Сабин Луций Эмилий
Шрифт:
Я ожидаю старинный шлем с изваяниями воплощений любовного наслаждения и смерти и знаю, что мне предстоит жестокая схватка с Верресом — с озверевшим самодовольством, которое уверено, что все можно купить. Теперь, когда там, в Италии мы убьем, наконец, свободу восставших, Бровастый не остановится ни перед чем: он считает себя одним из творцов нашей победы, и он прав. В памяти моей — крест, на котором был распят римский гражданин в Мессане.
А я ярюсь, как бычок, охваченный любовным пылом и предчувствием крови.
«Пока ты будешь любить меня, пока ты будешь думать обо мне, я не боюсь, и верю, что смогу одолеть все», — сказал я сегодня Эвдемонии.
Я верю в это, Луций.
Да поможет нам обоим свет, сияющий в нашем имени.
Письмо XII
(Сицилия)
' ,
.
' ,
' ,
'
'
' ' .
Только в тенистую рощу вошли мы, как в ней увидали
Сына Киферы, малютку, подобного яблокам алым.
Не было с ним ни колчана, ни лука кривого: доспехи
Под густолиственной чащей блестящих деревьев висели,
Сам же на розах цветущих, окованных негою сонной,
Он, улыбаясь, лежал, а над ним золотистые пчелы
Роем медовым кружились и к сладким губам его льнули.
Платон [196]196
Перевод Л. Блуменау
Lucius Lucio salutem.
Пусть тебя не удивляет, что письмо это получилось столь пространным: и времени после моего предыдущего письма прошло более, чем достаточно, и события в жизни моей произошли весьма важные, хотя, на первый взгляд, они могут показаться совсем пустяковыми. Тем не менее, у меня такое ощущение, будто я, подобно неким древним героям или нынешним последователям Диониса, Орфея и разного рода необычных восточных божеств — то грозных, то потешных, то и грозных и потешных одновременно, в зависимости от нашего состояния в час восприятия их, — спустился в потусторонний мир, а затем возвратился — или возродился — в наш мир. Сделав это, как представляется мне, необходимое предварение, прилагаю текст [197] самого письма: когда-то очень давно, покинув Рим, я мечтал, что создам на ткацком станке истории нечто изысканное, нечто тщательно отмеренное, наподобие афинских, пергамских, родосских или александрийских тканей, однако до сих пор получалась какая-то милетская пестрота [198] . Я, конечно же, преувеличиваю и немного шучу: к счастью, я снова способен шутить.
197
Латинское textum (и textus) — досл. ткань, как и приводимое чуть ниже греческое слово «история» (ср. Письмо II).
198
Намек на «Милетские рассказы» — сборник новеллистического характера автора конца II века до н. э. Аристида, который пользовался в Риме особой популярностью и был переведен на латинский язык Луцием Корнелием Сизенной — современником Луция Лукулла и его «соперником» в литературной деятельности (см. Письмо IX, прим. 5).
Ты пишешь об избытке светлого отчаяния в моем последнем письме, я же нахожусь под впечатлением от твоей печали, твоего разочарования, твоей стойкости и выдержки. И это — после долгожданного и столь трудного взятия Амиса. Ты пишешь об алчности и жестокости наших солдат, которые особенно печалят тебя в последнее время, повергая порой в отчаяние. Действительно, убийство Каллистрата [199] — бессмысленнейшее событие того рода, предотвратить которые не дано даже самому прозорливому полководцу: зачастую ход войны, да и всей истории в целом, определяет произвол. А мул с золотом, спасший Митридата и затянувший войну на неопределенное время, даже поднял мне настроение: вот воистину ожившее высказывание Филиппа Македонского, к тому же более живое и удачное, чем то, что сохранили труды историков! [200] В этой связи вспомнился и осел, возвестивший спасение Гаю Марию [201] , словно самой Судьбе угодно было сделать ослов нашими противниками.
199
Плутарх. Лукулл. 17: «Когда был захвачен в плен Каллистрат, поверенный тайн царя, солдатам было приказано отвести его в лагерь живым, но по дороге они приметили у него в поясе пятьсот золотых и убили его».
200
Плутарх. Лукулл. 17: «Погоня уже настигла было коня, уносившего Митридата, как вдруг между царем и его преследователями оказался один из мулов, на которых везли золото… Солдаты стали расхватывать поклажу мула, и пока они подбирали золото и дрались между собою, время было упущено». Ср. Диодор Сицилийский. XVI, 54: «…Когда Филипп хотел захватить какой-то особенно хорошо укрепленный город, а один из местных жителей сказал ему, что силой город захватить невозможно, Филипп спросил, неужели даже золото не может проникнуть за стену. Он ведь на собственном опыте убедился, что то, чего невозможно добиться силой оружия, можно легко завоевать золотом».
201
Плутарх. Марий. 37: «…Когда его вели к дому Фаннии и уже отворили ворота, со двора выбежал, чтобы напиться из протекавшего поблизости источника, осел, который, весело и лукаво взглянув на Мария, сперва остановился против него, потом пронзительно закричал и запрыгал от радости. Из этого Марий заключил, что божество указывает ему на спасение…»
Говорят, ты скорбел, даже плакал, подобно Сципиону на развалинах Карфагена. Ты пишешь, что позавидовал Сулле, которому удалось уберечь от полного разрушения Афины. Твое напоминание о тех днях воскресило их в моей памяти [202] .
Помню, тогда — это было шестнадцать лет назад [203] , — я впервые увидел вблизи Акрополь: мы взлетели на полном скаку на холм Муз через пролом в стене Деметрия [204] и тут же ринулись вниз. Передо мною был Парфенон, а рядом — брат твой Марк в красной тунике и красном плаще на коне каурой масти. Мы были все в пыли после бешеной скачки от Пирея: пыль покрывала нашу одежду и доспехи, а грязно-желтоватый, тоже казавшийся пыльным дым покрывал языки пламени, пожиравшего Одеон Перикла. Я столько слышал об этом удивительном сооружении в виде шатра персидского царя, но увидел только, как огонь скользит по четырем плоскостям его пирамиды.
202
Несомненно, что в одном из писем Луция Лукулла к Луцию Сабину содержалось упоминание о том, что Амис был колонией Афин, основанной в период процветания Афинской державы, а после разгрома Афин Суллой туда перебралось множество афинян. Поэтому параллель между судьбами этих городов, а также подчеркивание особой причастности Амиса к традициям греческой культуры совершенно естественны.
203
Речь идет о взятии Афин Суллой 1 марта 86 года до н. э.
204
Речь идет о крепостных сооружениях Деметрия Полиоркета, возведенных в 294 году до н. э.
Столь долгожданный Парфенон ослепил меня только на мгновение: прежде, чем любоваться им, нужно было покончить с защитниками Акрополя. Потом говорили, что их кровь текла до самого Дипилона [205] . Мы знаем, Луций, что это — «полуправда»: не исключено, как пишет в своих «Воспоминаниях» Сулла, что Аристион сам же велел поджечь Одеон, чтобы нам не досталось огромное множество древесины, из которой была сооружена эта сокровищница всего лучшего, что было создано или собрано в Афинах. А ведь Аристион, правивший Афинами при поддержке Митридата и возглавлявший их оборону, был философом-эпикурейцем.
205
Дипилон (т. е. «Двойные ворота») — ворота со стороны Керамика, откуда начиналась Священная дорога на Элевсин.
«Полуправда» и кровь у Дипилона: после взятия Афин Сулла собрал взбунтовавшихся афинян в Керамике и устроил им децимацию. Так что крови было не столь много, как это представляют некоторые. Впрочем, ее было не мало. А кроме множества погибших тогда греков, да и наших солдат, — что есть неизбежное зло войны, — погибло также немало прекрасных произведений искусства и мысли человеческой, — что в общем-то не есть неизбежное зло войны.
Да, как это ни прискорбно, ты прав, отдав Амис на разграбление солдатам: только это смогло предотвратить полное его разрушение в огне пожаров. Печальное совпадение: Каллимах, поджегший Амис [206] , — не какой-нибудь недотепа Пиргополиник [207] и не разбогатевший выскочка, наподобие Бровастого, но одаренный военачальник и едва ли не лучший знаток механики и полиоркетики нашего времени, муж в высшей степени одаренный умом, как и Аристион. Впрочем, целый ряд других совпадений, имевших место и в наши дни и в прежние времена, побуждает меня считать, что, в действительности, речь идет не о совпадениях, но о некоей печальной закономерности: ум и знание столь же охотно служат преступлению, сколь и добродетели, а потому — увы! — не могут являться признаками добродетели. То же самое вынужден сказать я и художественном вкусе, который, казалось бы, должен содействовать добродетели еще более, чем разум, однако и он не в меньшей степени служит пороку: лучший живой пример тому — кабирские братья [208] . Однако, к счастью, несмотря на все нелепости современных войн, в них еще осталось место проявлениям подлинного величия души. Я имею в виду прежде всего спасение тобой Митридатовых женщин [209] — поступок, который по благородству не ниже победы у Кабир и взятия Амиса. Как бы то ни было, ты захватил величайшую ценность, которую можно было приобрести на этой войне, — Тиранниона [210] : его знания уже сами по себе достойны соперничать с собранной тобой во время похода библиотекой, которую я с нетерпением ожидаю увидеть в Риме [211] .
206
Плутарх. Лукулл. 19: «Причиной тому (долгому сопротивлению Амиса) было искусство полководца Каллимаха в изготовлении военных машин и его невероятная изобретательность. Он делал все возможное в условиях осады, чтобы повредить римлянам, и впоследствии жестоко за это поплатился… Лукулл овладел небольшой частью стены, и Каллимах бежал, но перед этим поджег город — то ли для того, чтобы римляне не смогли воспользоваться победой, то ли стараясь облегчить себе бегство: в самом деле, когда беглецы садились на суда, никому не было до них дела».
207
Глупый солдафон из комедии Плавта «Хвастливый воин» (его имя значит по-гречески «Победитель башен и городов»).
208
Цицерон. Против Верреса. Вторая сессия, IV, 31): «В Кабирах жили два брата — Тлеполем и Гиерон; один из них, если не ошибаюсь, занимался лепкой из воска, другой — живописью. Они, по-видимому, заподозренные жителями Кабир в ограблении храма Аполлона, в страхе перед судом и законной карой бежали из родного города. Что Веррес — поклонник их искусства, они узнали еще тогда, когда он… приезжал в Кабиры… Поэтому, покинув свою родину и став изгнанниками, они обратились к Верресу, когда тот был в Азии. Братья находились при нем в течение всего этого времени, и Веррес часто пользовался их помощью и советами при грабежах и хищениях, пока был легатом… Хорошо узнав и проверив их в деле, Веррес взял их с собой на Сицилию. Когда они приехали туда, то всем на удивление, словно охотничьи собаки, все вынюхивали и выслеживали, находя тем или иным способом что и где бы то ни было».
209
Плутарх. Лукулл. 18: «Когда Кабиры и почти все остальные крепости были уже взяты, в руках Лукулла оказались богатые сокровищницы, а также темницы, в которых было заточено множество греков и немало царевых родичей: все они уже давно считали себя погибшими, и Лукулл мало сказать принес им избавление — он воскресил их и вернул к жизни. Этому спасительному пленению подверглась в числе прочих и сестра Митридата Нисса, тогда как его жены и другие сестры, пребывавшие близ Фарнакии, казалось бы, вдали от бед, в полной безопасности, погибли жалким образом. Во время бегства Митридат послал к ним евнуха Бакхида, чтобы тот предал их смерти… Лукуллу, от природы доброму и человеколюбивому, все это доставило немалое огорчение».
210
Феофраст, сын Эпикратида, из Амиса, по прозванию Тираннион (Старший) (110/100–25 гг. до н. э.), занимался вопросами метрики, грамматики, толкованием Гомера и географией. Прибыл в Рим и жил там с 67 г. до н. э., пользуясь дружбой и покровительством Цезаря, Цицерона и Тита Помпония Аттика. Согласно Страбону (XIII, 609; ср. Плутарх. Сулла. 26, 1–2), Тираннион занимался упорядочиванием библиотеки Феофраста, знаменитого ученого и ученика Аристотеля, которая содержала произведения его великого учителя и была привезена в Рим Суллой после захвата Афин.
211
Ср. Плутарх. Лукулл. 42: «Однако следует с похвалой упомянуть о другом его увлечении — книгами. Он собрал множество прекрасных рукописей и в пользовании ими проявлял еще больше благородной щедрости, чем при самом их приобретении, предоставляя свои книгохранилища всем желающим».
Таковы мои утешения, Луций, а утешая тебя, я и сам нахожу утешение в той цепи потрясений, которые выпали в последнее время на мою долю.
Я уже не в Сиракузах. Сиракуз со всеми восторгами, яростью и отвращением, которые они вызывали во мне, больше нет вокруг. Я — на противоположной окраине острова, в Лилибее. Я уехал бы еще дальше, но дальше — море. Дальше, как можно дальше от тех мест, где я пил из трех чаш тогда, так давно: ныне две из них разбиты, а третья вроде бы забыта, если не исчерпана (имею в виду душившее меня возмущение Верресом).