На лестнице встретил поднимающуюся Ксану. Исполнила, стало быть, долг!

— Ты куда это собрался?

Всегда она спрашивает, куда и надолго ли он идет. Даже с ревнивым беспокойством. А Филиппу вовсе не хотелось объяснять: он же ничего не говорил дома, что пытается отхлопотать пустую комнату.

— По делам… Ну, как Иван?

— Лежал и не ел. Лидка все поняла правильно. Припадка пока не было, «скорую» вызывать не пришлось. Поел, я его уговорила. Теперь, может, обойдется, раз поел. Если не будет дальше пить,

— С чего ж ему не пить?

— Я ж объяснила ему: что Лидка волнуется, а ей вредно волноваться, раз у нее у самой сердце, хотя нельзя не волноваться, когда в больнице, а он там один остается.

— А-а, раз ты ему объяснила. Он, конечно, с похмелья все понял!

— Может, и понял. Он же хороший мужик. И умница, когда трезвый.

Как просто быть хорошим мужиком и умницей в придачу: пить, но время от времени протрезвляться, и по контрасту с пьяным состоянием поневоле покажешься в трезвые минуты и хорошим, и умным — другая точка отсчета.

Но сказал Филипп только:

— Вот и прекрасно, что умница.

— Да! Умней многих, которые о себе воображают!.. Так куда ты собрался?

— По делам разным, В Союз надо зайти.

Это, кажется, Ксану успокоило: что в Союз.

Всевозможными оргвопросами — и в первую очередь жилищными вопросами — в Союзе ведает неизменная Аркадия Андреевна. Казалось, сколько существует Союз, столько в нем сидит и ведает Аркадия Андреевна. Сменялись поколения шутников, и все шутили одинаково, что Аркадия Андреевна открывает пути в сады Аркадии. Филипп когда-то не выдержал и спросил Николая Акимыча, что это за такая Аркадия, но оказалось, что эрудиция старого водителя ограничивается петербургскими древностями; пришлось посмотреть в энциклопедии — оказалось, это не имя, а небольшая область в Древней Греции, которую почему-то принято было считать местом совершенно идиллическим. Стало быть, аркадскую идиллию шутники рассчитывали обрести в распределяемых Аркадией Андреевной квартирах. Ну, не ею единолично распределяемых, естественно, но при ее самом деятельном участии. Решающем участии. С тех пор как Филипп увидел ее впервые, Аркадия Андреевна ничуть не изменилась: тогда при первом знакомстве Филипп подумал, что ей лет сорок, сейчас он бы дал ей на вид тридцать пять.

Кабинетик Аркадии Андреевны расположен очень романтично: подниматься к ней надо по узкой деревянной лестнице, которая выскрипывает под ногами, словно напевая бабушкину сказку.

— Филипп Николаевич, дорогой! Поздравляю! Наслышана о вашем успехе!

Филипп раскланялся почти как в филармонии перед публикой.

— Скажите, а правда, что при исполнении нашего святого Святополка упали, тарелки, а публика подумала, что это такой пассаж? — и Аркадия Андреевна как бы в ужасе понизила голос, чтобы тут же громко расхохотаться.

У Аркадии Андреевны контральто, если не сказать бас.

— Признаюсь, я такого случая не заметил, — Филипп лишь слегка улыбнулся: он всегда избегает злословить насчет коллег.

— Голубчик Филипп Николаевич, вы и не могли заметить! У него же не отличить, где гремит нарочно, а где свалились тарелки! А он услышит, как они свалились, скажет: «А ничего себе!» — и впишет в партитуру! — и Аркадия Андреевна снова расхохоталась.

Она вообще смешлива.

Надо было перейти к делу. Филипп не любит сложные подходы, когда после всяческих околичностей говорится: «Да, кстати!..» Если он пришел по делу — а случалось ему, будучи в Союзе, заглянуть к Аркадии Андреевне и просто так, поболтать, — то старается начать сразу с дела. Как в конструктивистской архитектуре несущие конструкции делаются элементом художественным, подобная деловитость становится проявлением хорошего тона: ведь деревенское жеманство, когда о деле заговаривают после пятого самовара, недостойно людей истинно воспитанных.

— У меня к вам небольшая просьба, Аркадия Андреевна, Вообще-то чистая формальность. У нас в квартире освободилась комната, я был в исполкоме, говорят, у меня есть шансы ее получить, но нужно приложить ко всяким справкам ходатайство от Союза.

Аркадия Андреевна сразу изменилась. И проделала это чрезвычайно изящно: не то чтобы она вдруг посуровела — нет, она продолжала улыбаться, но улыбка сделалась вежливой и как бы слегка отстраненной. И сама она стала вдруг похожей на безупречную секретаршу товарища Графова. И вопрос задала тот же:

— А какая у вас площадь? И сколько в освободившейся комнате?

В свою очередь и Филипп словно бы мгновенно перенесся из старого союзовского особняка, где он всегда как дома, в холодную исполкомовскую приемную. Почувствовал себя просителем, подающим совершенно несбыточное заявление.

Требуемые цифры он произнес, краснея.

— И хотите девяносто метров? На троих?!

— Так ведь понимаете, Аркадия Андреевна, в одной комнате у меня отец, а в другой…

Он пытался объяснить, что при всех метрах у него нет отдельного кабинета, но понимал, что никого не убедит. Даже самого себя он сейчас не убеждал.

— Нет, голубчик Филипп Николаевич, ничего у вас не получится, вы уж поверьте моему опыту.

— Но все-таки надо попробовать. Пусть будет в исполкоме заявление, а вдруг…

Должно быть, улыбался он самым жалким образом.

— Нас и так постоянно ругают, что мы подписываем необоснованные ходатайства. Все равно отказывают, а потом нам же звонят: «Что же вы просите, если совершенно невозможно!» Были уже случаи. Вы же знаете, Филипп Николаевич, что я бы рада для вас все возможное.