Такими генерируемыми через структуру являются наши мысли, которые мы натуральным образом не могли бы получить, общественные состояния, нравственные состояния, правовые состояния. Став однородными так, чтобы на них могли распространяться законы, они дальше являются генерациями, порождениями самих же законов по смыслу того резонанса, о котором я говорил в связи c проблемой слова. То, что породится словом, с которым я стал в отношение многократного отражения между мной и словом, и породится, взявшись из моих натуральных возможностей, из моего психического содержания, самим психическим содержанием, следовательно, не порождено и будет отличаться от него. В нем я однороден с другими, то есть только в порожденных явлениях есть доступная для формулировки законов материя. Я подчеркиваю, что единицами анализа я называю не объекты, составляющие множества, а единицы включения. Единицами является нечто, определяющее условия включения объектов в многообразия. Данные там содержания имеют одну важную для нас методологическую особенность, а именно: к ним неприложимо логическое отношение, называемое «состоит из», когда есть некоторые дистинктные объекты, которые состоят из дистинктных же частей.

В социально-историческом мышлении — даже тогда, когда мы вышли на уровень такого рода многообразий и можем применять к ним законы, потому что там устанавливается особого рода однородность, — мы имеем дело с простыми объектами, которые просты не только в том смысле, что они далее не поддаются разложению, они просты еще и в том смысле, который не присущ большинству физических явлений, а именно: они не «состоят из», то есть их нельзя суммировать, вычитать одно из другого и так далее. Я приведу простой пример. К сожалению, для проблемы инвариантности по отношению к предметному языку я не смог привести простого примера, а вот что объекты инвариантны относительно различий предметного языка и в то же время не «состоят из», а являются простыми, я смогу привести простой пример. В человеке А, с которым я связан любовными или дружескими отношениями, есть какое-то качество, которое мне ценно. Если он делит это качество в отношении с другим человеком, с третьим, с четвертым и так далее, то вопреки закону разложения, вычитания и сложения, то, что он мне дает, Увеличивается, а не уменьшается или по меньшей мере остается той же суммой. Один английский поэт хорошо выразил природу любви: полюби меня, чтобы увеличить мое качество, мою ценность. Не надо переводить это на наши статусные представления, имелось в виду другое. Это увеличенное не состоит из суммы отношений, потому что в противном случае дружба моего друга с третьим лицом вычитала бы из того, что он дает мне. Подумайте теперь, к скольким явлениям нашей нравственной, социальной жизни и исторических процессов относится это свойство, если мы, конечно, произведем всю систему абстракций и выйдем к тому, чтоб найти эти простые объекты или содержания, к которым я применял термин «многообразие». И вот, будучи, с одной стороны, однородными, с другой стороны, не «состоящими из», они являются источниками когеренции многого и различного во времени и пространстве. Есть один простой парадокс, который особенно четко выступает в социальных исследованиях. Он существует вообще в исследовании, а в социальных исследованиях очень четко выступает. Я говорил, что порядок сам является чудом, и это начало философского удивления. Чудом является пребывание, дление порядка. Причем оно осуществляется на довольно больших временных и пространственных расстояниях. Каким образом? Каким образом происходит согласование в однородных точках пространства и времени, такое согласование, которое вовсе не гарантировано никаким само собой идущим, естественным ходом событий. Скорей, наоборот, естественным ходом событий гарантирован распад. Это простая вещь, которая, скажем, Джеймсом, американским психологом, наблюдалась в применении к простым психологическим процессам. Каким же образом мы узнаем или вспоминаем что-нибудь? Чтобы вспомнить, мало того чтобы появилось то содержание, которое вспоминается. Здесь еще нужен дополнительный акт: нужно знать или вспомнить, что это именно то содержание. Каким образом мы узнаем знакомых людей, каким образом актуализируется память? Я еще должен идентифицировать свой собственный акт узнавания, который дополнителен по отношению к узнанному содержанию, или, как говорил Пруст, когда я просыпаюсь, откуда я знаю, что я это именно я? Вот этот дополнительный момент, вот это чудо, что я проснулся самим собой, а не кем-нибудь другим. Для понимания или для интуиции такого рода странных вещей в мире и существовала в истории философии проблема предустановленной гармонии. Кант предполагал, что только какая-то заданность, далекая и глубокая память природы через не связанные одно с другим пространства и времена в нужный момент актуализирует именно тот дополнительный момент, который должен быть актуализирован. А почему именно он? Для этого есть предустановленная гармония. Гегель (я уже говорил о важности этого для социально-исторических исследований) из этой мысли построил всю свою теорию абсолютного духа. Он как раз эту проблему прежде всего и решал, то есть проблему длительности и пребывания одного и сохранения и актуализации его в том виде, как есть, через такие пространства и времена, где нет натуральной детерминации, или натуральных гарантий для того, чтобы вспомнилось, возобновилось нечто в том виде, как есть, то есть нет таких натуральных гарантий и оснований детерминации, которые могли бы еще наблюдаться отдельно от самой актуализации, потому что наблюдается как раз содержание, которое я вспомнил. Но откуда я знаю, что именно это есть это содержание? Откуда я знаю? Этот момент трудно уловить, и он чудовищно важен для всех проблем, решение которых предполагает употребление термина «время», «история», для таких проблем, решение которых предполагает допущение больших разделенностей в пространстве и времени. Даже в памяти это не так. Кстати, Бергсон аналогичные вещи выявлял в проблемах памяти, но эта проблема имеет вовсе не только психологическое значение, а она уже Лейбницем строилась в целую громадную метафизическую концепцию предустановленной гармонии. Мы должны допустить (и это интересный и непроделанный путь исследования), что источниками лучей когеренции на дальних расстояниях и временах являются предметы или организмы, которые я называл то телами отсчета, то артефактами, приписывая им некое свойство жизни (мне кажется, если перебирать все эти гипотезы, а их, конечно, не одна, носителями когерирующих лучей, импульсов, линий когеренции могут быть только такие органы, или моллюски, отсчета). Эти структуры способны дальше внутри себя генерировать структурные состояния (структурные состояния, генерируемые структурами). И очевидно, наш взгляд должен сместиться к этим толчкам когеренции, способностям когеренции, исходящим из физики нашей социальной исторической жизни, из тех напряжений и полей, которые образуются в том некотором измерении, или многомерии, о котором я говорил, которые закрыты для нас экраном нашего эмпирического сознания, закрыты для нас нашим предметным и объективирующим взглядом. Возможностью заглянуть в них, как заглядывают в щелочку или замочную скважину, подглядеть, является производимый нами самими некоторый Феноменологический сдвиг внимания.

Я завершу тему закона законов указанием на одно интересное обстоятельство, которое как бы требует от нас поворота внимания, и только при этом повороте внимания мы можем его увидеть и понять (а передать это, как некоторую формулу, я не могу). Все исторические законы обладают одной чертой, которая вытекает из всего предшествующего рассуждения (а сейчас я суммирую, делаю вывод несколько дистинктным, или особым), — все исторические законы характеризуются фактом, свойством предъявленности в лице индивида. Давайте подумаем над следующим: мы изучаем лошадь как продукт определенной эволюции, как продукт действия законов, определяющих взаимодействия среды и организма; мы пользуемся терминами «приспособление индивида к среде», «приспособление животного к среде» и так далее. Но обратим внимание на то, что само выявление законов, которые сформировали лошадь и разговоры о законах, которые сформировали лошадь, начинаются только после того, как нам предъявлен способ решения эволюционных путей и проблем в виде лошади как биологического типа, или биологического существа. И что те законы, которые мы выявим, будут в том пространстве (в мыслительном пространстве в данном случае), которое открыто предъявленностью способа решения действия этих законов, предъявлено индивидом лошади. То есть мы в каком-то смысле должны научиться рассматривать явления истории как застывшие следы и как застывшие решения проблем, после которых мы впервые получаем возможность выявлять именно те законы, которые действовали в эволюционном процессе и о которых мы впервые получаем возможность говорить. Они ведь предъявлены. Такими же предъявленными очень часто являются общественные существа, то есть общественные соединения, общественные организмы, или сообщности. Они не просто факты, которые мы потом соотносим с внешним им миром и в нем ищем истоки (почему и как они возникли), а они суть предъявленный индивид, или эмпирический индивид, который есть предъявленное нам решение проблем, в данном случае эволюции, если мы говорим о лошади, что применимо, конечно, и к социальной эволюции. Следовательно, предъявленный индивид характеризуется очень важным обстоятельством: то, что предъявлено, то, что как бы является застывшим решением, есть нечто историческое в том смысле, что это когда-то впервые и только однажды случилось. Давайте на этом расстанемся до следующего раза.

Мы остановились в прошлый раз на феномене, который я назвал предъявленностью. Предъявлено, скажем, копыто лошади. Известно, что это очень сложный архетип биологической эволюции и что мы должны научиться смотреть на него не как на факт в ряду других фактов, а как на воплощенное или ходячее решение каких-то проблем, которое через копыто или форму овального свода нам предъявлено, и, будучи предъявленным, оно впервые позволяет нам начать говорить о зависимостях и связях, которые очерчиваются миром, в котором существует копыто или овальный свод, и которые в этом мире порождаются. Прежде чем двинуться дальше, я хочу напомнить одну очень важную вещь. К чему вообще относятся термины, которые я начал употреблять и почему, собственно говоря, их нужно употреблять? Первое, что я хотел бы подчеркнуть (или фактически напомнить, потому что это уже фигурировало по содержанию в наших предшествующих рассуждениях), — это то, что общим свойством тех событий, о которых мы говорим, является предъявленность, или данность, в виде какого-то индивида, который представляет собою впервые и только однажды возникшее и решенное сочетание. Дальше я это еще поясню, а пока, чтобы замкнуть свою мысль, скажу, что явления, обладающие таким свойством, имеют место и разыгрываются в некотором пространстве преобразований, или в пространстве состояний. Простое напоминание: я говорил, что какие-то социальные явления, или события, которые во внешнем взгляде мы можем поставить в причинную связь с какими-то их следствиями (например, развитие денежных отношений в Европе эпохи Возрождения или появление паровой мельницы), в самой исторической реальности превращаются или служат причиной, или исторической силой, в той мере, в какой они тем или иным образом осмыслены, или поняты, и им придано какое-то символическое значение. Чтобы быть пережитыми и тем самым стать социальной реальностью, о которой мы можем говорить в терминах каких-то зависимостей, они должны быть воображены, скажем так, условно, то есть должны оказаться в той воображаемой точке, из которой происходит собирание точек реального, или эмпирически наблюдаемого, пространства. Я сказал: должны получить смысл. Скажем, без этики протестантизма мы не можем рассматривать историческое развитие, и только вместе с ней мы можем понимать, почему случилось это, а не другое и почему здесь, а не в другом месте. Если мы будем рассматривать извне устанавливаемые этапные исторические законы, мы не поймем самого главного, то есть в данном случае европейского развития (обо всем остальном мы будем говорить: «не дошли, не развились», скажем, Азия, Африка и так далее). Сказав это, я, собственно говоря, сказал, что то, что будет происходить, будет происходить в пространстве преобразований. Когда я сказал «осимволено», я тем самым сказал «преобразовано». И дело не в том, что является первым и что является вторым. <...> по смыслу того, что я говорил перед этим, то, что мы очень часто называем реальными экономическими общественными отношениями, есть просто наши абстракции, которые мы материализуем совершенно незаконным образом и думаем, что классы ходят по улицам так же, как по улицам ходят люди. Как выразились бы старые философы, мы гипостазируем свои собственные абстракции и свои собственные аналитические процедуры. Речь здесь не идет об одностороннем споре, в который вступает в данном случае сам Вебер и его противники: идеальные мотивы являются первичными или экономические факты являются первичными. Как видите, та терминология, которой я пользуюсь, стоит вне этой проблемы, она просто ее снимает, потому что я пользуюсь указанием на то, что есть пространство преобразований (и тогда что-то действует как реальная сила), чтобы пользоваться законами и правилами того, что я назвал физическим мышлением в применении к социальной материи, к социальной реальности. Этот, казалось бы, неважный термин «преобразование» очень важен. Значит, я сказал, что нечто получает преобразованный вид, и уже в этом пространстве, открытом преобразованиями, что-то происходит и совершается. Скажем, преобразованность <...> сцепилась с протестантской этикой, и пришли в движение те исторические силы, механизмы, которые мы могли бы наблюдать и не обращаясь к протестантской этике. А в другом месте они не пришли в движение, хотя были деньги, машины и так далее, то есть были экономические отношения.

Приведу другой пример из психологии, для того чтобы пояснить невыдуманный характер того, что я говорил о преобразованиях. Например, известно, что есть поле видения (я применю здесь слово «поле»; вместо, скажем, «пространство состояний» мы можем говорить «поле состояний», или «поле преобразований»), Мы часто не обращаем внимания на то, что возможно другое сочетание этих слов, а именно «видение поля». Значит, есть поле видения, а есть и видение поля. Поле видения в реальности складывается, скажем, из каких-то электронных световых взаимодействий. Так, если бы мы могли их увидеть, у нас не было бы видения. То есть мы видим потому, что нечто в поле, или в видимом поле. Если бы мы непосредственно видели пляску электронов, из взаимодействия которых в физическом смысле состоит акт зрения, мы, конечно, сошли бы с ума, мы такой мир не могли бы воспринимать. Мы видим только потому, что видим не прямо, а только в поле, или пространстве, преобразований. Если бы тот несоизмеримый с нами хаос мельчайших электронных взаимодействий открылся для нас в случае зрения, мы как психические существа разрушились бы. Значит, не дай бог увидеть видимое поле. Мы не можем непосредственно видеть поле. И мы вообще можем что-то видеть, потому что есть пространство преобразований. Подумайте, насколько широко такое свойство распространимо на социальные, исторические и психологические явления и какое имеет значение вообще сам этот перепад и выпад из имеющегося пространства преобразований куда-то, где его нет (тогда мы сходим с ума), но, очевидно, эти перепады имеют какое-то значение (и к этому я вернусь), для того чтобы существовало не одно пространство преобразований, а энное число пространств преобразований.

Для продолжения своей мысли я сформулирую одну зависимость, которую странным образом выявил Достоевский, имея дело с психологическими мирами. И антиномия, которую он сформулировал, почти что кантовская, ее можно выразить таким образом (не гарантирую, что это буквально совпадает с текстом Достоевского): «Чтобы говорить то, что сказал человек X, нужно быть сумасшедшим: только сумасшедший может говорить такие вещи» или «чтобы видеть предмет А, скажем галлюцинацию, нужно чокнуться, то есть только чокнутый, сумасшедший может это видеть»; теперь то же самое я переформулирую иначе, это будет антитезой тезиса: «Чтобы увидеть это, нужно сойти с ума. Чтобы увидеть, понять это, нужно чокнуться». Это ассоциируется с тем, что я говорил о свойствах пространства преобразований.

То, что я говорил о предъявленности индивида, — это все относится к разрезу, выделяемому такими терминами как «пространство состояний», или «пространство преобразований». Я поясню, почему я употребляю термин «состояние» (фактически я уже его пояснил частично). Помните, я говорил о материале, об исходном, первичном содержании явлений, о материи явлений, которые мы анализируем. Эти явления состоят из особых содержаний, они построены из особой материи. Материя этих объектов такая, что мы не можем говорить о ней, прилагая к ней термин «состоит из». Я говорил, что деление, например, отношения дружбы на энное число людей обладает свойством не уменьшать его для каждого из них в отдельности. Вот то, что не «состоит из», я и называю «состояниями», и конкретным примером таких состояний является то, что мы называем «совокупностью общественных отношений». Мы только потому называем нечто совокупностью, что то, что мы так называем, не «состоит из». Обратите внимание, что два таких мыслителя, как Фурье, основатель так называемого утопического социализма, и второй мыслитель, Маркс, пользовались термином «совокупность общественных отношений» в тех контекстах, когда они имели в виду такую вещь, как индивиды, человеческие субъекты. Их единичность в действительности есть совокупность общественных отношений. И, собственно говоря, оттенок, на который я сейчас хочу указать, заимствован Марксом у Фурье. Эта идея (в основе своей метафизическая в старом смысле слова) унаследована в самих основаниях того видения, в рамках которого Маркс и открыл то, что я называл эффектом, эффектом вещественного действия, или эффектом фактических отношений людей, в которые они вступают и которые отличаются от тех целей, сознательных представлений, которыми они сами руководствуются, вступая в эти отношения. <...> Кстати, уже Фурье изображал общественную жизнь согласно закону притяжений человеческих страстей (он выражался эмоционально). И у него была мысль, что в общем-то, человеческое существо в той мере является человеческим существом, в какой оно практикует, может реально владеть максимумом в отношении с другими людьми. Здесь можно увидеть идею Маркса о не заданной заранее мере человека и о том, что само развитие, или всестороннее развитие, является реальным испытанием и владением этим максимумом отношений. Чтобы приблизить эту мысль к нашему разговору, в котором фигурирует несколько иная терминология, я воспользуюсь одним оттенком фурьеристской мысли. Фурье рассуждал так: обычно считается, что душа есть свойство человека, и наш взгляд, видя выделенные дискретные физические человеческие тела, наделяет каждую такую единицу человеческого тела единицей души. Это, говорит Фурье, величайший предрассудок. Чтобы была одна единица души, нужна одна тысяча четыреста двадцать физических человеческих единиц, которые находились бы между собой во взаимоотношениях. То есть в данном случае термин «душа» будет относиться к совокупности отношений, к тому, что не состоит из этих индивидов. Иначе мы просто могли бы их суммировать. Единицы души далее неподразделяемые единицы. Каждый из человеческих атомов (а атомы — это люди) есть фацет, прилегающий к другому фацету, и из множества фацетов составляется, скажем, один глаз или один акт зрения, какая-то одна видимая форма, или одна душа. Вот почему я употребляю термин «состояние», он как раз позволяет нам иметь язык, на котором мы могли бы говорить об этих вещах. И вы знаете, что вся система притяжений, на которой была построена одна из первых социалистических утопий Фурье, как бы разыгрывается как подсчет того, как и что может реализовываться и существовать, приходить в бытие, в зависимости от многостороннего испытания отношений, то есть пробегания всех фацетов.

Значит, к явлениям такого рода, которые в частном случае называются совокупностью общественных отношений, применяется термин «состояние» и говорится об особом пространстве состояний или особом пространстве преобразований. Состояния не «состоят из», их нельзя разложить в дистинктные объекты. И когда мы не имеем возможности такого разложения, мы должны применять этот термин. Более того — есть еще такая особенность, что такого рода целостные состояния, раз возникнув, затем неразложимы одинаковым для всех образом, то есть расчленение со стороны одного фацета по отношению к тому, что рождается в совокупности, нельзя будет задать однозначно единообразным образом для всех расчленений в каждом фацете. Я приведу психологический пример для пояснения этой штуки, которую, конечно, сложнее видеть в обществе. Но увидеть это — значит видеть какие-то реальные зависимости, действие каких-то законов. Посмотрим на рисунок. Что это такое? Какой предмет здесь изображен? Можно видеть здесь круг, положенный на палку, а можно видеть иначе - это мексиканец на велосипеде. Это иллюстрация того, о чем я говорил. Нет перехода от одного гештальта к другому — они дискретны по отношению один к другому. Нельзя непрерывно перейти от одного к другому: или мы видим круг на палке, или мексиканца на велосипеде. Хочу обратить внимание на то, что я получил мексиканца, только начав так видеть. Элементы «мексиканца» не существуют вне и независимо от того совокупного состояния, которое их как бы кристаллизует. <...> Помните, я говорил, что нужно двинуться. И вот то, что не «состоит из», есть состояние. Элементы не существуют сами по себе отдельно в натуральном ряду, так чтобы мы могли их сложить и получить видение. И если я хочу уловить сам факт существования таких состояний, то я тогда в языке, который предполагает разложение на элементы, не могу говорить, я должен иметь какой-то язык для разговора о такого рода вещах. То же относится и к душе, о которой говорил Фурье. Конечно, смешно считать, что тысяча четыреста двадцать индивидов должны соединиться, чтобы дать единицу души. У него была мания, какая бывает у многих самоучек, мания чисел. Он любил считать.