Наконец я почувствовал, что настало время внести хотя бы маломальскую ясность в мои представления о политике. Мне надо было принять какое-то решение, попытаться осмыслить — кому же я служил до сих пор, ради кого рисковал головой. В эти месяцы я много прочитал о прошедшем, и постепенно во мне созрело убеждение, которое я еще совсем недавно по своей наивности, вероятно, постарался бы опровергнуть. До меня наконец дошло, что Гитлер с самого начал хотел завоевать всю Европу силой оружия. И германские промышленники, и многие аристократы помогли ему получить международное признание. В числе последних был и автогонщик Ман-фред фон Браухич!...

Целых семь месяцев прожил я в гостях у Караччиолы в обстановке дружеского участия. Большую душевную поддержку я встретил и со стороны давно мне знакомой и глубоко мною почитаемой Евы Менгерс-Гуггенхайм. Еврейка, она бежала от преследований нацистов в Швейцарию, где жил и ее отец, в прошлом видный берлинский фабрикант готового платья. Еще в 1923 году он поселился в красивом доме в Кастаньоле на берегу озера Лугано. Именно у него отдыхал Караччиола после своей аварии в Монте-Карло.

Но моя счастливая жизнь в Лугано со временем начала омрачаться. Возник вопрос о моем праве проживать в Швейцарии. Прирожденный оптимист, я не сомневался в его продлении, но просить об этом приходилось вновь и вновь. Постепенно ситуация стала критической.

Трагический конец г-на Гуггенхайма, мужа Евы Менгерс, стал для меня предостережением. Он был евреем, и в луганском доме своего тестя полагал себя в полной безопасности. Но однажды швейцарские власти отказали ему в продлении визы и предложили вернуться в Германию. Зная, что его там ожидает, он покончил с собой.

Мои друзья, видя взаимную симпатию между мной и Евой, явно желали, чтобы мы поженились. В принципе и я склонялся к этому: Ева была более чем обаятельна, и мы могли прекрасно устроить свою жизнь в нейтральной и богатой стране. Война затягивалась, и я должен был что-то решить.

9 апреля 1940 года армии Гитлера почти без боев оккупировали Данию и Норвегию как плацдармы для подготовки нападения на Францию и Англию. Не скрою, в эти дни я внутренне торжествовал. Видимо, сказалось мое чисто прусское воинское воспитание, моя приученность к традициям и послушанию. Мне хватило ума понять, что это нападение окончится плохо, но не хватило сил перешагнуть через самого себя. Сыграло свою роль и письмо матери, написанное умело и с очевидным расчетом на мой склад ума. Ее упреки, призывы к совести, напоминания об обязательствах перед семьей, перед моим сословием и отечеством задели меня за живое. Решающим оказался намек на то, что в случае продолжения моего пребывания в Швейцарии она и мой брат окажутся под ударом. В Лугано я провел уже полных семь месяцев, и это, конечно, не могло остаться незамеченным в Германии. Останься я еще дольше за границей, то при моей популярности это было бы расценено как прямой вызов нацистской Германии и наделало бы шуму. К тому же моей семье наверняка бы непоздоровилось. Мне оставалось одно: покориться высшему закону рода Браухичей — беспрекословному повиновению.

Поэтому я вернулся в Германию, в эту туманную пропасть, где меня поджидали тысячи опасностей. Расставание с друзьями не обошлось без слез и тяжелых предчувствий. Когда поезд пересек границу и путь назад оказался отрезанным, я утешался только мыслью о верности долгу и семье.

Прибыв домой, я воочию убедился, насколько точно были осведомлены швейцарские газеты об истинном положении дел в нацистской Германии. С течением времени я неоднократно наблюдал бездумно-доверчивое отношение самых различных слоев населения к тогдашнему немецкому государству. В их сознании глубоко укоренилась вера в "непогрешимого", "самой судьбой избранного" фюрера.

Летом 1940 года события стали развиваться необычайно стремительно. Большое наступление на Западе началось 10 мая 1940 года вторжением в Голландию и Бельгию. 14 июня был занят Париж, а 22-го капитулировала французская армия. Немцев охватил дурман победы. Словно повторялся 1914 год, когда Германия напала на Бельгию и Францию, когда одна за другой сыпались победные реляции о захваченных крепостях и завоеванных городах, когда немецкий народ твердо уверовал, будто война окончится через несколько месяцев.

Услышав очередное экстренное сообщение и звуки фанфар, посетители кафе вскакивали на столы, обнимались и, ликуя, чокались за успехи великогерманского вермахта. Было трудно не поддаться этому порыву всеобщего энтузиазма.

После капитуляции Франция 19 июля 1940 года, полный гордости, я поздравил Вальтера фон Браухича по случаю его производства в генерал-фельдмаршалы.

И все же мои серьезные опасения не рассеивались. Я исходил из простейшего соображения: мир недолго будет позволять германскому разбойнику прибирать к рукам столько жирных кусков. Мир сплотится, чтобы поймать вора и отнять у него добычу. Ведь в первую мировую войну все тоже началось весьма многообещающе. Правда, теперь дела выглядели еще блистательнее. В 1914 году Франция не капитулировала. Теперь же она была оккупирована и побеждена. Однако война продолжалась.

Англичанам пришлось эвакуироваться из Дюнкерка и, таким образом, покинуть континент, но зато на Британских островах до конца поняли, что гитлеровский фашизм есть смертельная опасность. Подписание тройственного германо-японо-итальянского пакта в конце сентября 1940 года и вступление германских войск в Румынию в начале октября показали, что все предшествующее течение войны Гитлер рассматривал лишь как прелюдию к осуществлению своих далеко идущих планов на Востоке...

Понимая, что с автогонками покончено надолго, я счел необходимым подыскать себе другую работу. Поскольку я депонировал свои деньги в мангеймском "Частнопромышленном банке Бэнзель и компания", который вдобавок ведал управлением моих домов, я выпустил свои щупальца в этом направлении. После подробного разговора с директором этого банка Бэнзелем и его фактическими владельцами, консулом Берингером и д-ром Ройтером из ман-геймской фирмы "Бопп унд Ройтер", было решено дать мне место банковского служащего, с тем чтобы впоследствии я попробовал свои силы в тяжелой промышленности.