Том 1. Стихотворения
вернуться

Гумилев Николай Степанович
Шрифт:

Памяти Анненского

К таким нежданным и певучим бредням   Зовя с собой умы людей, Был Иннокентий Анненский последним   Из царскосельских лебедей. Я помню дни: я, робкий, торопливый,   Входил в высокий кабинет, Где ждал меня спокойный и учтивый,   Слегка седеющий поэт. Десяток фраз, пленительных и странных,   Как бы случайно уроня, Он вбрасывал в пространства безымянных   Мечтаний — слабого меня. О, в сумрак отступающие вещи   И еле слышные духи, И этот голос, нежный и зловещий,   Уже читающий стихи! В них плакала какая-то обида,   Звенела медь и шла гроза, А там, над шкафом, профиль Эврипида   Cлепил горящие глаза. …Скамью я знаю в парке; мне сказали,   Что он любил сидеть на ней, Задумчиво смотря, как сини дали   В червонном золоте аллей. Там вечером и страшно и красиво,   В тумане светит мрамор плит, И женщина, как серна боязлива,   Во тьме к прохожему спешит. Она глядит, она поет и плачет,   И снова плачет и поет, Не понимая, что все это значит,   Но только чувствуя — не тот. Журчит вода, протачивая шлюзы,   Сырой травою пахнет мгла, И жалок голос одинокой музы,   Последней — Царского Села.

Война

М. М. Чичагову

Как собака на цепи тяжелой, Тявкает за лесом пулемет, И жужжат шрапнели, словно пчелы, Собирая ярко-красный мед. А «ура» вдали — как будто пенье Трудный день окончивших жнецов. Скажешь: это — мирное селенье В самый благостный из вечеров. И воистину светло и свято Дело величавое войны, Серафимы, ясны и крылаты, За плечами воинов видны. Тружеников, медленно идущих На полях, омоченных в крови, Подвиг сеющих и славу жнущих, Ныне, Господи, благослови. Как у тех, что гнутся над сохою, Как у тех, что молят и скорбят, Их сердца горят перед Тобою, Восковыми свечками горят. Но тому, о Господи, и силы И победы царский час даруй, Кто поверженному скажет: «Милый, Вот, прими мой братский поцелуй!»

Венеция

Поздно. Гиганты на башне Гулко ударили три. Сердце ночами бесстрашней, Путник, молчи и смотри. Город, как голос наяды, В призрачно-светлом былом, Кружев узорней аркады, Воды застыли стеклом. Верно, скрывают колдуний Завесы черных гондол Там, где огни на лагуне — Тысячи огненных пчел. Лев на колонне, и ярко Львиные очи горят, Держит Евангелье Марка, Как серафимы крылат. А на высотах собора, Где от мозаики блеск, Чу, голубиного хора Вздох, воркованье и плеск. Может быть, это лишь шутка, Скал и воды колдовство, Марево? Путнику жутко, Вдруг… никого, ничего? Крикнул. Его не слыхали, Он, оборвавшись, упал В зыбкие, бледные дали Венецианских зеркал.

Старые усадьбы

Дома косые, двухэтажные, И тут же рига, скотный двор, Где у корыта гуси важные Ведут немолчный разговор. В садах настурции и розаны, В прудах зацветших караси, — Усадьбы старые разбросаны По всей таинственной Руси. Порою в полдень льется по лесу Неясный гул, невнятный крик, И угадать нельзя по голосу, То человек иль лесовик. Порою крестный ход и пение, Звонят вовсе колокола, Бегут, — то значит, по течению В село икона приплыла. Русь бредит Богом, красным пламенем, Где видно ангелов сквозь дым… Они ж покорно верят знаменьям, Любя свое, живя своим. Вот, гордый новою поддевкою, Идет в гостиную сосед. Поникнув русою головкою, С ним дочка — восемнадцать лет. — «Моя Наташа бесприданница, Но не отдам за бедняка». — И ясный взор ее туманится, Дрожа, сжимается рука. — «Отец не хочет… нам со свадьбою Опять придется погодить». — Да что! В пруду перед усадьбою Русалкам бледным плохо ль жить? В часы весеннего томления И пляски белых облаков Бывают головокружения У девушек и стариков. Но старикам — золотоглавые, Святые, белые скиты, А девушкам — одни лукавые Увещеванья пустоты. О, Русь, волшебница суровая, Повсюду ты свое возьмешь. Бежать? Но разве любишь новое Иль без тебя да проживешь? И не расстаться с амулетами, Фортуна катит колесо, На полке, рядом с пистолетами, Барон Брамбеус и Руссо.

Фра Беато Анджелико

В стране, где гиппогриф веселый льва Крылатого зовет играть в лазури, Где выпускает ночь из рукава Хрустальных нимф и венценосных фурий; В стране, где тихи гробы мертвецов, Но где жива их воля, власть и сила, Средь многих знаменитых мастеров, Ах, одного лишь сердце полюбило. Пускай велик небесный Рафаэль, Любимец бога скал, Буонаротти, Да Винчи, колдовской вкусивший хмель, Челлини, давший бронзе тайну плоти. Но Рафаэль не греет, а слепит, В Буонаротти страшно совершенство, И хмель да Винчи душу замутит, Ту душу, что поверила в блаженство На Фьезоле, средь тонких тополей, Когда горят в траве зеленой маки, И в глубине готических церквей, Где мученики спят в прохладной раке. На всем, что сделал мастер мой, печать Любви земной и простоты смиренной. О да, не все умел он рисовать, Но то, что рисовал он, — совершенно. Вот скалы, рощи, рыцарь на коне, — Куда он едет, в церковь иль к невесте? Горит заря на городской стене, Идут стада по улицам предместий; Мария держит Сына Своего, Кудрявого, с румянцем благородным, Такие дети в ночь под Рождество Наверно снятся женщинам бесплодным; И так нестрашен связанным святым Палач, в рубашку синюю одетый, Им хорошо под нимбом золотым: И здесь есть свет, и там — иные светы. А краски, краски — ярки и чисты, Они родились с ним и с ним погасли. Преданье есть: он растворял цветы В епископами освященном масле. И есть еще преданье: серафим Слетал к нему, смеющийся и ясный, И кисти брал и состязался с ним В его искусстве дивном… но напрасно. Есть Бог, есть мир, они живут вовек, А жизнь людей мгновенна и убога, Но все в себе вмещает человек, Который любит мир и верит в Бога.

Разговор («Когда зеленый луч, последний на закате…»)

Когда зеленый луч, последний на закате, Блеснет и скроется, мы не узнаем где, Тогда встает душа и бродит, как лунатик, В садах заброшенных, в безлюдьи площадей. Весь мир теперь ее, ни ангелам ни птицам Не позавидует она в тиши аллей. А тело тащится вослед и тайно злится, Угрюмо жалуясь на боль свою земле. — «Как хорошо теперь сидеть в кафе счастливом, Где над людской толпой потрескивает газ, И слушать, светлое потягивая пиво, Как женщина поет „La p'tite Tonkinoise“». — «Уж карты весело порхают над столами, Целят скучающих, миря их с бытием. Ты знаешь, я люблю горячими руками Касаться золота, когда оно мое». — «Подумай, каково мне с этой бесноватой, Воображаемым внимая голосам, Смотреть на мелочь звезд; ведь очень небогато И просто разубрал Всевышний небеса». — Земля по временам сочувственно вздыхает, И пахнет смолами, и пылью, и травой, И нудно думает, но все-таки не знает, Как усмирить души мятежной торжество. — «Вернись в меня, дитя, стань снова грязным илом, Там, в глубине болот, холодным, скользким дном. Ты можешь выбирать между Невой и Нилом Отдохновению благоприятный дом». — «Пускай ушей и глаз навек сомкнутся двери, И пусть истлеет мозг, предавшийся врагу, А после станешь ты растеньем или зверем… Знай, иначе помочь тебе я не могу». — И все идет душа, горда своим уделом, К несуществующим, но золотым полям, И все спешит за ней, изнемогая, тело, И пахнет тлением заманчиво земля.

Рим

Волчица с пастью кровавой На белом, белом столбе, Тебе, увенчанной славой, По праву привет тебе. С тобой младенцы, два брата, К сосцам стремятся припасть. Они не люди, волчата, У них звериная масть. Не правда ль, ты их любила, Как маленьких, встарь, когда, Рыча от бранного пыла, Сжигали они города? Когда же в царство покоя Они умчались, как вздох, Ты, долго и страшно воя, Могилу рыла для трех. Волчица, твой город тот же У той же быстрой реки Что мрамор высоких лоджий, Колонн его завитки, И лик Мадонн вдохновенный, И храм святого Петра, Покуда здесь неизменно Зияет твоя нора, Покуда жесткие травы Растут из дряхлых камней И смотрит месяц кровавый Железных римских ночей?! И город цезарей дивных, Святых и великих пап, Он крепок следом призывных, Косматых звериных лап.

Пятистопные ямбы

Я помню ночь, как черную наяду, В морях под знаком Южного Креста. Я плыл на юг. Могучих волн громаду Взрывали мощно лопасти винта, И встречные суда, очей отраду, Брала почти мгновенно темнота. О, как я их жалел! Как было странно Мне думать, что они идут назад И не остались в бухте необманной, Что дон Жуан не встретил донны Анны, Что гор алмазных не нашел Синдбад И Вечный Жид несчастней во сто крат! Но проходили месяцы; обратно Я плыл и увозил клыки слонов, Картины абиссинских мастеров, Меха пантер — мне нравились их пятна — И то, что прежде было непонятно, Презренье к миру и усталость снов. Я молод был, был жаден и уверен, Но Дух Земли молчал, высокомерен, И умерли слепящие мечты, Как умирают птицы и цветы. Теперь мой голос медлен и размерен, Я знаю, жизнь не удалась… И ты, Ты, для кого искал я на Леванте Нетленный пурпур королевских мантий, Я проиграл тебя, как Дамаянти Когда-то проиграл безумный Наль! Взлетели кости, звонкие, как сталь, Упали кости — и была печаль. Сказала ты, задумчивая, строго: «Я верила, любила слишком много, А ухожу, не веря, не любя, И пред лицом Всевидящего Бога; Быть может, самое себя губя, Навек я отрекаюсь от тебя». — Твоих волос не смел поцеловать я, Ни даже сжать холодных тонких рук, Я сам себе был гадок, как паук, Меня пугал и мучил каждый звук, И ты ушла, в простом и темном платье, Похожая на древнее Распятье. Я не скорблю. Так было надо. Правый Перед собой, не знаю я обид. Ни тайнами, ни радостью, ни славой Мгновенный мир меня не обольстит, И женский взор, то нежный, то лукавый, Лишь изредка, во сне, меня томит. Лишь изредка надмено и упрямо Во мне кричит ветшающий Адам, Но тот, кто видел лилию Хирама, Тот не грустит по сказочным садам, А набожно возводит стены храма, Угодного земле и небесам. Нас много здесь собралось с молотками, И вместе нам работать веселей; Одна любовь сковала нас цепями, Что адаманта тверже и светлей, И машет белоснежными крылами Каких-то небывалых лебедей. Нас много, но одни во власти ночи, А колыбель других еще пуста, О тех скорбит, а о других пророчит Земных зелёных вёсен красота, Я ж — Прошлого увидевшего очи, Грядущего разверстые уста. Всё выше храм торжественный и дивный, В нём дышит ладан и поёт орган; Сияют нимбы; облак переливный Свечей и солнца — радужный туман; И слышен голос Мастера призывный Нам, каменщикам всех времен и стран.