делает карьеру по указке людей, которых прежде не удостоил бы и взглядом".

Лицо матери нахмурилось.

"Мой дорогой Манфред, все мы любим наше отечество и гордимся, что позорный для Германии Версальский договор разорван. Но сделал это Гитлер — неотесанный австрийский ефрейтор, и это более чем печально, что и говорить!"

"Мама! Но ведь он и против дворян. Только использует их в своих целях", — прервал я ее.

"...и убирает всякого, кто ему мешает", — добавил Гаральд.

"Это ты про расстрел генерала фон Шлейхера, слышала, знаю — 30 июня 1934 года эсэсовцы устроили кровавую расправу. Но, мне думается, Гитлер и Геринг ничего об этих безобразиях не знают", — с наивной серьезностью сказала моя мать.

"По-моему, ты сам радовался, когда Гитлер прикрыл прогнившую веймарскую лавочку"27, — вставил Гаральд.

"Верно, тогда мне это очень понравилось. Но сегодня я все чаще спрашиваю себя: к чему все это в конце концов приведет?"

"Не тревожься, мой мальчик. Все-таки Гитлер всегда и везде толкует о мире, и как ни говори, но именно он дал немецкому народу работу и хлеб".

Тут был снова задет вопрос, который неизменно вызывал между нами спор. После моих последних поездок в Англию и во Францию я уже не мог верить, будто Гитлер намерен осуществлять свою программу мирными способами. Иногда меня даже начинали охватывать сомнения насчет его искренности. Жестокие преследования евреев тоже резко изменили мои представления о нем. Конечно, мне нравилось, что Германия стала больше и сильнее, но Гитлер явно перенапрягал и без того натянутую "великогерманскую струну", которая вот-вот могла лопнуть, и тогда на нас должен был обрушиться всеобщий гнев и ненависть. Мои последние зарубежные впечатления подсказывали мне, что это будет очень страшно.

Мать взяла меня за руку и серьезно сказала:

"Поверь мне — Гитлер не начнет войну. Иначе люди бы не стояли за него горой. Все немцы поддерживают его, они довольны, полны энтузиазма и доверили ему судьбу Германии. Конечно, жаль, что у нас такое правительство. Но в интересах отечества мы, дворяне, не должны стоять в стороне. Нам только следует попытаться привить этим господам хорошие манеры, чтобы все выглядело как-то более достойно".

Мне вспомнилась встреча с Адольфом Гитлером осенью 1933 года в Мюнхене. Как-то вечером я искал знакомых в кафе "Луитпольд". Меня заметил находившийся там обергруппенфюрер Брюкнер из охраны Гитлера. Через эсэсовца он пригласил меня к большому столу, за которым сидел Гитлер. Присоединившись к этому обществу, я некоторое время слушал его. Он рассказывал о времени, когда был безработным. Однажды утром он лежал где-то на пляже у Балтийского моря, как вдруг вдали раздался грохот взрыва и что-то со свистом пронеслось над ним. Оказалось, неподалеку шли учебные стрельбы какой-то артиллерийской батареи рейхсвера. Гитлер говорил и говорил, и в его глазах замелькали искорки. Воспоминание об орудийном грохоте и завывание пролетающих снарядов привело его в состояние сильнейшего возбуждения, и в простоте душевной я подумал: раз человеку все это так бесконечно приятно, значит, он влюблен в войну.

Об этом-то я и сказал матери и брату. "Вспомните, как я вам однажды описал восторг Гитлера по поводу артиллерийской стрельбы на берегу моря. Вы сами тогда испугались. Но теперь он располагает возможностью организовать подобный спектакль в невиданных масштабах и, судя по всему, готов это сделать. А вы, как и многие другие, еще аплодируете ему. Вы поддались массовому психозу, только и твердите что о "версальском позоре", об утрате Германией ее бывших колоний, присоединяетесь к крикливым требованиям о "месте под солнцем в большой семье народов" и все такое прочее. Признаюсь, я одно время тоже был заражен этой неугомонной пропагандой. Но за границей я постепенно стал скептиком... Неужели ты и вправду хочешь погибнуть как солдат Гитлера?" — спросил я брата.

Он испуганно встрепенулся: "Конечно, не хочу! Да я и не верю, что Гитлер доведет нас до этого. Я не придаю никакого значения болтовне так называемых ясновидцев или тем паче тех, кто видит все в черном свете".

Так легковесно Гаральд пытался рассеять мои мрачные опасения.

Этот вечерний разговор вызвал раскол в нашей семье, но дальнейшие события снова сплотили нас.

Я возвращаюсь домой

Из-за политической обстановки гоночный сезон 1939 года ограничился только девятью состязаниями.

15 марта, нарушив данное слово, Гитлер приказал своему вермахту вступить в Прагу и оккупировал Чехословакию.

Политический небосклон затянулся черными тучами.

В вольном городе Данциге и в Польском коридоре28 стало неспокойно. Газеты все чаще сообщали об инцидентах на германо-польской границе. Я хорошо знал, что за этим кроется.

Перед последней гонкой года — она состоялась в Югославии, — на второй день тренировок, команды фирм "Мерседес" и "Ауто-унион" услышали по радио экстренное сообщение о вторжении немецких войск в Польшу. Гитлер добился своего — война началась!