— Ты не обманываешь меня, — сказала она, — Гуров хочет просить мою руку?

— Нет; он сам мне сказал это, и я думаю, что отец его уж говорил с Игнатьем Кузьмичом.

— И ты так равнодушно говоришь об этом?

— Да разве плакать надобно? Пожалуй, я…

— Нет, зачем же? Не трудитесь… так это верно?

— Зачем мне обманывать? Таня заплакала.

— Разумеется, — сказала она дрожащим от слез голосом, — зачем тебе обманывать… Уверяй меня, уверяй больше… Так уж это решено? Ведь меня отдадут ему? Не правда ли?

Не знаю, что было со мною в этот вечер: хотел ли я вознаградить себя за целый день скуки, только я был до чрезвычайности весел.

— Послушай, Таня, — сказал я, — ну, что ж, если ты и выйдешь за него замуж?..

— Разумеется, разумеется, если я и умру, так ничего! кому какое дело!.. Никто и слезинки не проронит, как будто бы и не было Тани, как будто никого и не любила она! Она замолчала и отвернулась от меня.

— За что же ты сердишься на меня, Таня? Молчание.

— Таня! а Таня! что ж ты молчишь?

— Что мне говорить? Я все уж сказала; ведь вам все равно… Ну, выйду замуж за Гурова, буду счастлива… Чего же более?..

— Да ведь ты его любишь, Таня? Нет ответа.

— Он сам сказал мне это… правда?

— А правда ли, что у вас под холодною личиною таится нежное и любящее сердце?

Я засмеялся, Таня тоже улыбнулась.

— Ведь ты обманываешь меня? — сказала она, — зачем же так мучить?.. Не стыдно ли? А впрочем, знаешь что? мне даже жалко, что Гуров не хочет на мне жениться.

— Это почему?

— Да ты на что-нибудь решился бы тогда…

— На что же я мог бы решиться, Таня? Но Таня улыбнулась и ничего не отвечала.

— Впрочем, — сказала она, — так как ничто нам еще не угрожает, то нечего и говорить об этом.

И мы расстались. Признаюсь вам, эти слова немало меня беспокоят; я сам не знаю наверное, будет ли просить Гуров руки Тани; но это дело весьма возможное, и я ужасаюсь и предугадываю последствия, которые поведут для меня за собою эти переговоры. Прошу вас, если вы меня любите, дать мне какой-нибудь ответ, как поступить мне в этом случае, потому что сам я решительно не могу ничего придумать для своего спасения. Я столько натерпелся в жизни голода, холода и всяких щепетильных преследований, что, признаюсь, рад был хоть несколько отдохнуть, и если не был счастлив, зато и несчастлив не был. А теперь опять заботы, опять хлопоты, опять страдание! А я было заперся совсем и так рад был своему спокойствию! Что ни говорите, а избегать зла в природе человека; обладание же Таней, в настоящую минуту, для меня решительное зло. Это так несомненно, так логически доказал я себе, что никакие доводы не убедят меня в противном. Бога ради, пишите мне, научите, что мне делать, потому что, без всяких шуток, положение мое невыносимо: я и себя и ее мучу, и себя и ее обманываю.

Жду письма вашего с нетерпением и надеюсь, что вы не забудете меня. Помните, что я в таком оцепенении, что не могу сам выйти из него, что нужен какой-нибудь внешний толчок, чтоб разбудить меня от этой мертвой апатии и вытолкнуть вновь на ровную дорогу, с которой я сбился.

…Наконец сегодня утром позвали меня к отцу. Он сидел в своем кабинете с Марьей Ивановной; перед ним лежало на столе распечатанное письмо, и портрет покойницы мамы, обыкновенно задернутый занавескою, на этот раз был открыт: все заранее было рассчитано, чтоб произвести сильный эффект. Отец начал первый.

— Милая, — сказал он торжественным тоном, который вовсе не шел к его лицу, — в вечной заботливости о твоем счастии, я и Марья Ивановна…

Он остановился, закашлялся и не знал, как продолжать; я тоже стояла и ждала.

— Так вот, видишь ли, друг мой, я и Марья Ивановна, заботясь о твоем благополучии…

И опять остановился.

— Что ж ты, батюшка? язык, что ли, проглотил? — прервала Марья Ивановна, — что это с тобой сделалось? иной раз не уймешь, а вот как дело, так у него и языка нет.

— Эка баба, эка проклятая баба! — сказал отец, — слова вымолвить не даст! Ведь это дело деликатное, баба ты, баба-наседка, нужно это дело издалека повесть, нужно обдумать… то-то, говорил я тебе пословицу-то, помнишь? а все суется… экой собачий нрав!.. Все бы мутила да пакостила! Черт, право черт, прости господи мое прегрешение! сатана сидит у тебя в сердце, сударыня!

И я все стояла и ждала, к чему поведет это предисловие.

— Так вот, видишь ли, Таня, — снова начал отец, — вот мы с Марьей Ивановной… дьявол, а не женщина! сатана, сударыня, сидит в тебе! все бы мутить, все бы изгадить…

— Да кончите же, папенька, что вы хотели сказать мне?

— Да вот все она… эка проклятая баба! слова не даст сказать; все бы ругаться да лаяться, прости господи мое прегрешение!..

— Ну, что-то еще будет? — сказала наконец Марья Ивановна, — ну, продолжай, продолжай, свет мой; скоро ли все это кончится?

— Я говорю правду, истину говорю; ни в грош меня не ставишь, сударыня, в бога не веруешь.

— Да, да; ну, нет ли еще чего?

— Обо всем дашь ответ на том свете, богомерзкая баба, за все заплатишь. Ты, чай, ждешь не дождешься моей смерти… я тебя насквозь вижу… да вот и умер бы, да назло тебе буду жить, да и тебя еще похороню.