Л. Пич вспоминал, что, написав сцену посещения Сусанны и ее размышлений у окна комнаты Петра Гавриловича, Тургенев впал в тяжелое, подавленное состояние и на вопрос: «Что случилось?» — отвечал, имея в виду свою героиню: «Ах, она должна была отравиться! Ее тело выставлено в открытом гробу в церкви и, как это у нас принято в России, каждый родственник должен целовать мертвую. Я раз присутствовал при таком прощании, а сегодня я должен был описать это, и вот у меня весь день испорчен» [188] .

Воспоминания молодости Тургенева, очевидно, были дополнены и отчасти возбуждены рассказом Фета о пережитой им трагедии — гибели любившей его и покинутой им девушки Марии Лазич. Обстоятельства смерти Лазич давали основание предполагать, что она покончила самоубийством. Мотивы повести «Несчастная» перекликаются с реальными коллизиями жизни Фета, а герои ее некоторыми своими чертами близки к характерам молодого Фета и его возлюбленной (см.: ЛотманЛ. М. Тургенев и Фет. — В кн.: Тургенев и его современники. Л., 1977, с. 43–45). Сообщая Фету о предстоящей публикации повести «Несчастная», Тургенев стремился предупредить нежелательные ассоциации своего корреспондента. Если в письмах к Полонскому и Борисову от 16 (28) ноября 1868 г. он подчеркивал реальную основу произведения, то в письме к Фету от 13 (25) января 1869 г. утверждал, что повесть написана «горячо и безо всякой задней мысли». Одним из реальных событий, нашедших отражение в повести, было самоубийство дочери музыканта Эмилии Гебель, погибшей в июне 1833 г. Трагическая история Э. Гебель получила широкую огласку среди студентов Московского университета. Участники кружка Станкевича обвиняли в смерти девушки студента Я. Почеку. Н. В. Станкевич горячо отстаивал непричастность Почеки к гибели Эмилии. В письме к Я. М. Неверову от 14 (26) сентября 1833 г. он рассказывал об обстоятельствах жизни, смерти и даже похорон Эмилии (см.: Станкевич, Переписка,с. 245–248). Это письмо Станкевича было опубликовано П. В. Анненковым в его книге: Николай Владимирович Станкевич. Переписка его и биография. М., 1857. Переписка, с. 47–50. Тургенев был в курсе работы Анненкова над этой книгой. Летом 1856 г. он, очевидно, в качестве подсобного материала для Анненкова, писавшего биографию Н. В. Станкевича, составил мемуарную заметку о Станкевиче (см. наст. изд., т. 5). В письме Станкевича к Я. Неверову, помимо ряда подробностей трагического происшествия 1833 г., содержалось и сравнение Эмилии с Миньоной — героиней романа Гёте «Годы учения Вильгельма Майстера» («Это новая Миньона») — и утверждение, что Эмилия «мнимая дочь» Гебеля, что судьба этой девушки таинственна. Эта поэтическая интерпретация Станкевичем истории Э. Гебель, очевидно, произвела на Тургенева известное впечатление. Вместе с тем он не ставил, конечно, перед собой цель точно воспроизвести все черты именно этого происшествия и характеры его участников.

Повесть Тургенева, рисовавшая случай более чем тридцатилетней давности, поднимала вопросы, которые хотя и ставились впервые в кружках передовой молодежи и в литературе 1830-1840-х годов, но не утратили своего живого значения и в 1860-х годах. Изображая ситуации, привлекавшие писателей натуральной школы, Тургенев во многом опирался на опыт Достоевского. Он создавал свой вариант истории сироты, с детства брошенной в чуждое и враждебное окружение, ставшей центром сложных, не всегда до конца ясных ей конфликтов — сюжета, разработанного Достоевским в «Неточке Незвановой» и в Униженных и оскорбленных». Многие эпизоды повести о переживаниях девушки, душевно надломленной социальной несправедливостью, напоминают обычные для Достоевского ситуации (ребенок из артистической семьи, раннее сиротство; мать, страдающее, безответное существо; «случайное семейство» и двусмысленное положение незаконнорожденного ребенка в обществе; преследования жестокого и всесильного интригана-барина; скандал во время званого обеда и т. д.).

Достоевский принадлежал к числу писателей, за творчеством которых Тургенев особенно внимательно следил. Пропагандируя русскую литературу, он, по свидетельству Эдуарда Рода, говорил западным писателям, глубоко чтившим его: «Я — ничто, но если бы вы читали Толстого, Гоголя, Достоевского» ( Рус Вестн,1893, № 8, с. 208). В 1866 г. Тургенев читал «Преступление и наказание» и находил, что начало произведения, его «первая часть < …> замечательна», но что патологичность явлений, на которых сосредоточено внимание автора, отрицательно отзывается на романе (см. письма Тургенева к А. А. Фету и П. В. Анненкову от 25 марта (6 апреля) 1866 г.). По мнению Тургенева, и его собственная повесть — «Несчастная» отличалась тем же: «слишком много в ней патологии» (см. письма к Л. Фридлендеру от 10 (22) июля и 21 июля (2 августа) 1869 г.). Именно в болезненности, во внимании к патологическим явлениям общественной физиологии зачастую обвиняли литературу натуральной школы, и в частности молодого Достоевского, в 1840-х и начале 1850-х годов XIX века [189] .

Полемика, развернувшаяся вокруг романа «Дым» в 1867–1868 гг., повлияла на восприятие и критическую оценку повести «Несчастная». Появлению ее предшествовал слух, что она — произведение полемическое — и направлена против славянофилов. Тургенев счел необходимым протестовать против такого упрощения мысли своей повести. Узнав, что слух о его выступлении против славянофилов в новой повести нашел отражение в библиографическом обзоре «С.-Петербургских ведомостей» (1868, № 291, 24 октября / 5 ноября), Тургенев просил 16 (28) ноября 1868 г. Анненкова опровергнуть это сообщение в следующих номерах газеты. Опровержения толков о полемичности повести «Несчастная» содержались и в письме к И. П. Борисову от того же числа: «Не знаю, с какой стати распространился слух, будто я в этой повести нападаю на славянофилов; ничего подобного в ней нет». Однако содержавшееся в повести сатирическое изображение носителей идей казенного патриотизма задевало наиболее консервативно настроенных сторонников славянофильской доктрины. Создавая образ лжепатриота — крупного петербургского бюрократа Семена Матвеича Колтовского и «исполнителя» его «предначертаний» — авантюриста Ратча, который сыплет тирадами в духе официальной народности, Тургенев выражал мысль, близкую к той, которая была сжато сформулирована Герценом, писавшим в «Былом и думах»: «Для того, чтоб отрезаться от Европы, от просвещения, от революции, пугавшей его с 14 декабря, Николай, со своей стороны, поднял хоругвь православия, самодержавия и народности,отделанную на манер прусского штандарта и поддерживаемую чем ни попало — дикими романами Загоскина, дикой иконописью, дикой архитектурой, Уваровым, преследованием униат и „Рукой всевышнего отечество спасла“. Встреча московских славянофилов с петербургским славянофильством Николая была для них большим несчастием» ( Герцен,т. 9, с. 137).

Активизация Тургенева как сторонника либерально-западнической доктрины в 1860-х годах заставляла читателей особенно чутко относиться к каждому прямому выражению его политической мысли. Отсюда — обостренный интерес части читателей и критиков к антиславянофильским намекам в повести «Несчастная» и литературные слухи о полемической направленности этого произведения.

Мнения тонких и авторитетных ценителей творчества Тургенева, одобривших повесть «Несчастная», не нашли своего отражения в журнальных и газетных откликах на это произведение. Газета «Голос» предсказывала полный неуспех повести, содержание которой представлялось ее рецензенту сцеплением случайностей, не связанных с основными условиями крепостного права. «… Тургенев отшатнулся от России, и Россия отшатнулась от Тургенева», — злорадно торжествовал рецензент газеты «Голос» (1869, № 50, 19 февраля).

Н. Н. Страхов видел в повести «Несчастная» те же черты, которые отталкивали его от других рассказов писателя, относящихся к 1860-м годам, — преувеличение «грязных» антипоэтических сторон русской жизни, хотя и констатировал мастерское выполнение Тургеневым отдельных фигур повести: Колтовского, Фустова, Ратча, Виктора (Последние произведения Тургенева. — Заря, 1871, № 2. Критика, с. 29). В переписке Достоевского и Страхова мелькают отрицательные суждения о повести «Несчастная»: одна «из самых несовременных» вещей Тургенева, написанных «сентиментально-романтическим» стилем (Н. Н. Страхов); «такая ничтожность, что не приведи господи» ( Достоевский, Письма,т. II, с. 169, 447). Тургенев, очевидно, не ожидал иной реакции на свое произведение со стороны Страхова. Задолго до публикации «Несчастной» в письме к Я. П. Полонскому от 13 (25) января 1868 г. он констатировал свое недоверие к Страхову как литературному критику: «…авторитету Страхова я — виноват! не верю — и не потому, что он меня бранит, а потому, что он славянофил — а эти господа, быть может, в политике орлы, но в эстетике — тупцы № 1».

Впоследствии повесть «Несчастная» привлекла внимание писателей, которые находили в этом произведении материал для размышлений и оценивали его как характерное явление определенного этапа деятельности Тургенева. В. Я. Брюсов в письме к Н. Я. Брюсовой от 9-10 августа 1896 г., разбирая повесть «Несчастная», утверждал, что «мелочность и пошлость Фустова охарактеризована очень выразительно». Он отмечал, что сила Сусанны «в противодействии, в способности не покориться; это пассивная, неактивная сила < …> она изо всех испытаний вынесла свою душу — светлой и чистой. Она не героиня — она несчастная; в этом мораль и смысл повести» (см.: Тургенев и его современники. Л., 1977, с. 185). Обратил внимание на повесть «Несчастная» и Ин. Анненский, который указал на то, что в ней отразилась определившаяся в творчестве Тургенева в 1860-х годах тяга к разработке трагедийных психологических мотивов, и сблизил ее в этом плане с повестью «Клара Милич» ( АнненскийИн. Белый экстаз. — В кн.: АнненскийИ. Ф. Книга отражений. М., 1979, с. 141).