— Право, не знаю, как вам сказать: пользуюсь воздухом, читаю моих любимцев — и вполне счастлив; одного только как будто недостает мне, это — любви.

— Только-то? Так можно, стало быть, вас поздравить: вы счастливы?

— Да, я счастлив, — отвечал он со вздохом, — приезжайте к нам, мы вместе вспомним о прошедшем, позабудемся в сладком чаду давно минувшей юности, вместе будем беседовать с природою…

— Извините меня: я что-то уж поотвык, да и вообще воспринимательная способность во мне как-то туга.

Он с чувством пожал мне руку.

— Вы страдаете, вы разочарованы? — сказал он таинственным голосом, — и вас сломила эта презренная действительность!.. О, как я рад, что узнал вас, что встретил наконец человека, который может понять меня!.. И я тоже страдаю, и я разочарован, и я несчастлив!.. Брат! дай мне руку!

— С удовольствием, если это вам приятно, — отвечал я и подал ему руку. — Да как же вы мне сейчас только что говорили, что вполне счастливы?

— Да; когда я один, когда я далеко от этих людей-крокодилов, как сказал великий британец, когда я один на один с моею природою, когда надо мною, вечно зеленея, *

— Помилуйте, Николай Григорьич! да у нас и не растут вовсе дубы!

— О! это ничего! внутри меня вселенная… О, я желал бы умереть!..

— Да зачем же вам умирать? Подумайте, что по смерти вы не могли бы ни беседовать с природою, ни носить в груди вселенную, что, я думаю, должно быть весьма лестно, хоть и не легко.

— О нет, ты не понимаешь меня, брат мой! Глаза твои подернуты еще пеленою, которою покрыла их действительность холодная и безотрадная!.. Умереть… умереть — уснуть, как говорит божественный Гамлет… О, будь моим другом!

— С удовольствием; только, право, не знаю, буду ли я в состоянии удовлетворить вашим требованиям: я человек простой, хочу жить, а умирать не желаю.

— О, зачем говоришь ты мне вы? Зачем называешь ты меня Николаем Григорьевичем?

Ненавистная оболочка, от которой я хочу освободиться! Называй меня братом своим…

— Отчего же? и это можно, любезный брат мой, — отвечал я.

В это время подошла к нам Таня; еще издали увидев ее, брат мой стал поправлять на себе жилет и галстух и приглаживать свою прическу.

— Здравствуйте, Николай Григорьич, — сказала Таня, — здоровы ли ваши сестрицы?

— О, они здоровы! — отвечал он иронически, — они не могут быть больны: им неизвестны страдания!

— Я очень рада.

— А я признаюсь вам, сударыня, я жалею, что им незнаком этот очистительный огонь души…

— Как вам нравится наш сад? — спросила Таня.

— О, прелестен! Я только что говорил об нем с моим другом: он вполне меня понимает! Этот человек, — продолжал Гуров с возрастающим жаром, — под холодною личиною таит нежное, любящее сердце!

Таня улыбнулась.

— Послушайте, однако ж, Николай Григорьич, — сказал я, — не слишком ли увлекает вас ваше расположение ко мне?

Но он ничего не отвечал: он вперил свои очи к небу и был, казалось, в упоении; когда Таня ушла, он взял меня за руку и сказал:

— Извини меня, брат мой, я не открыл тебе лучшей страницы моей жизни: я люблю, я любим… Не правда ли, какое чистое, небесное существо?

— Об ком это вы говорите?

— Я бы сказал: об ангеле, но я на земле, а люди называют ее Таней… Не правда ли, сколько любви, любви безграничной в ее глазах?.. О, я люблю ее, и отец обещал мне сегодня же поговорить с Игнатьем Кузьмичом.

— Отчего вам и не жениться? это партия недурная: у нее пятьсот душ!

— О нет, ты не понимаешь меня! Что презренное богатство? я не продаю души своей!..

В таком духе продолжался наш разговор почти весь день; насилу я мог освободиться от докучливого любовника природы.

Когда они уехали, я рассказал Тане намерения Гурова, подшучивая над нею, что я знаю все, что Гуров проболтался мне, что она его любит. Но она только рассмеялась на мои слова, назвала меня ревнивцем и ушла в свою комнату. За ужином, однако ж, она была что-то скучна, и когда мы встали из-за стола, подошла ко мне и позвала с собою в сад.