Одна из наиболее поразительных вещей заключается в том, что ars gladiatoria, к посвящению в которую я стремлюсь столь нетерпеливо и с таким благоговением, поглощает и мою ars amatoria, знатоком которой столь же непростительно высокомерно, непростительно легкомысленно считал я себя в Риме. А иногда (опять-таки читай это «иногда» как «всегда»), мне кажется (читай это «мне кажется» как «я уверен»), что это две стороны одной монеты или, если угодно, некое реальное тело и его зеркальное отражение, причем неизвестно, что здесь первично, а что — вторично. Помнишь наши беседы о том, что осязаемое тело есть плод нашего воображения? Как легкомысленны были мы, Луций! Теперь я расплачусь за свое святотатство. Вакханки разорвут меня.

Помнишь, в Пренесте [154] , уже в конце обучения искусству владения мечом, мы изучали молниеносный удар? [155] Улучив момент, когда тело неприятеля открыто, нужно резко броситься вперед и нанести ему удар в незащищенный участок. Рвущееся вперед тело, действительно, напоминает тогда молнию. И внутри тебя тоже возникает вдруг ощущение, что ты и есть молния. Это ощущение, этот удар не для нас, римлян. У нас слишком громоздкие щиты, нам чужда та стремительность, которая была присуща когда-то греческим пельтастам [156] . Затем пришло время македонской фаланги, и пельтасты потерпели сокрушительное поражение. Мы оценили по достоинству тяжесть и неповоротливость македонян и нанесли им сокрушающее поражение. Мы нашли желанную «середину» [157] между стремительностью и тяжелой мощью, но молниеносность нами утрачена. Наши легковооруженные воины действуют совсем по-другому. Молнии у нас на щитах. Но это только молнии, разбегающиеся и замирающие после удара вражеского оружия в круглую сердцевину щита. Наши молниеобразные щиты укрощают молнии. Поэтому наносить молниеносный удар обучали только немногих, в том числе и нас с тобой.

В гладиаторском искусстве удар этот — один из самых излюбленных. Почти у всех видов гладиаторов. Он заимствован из антиохийской школы. Почему, не знаю. Сирийские мечи отличаются определенной кривизной и не столь подходящи для этого удара. Гораздо удобнее здесь испанские мечи. От испанских мечей в свою очередь происходят мечи наших легионеров. Тем не менее, удар этот заимствован из антиохийской школы. Может быть, потому что греки, в особенности азийские греки, особенно склонны к показухе? Во всяком случае, за ударом оставлено греческое название — «молниеносный».

То же и в ars amatoria. Есть . Еще его называют «любовь с первого взгляда». Применительно к ars gladiatoria, следовало бы говорить о нанесении молниеносного удара при первом же соприкосновении. Практически это невозможно: предварительно нужно прочувствовать противника. Разве не то же в любви, Луций?

«С первого взгляда» можно испытать восторг — именно с первого взгляда, ибо при пристальном рассмотрении восторг обычно рано или поздно исчезает. С первого взгляда можно испытать также то, что греки называют «симпатия» — она может сохраняться значительно дольше, она может перерасти затем в глубокое чувство и сохраняться очень долго, до конца жизни.

Возможно ли испытать любовь с первого взгляда, но так, чтобы это не был ? Это не риторический вопрос. Я спрашиваю тебя. Я постоянно спрашиваю самого себя, Луций.

Что я испытал? Некая стихия приблизилась ко мне, приняла меня в себя. Эта стихия — моя. Ей нет названия. Это не : в превалирует , которое есть мощь . Это не amor, потому что amor напоминает мне горечь amarus.

Платон рассказал такую неказистую и такую чудесную басню о том, что каждый из нас — только половина человека, непрестанно ищущая другую свою половину [158] . Может быть, она и есть то, чего недостает мне, а я есть то, чего недостает ей? Может быть. Этого я не знаю. Знаю одно: она причастна моему миру. Она — часть моего мира.

Я прочувствовал ее и вошел в мир. Я вошел в мой мир, потому что прочувствовал ее. T [159] . Мне кажется, что я это почувствовал.

Я видел ее трижды. В первый раз я видел ее улыбку и слышал ее голос (и улыбка и голос были обращены ко мне). Молния не поразила меня. Нечто нежное объяло меня, и оно было неосязаемо. Во второй раз она приветствовала меня. Голоса ее я даже не слышал. Помню ее взгляд. В нем не было ни мощи того, что есть , ни горечи amor. Я не был поражен. Я не мечтал о ней. И сейчас я о ней не мечтаю. Я чувствую ее. Мне хорошо. Я обретаю себя.

Три дня назад был третий раз. Я заговорил с ней. Когда я обратился к ней, я даже не знал, что это — она. Лица ее я не видел. Слова мои были вопросом — вопросом чужеземца, который желает узнать что-то в незнакомом городе. Когда она обернулась на мой голос и я увидел ее лицо, я даже не обрадовался: я обрел что-то свое. Она отвечала мне с тем особым чувством, одно из многих наименований которого — «приветливость». Я поблагодарил. Возможно, я был несколько растерян, потому что чувствовал все то, о чем пишу сейчас. Она удивилась моей благодарности. «Ты шутишь!». Так выразила она свое удивление. Сколько правды в этом: «Ты шутишь!». Прошло несколько минут. Она вдруг снова подошла ко мне и снова заговорила о том, что желал узнать я, чужеземец в неведомом городе. Я снова вежливо поблагодарил ее. Думаю, голос мой был слишком сдержан, и за это я негодую на самого себя. Она снова искренне удивилась, и я снова услышал: «Ты шутишь!» Голос ее я помню в этом слове. Впрочем, какое еще слово должно запечатлеться в памяти моей в краю, где родилась ателлана?

Глаза у нее цвета осенней листвы, того оттенка, который словно желает оставаться незамеченным. Черты лица ее изломаны, как у старинных статуй. Имени ее я не знаю. Может быть, это к лучшему.

Я чувствую ее. Удивительно приятное чувство. Спокойствие. Блаженство.

Помню, когда-то меня поразили слова, что достигнутый идеал, полная уравновешенность есть не жизнь, а смерть. Это пугает немного. И не хочу верить в это. Впрочем, в amor, где нет горечи amarus, есть смерть mors. A mors уводит в immortalitas бессмертие. Не это ли и есть мир, который я увидел с ее появлением? Не в этом ли и высочайший смысл ars gladiatoria — постоянное ощущение смерти, приобщающее к бессмертию?