— Значит, вспоминаешь нас тогдашних? Не отрезал этот кусок биографии и не выкинул?

Не хотела она говорить так прямо, да вырвалось само собой.

— Конечно, помню! Как же можно выкинуть! Даже вижу тебя во сне часто в последнее время,

— Ну и что же, как мы там — во сне?

Лизе было очень приятно ему сниться, уютно в его снах. Но и по-настоящему интересно: как она там — что делает, хорошо ли выглядит?

— Куда-то идем вместе. Недавно почему-то карабкались вверх.

— Вверх — это хорошо.

Спросить ли его о самом главном, решиться ли? Наверное, в комнате, где он сидел гостем, Лиза бы не решилась, но так у них сейчас по-семейному: сидят в кухне, она ему жарит мясо… Луку надо побольше, Фил любит жареный лук.

— И ты не жалеешь? Когда просыпаешься?

И снова Фил улыбнулся умудренно. Уж не готовится ли в вещие старцы? Поседеет, отпустит бороду…

— Знаешь — нет. Хотя и грустно, конечно. Иначе все было бы не так, и я бы сейчас не тот. С работы я бы уйти не решился, потому что надо кормить семью. Значит, не написал бы десятой части того, что уже успел, был бы никому не ведомым профессионалом… нет, полупрофессионалом, чего-то кропающим урывками.

— Выходит, нас с Федей ты променял на то, чтобы быть кому-то ведомым?

Упрек — ну что ж, на самом деле обидно выслушивать такое. А Фил только дернул головой, по своему обыкновению.

— Выходит. То есть не я променял, ты решила за меня: тебе надоел нудный тип, который носится с никому не нужными опусами. Ты решила, и я тебе на всю жизнь благодарен, потому что сам бы, наверное, так и не решился, но чувствовал бы себя обездоленным, лишенным главного в жизни. Ты извини за высокопарность, — Фил и в самом деле виновато улыбнулся, — но я, наверное, действительно не мог не сочинять свои опусы. Поэтому в конечном счете ты права: променял я тебя с Федей на свое сочинительство. А если решился не сам, то только по слабохарактерности. Променял и не жалею. И мы бы сейчас так мило не беседовали, если б не променял. Ты бы меня сейчас шпыняла за никчемность.

Наверное, он прав. И хотелось разрыдаться и надавать ему пощечин — за правоту. Но Лиза позволила себе только горько улыбнуться — именно так, она словно увидела со стороны эту свою горькую улыбку.

Какая же безжалостная штука: жажда быть ведомым! Перешагнуть через жену и сына? Пожалуйста! А когда-то столько говорил о своей любви. Писал романсы на самые чувствительные стихи — и посвящал.

Он ответил тихо-тихо — больше себе, чем ей: — Был еще один выход: тебе — поверить в меня. И поддерживать, и самой уговорить бросить работу, и кормить, если я не заработаю. И все это радостно, не выглядя мученицей! Начать с того, чтобы поверить безоглядно… Наверное, это и есть настоящее счастье. Я так и не испытал, не знаю. А бывает, говорят. Почему-то больше везет безнадежным пьяницам: у них всегда находятся женщины, которые верят, кормят, тянут. Или истеричным психопатам, которые бьют себя в грудь, что они непризнанные гении, — им сразу верят на слово. Ну а когда трезвый и приличного поведения — шансов мало… Недавно я услышал стихи — тоже очень чувствительные: «И нет на свете женщины, бесконеч…» — и тут некстати громко зашипел на сковороде жарящийся лук.

А Фил говорил так тихо, что лук заглушил.

Да, никогда еще Фил не говорил так откровенно, — по крайней мере, Лиза не слышала. Чуть было она не обняла его и не заплакала — секунду промедлила, переворачивая лук. А Фил снова улыбнулся, как бы извиняясь за неуместные излияния, и закончил голосом бодрым, даже насмешливым:

— Да, было дело, посвящал тебе романсы. Но слушала ты их довольно-таки небрежно. А что до любви — наверное, я тебя и сейчас люблю — в глубине души. Но это не имеет никакого значения. То есть даже хорошо, и я тебе благодарен. Кто-то сказал, что художник начинается с несчастной любви. Снова извини за высокопарность, но это я цитирую. Так что можешь считать, что ты получила повышение: из жены в музы.

Как легко он это сказал: «Наверное, и сейчас люблю, но это не имеет значения». Если бы не сказал, не решился бы произнести — кто знает. Но после таких слов невозможно стало обнять и заплакать. Осталось только постараться попасть в тон:

— Ну пошли есть, ведомый и преуспевший. Вообще-то муза не должна кормить жареным мясом, муза должна только бесплотно витать и осенять, но считай, что я муза новейшей формации. Захвати вторую сковородку.

И снова он покорно идет следом, неся сковородку, — так по-домашнему. Но надежды нет. Даже если пойти ва-банк, соблазнить его сейчас, а когда в самый неподходящий момент явится Федька, крикнуть торжествующе сыну: «Пойди еще погуляй, мы тут с отцом!» — даже и тогда надежды нет. Фил твердо решил быть ведомым и не быть ведомым, а остальное для него не имеет значения, в том числе и какая-то там любовь… И когда Федя действительно вскоре явился, Лиза крикнула весело:

— Иди скорей, мы тебя ждем! Федя заглянул, не успев раздеться:

— Кто — мы? О-о! Вот нечаянная радость!

Противный мальчишка: взял с отцом тот же тон, что и с Александром Алексеевичем. И слова откуда-то знает: «Нечаянная радость». Вот уж действительно, никогда не предскажешь, чего он вдруг выложит. Фил, впрочем, не обиделся, наоборот, взглянул на Лизу не без гордости: мол, наш-то каков!

Федя исчез и вернулся уже без куртки.

— Еще раз: приветствую и поздравляю.

И снова Фил принял как должное:

— Спасибо за приветствия. А поздравляешь-то с чем?

— Ну — с концертом, например. Аплодисменты, цветы!

А что рассказывал матери? Юный лицемер!

— Чего ж не поздравил там?

— Ну-у!.. Там у входа в ваш загончик для избранных стояла дама в униформе, чтобы, значит, не пущать всяких там разных.

— Ты бы сказал, что ты не всякий-разный, а сын, она бы и пустила.

— Ну-у!.. Как-то нескромно: хвастаться родством. А вдруг бы не поверила, сочла бы самозванцем, который хочет втереться и так далее?