От Клеверинга рано было ожидать вспомоществования. Те двадцать пять фунтов, что наш милый баронет получил от Алтамонта, выпорхнули из его кармана так же быстро, — как многие их предшественники. Он всего лишь прокатился на лодке вниз по реке с компанией спортсменов, которые, перехитрив речную полицию, пристали в Эссексе и стравили Дика-возчика с Билли Блеком. Баронет поставил на Дика, и тот тринадцать раундов делал, что хотел, а на четырнадцатом Билли вышиб из него дух неудачным ударом под ложечку.

— Вот так мне всегда везет, Стронг, — говорил сэр Фрэнсис. — Ставил на Возчика, три против одного, и считал, что тридцать фунтов у меня все равно что в кармане. А я, черт возьми, должен своему человеку четырнадцать фунтов — он кое-что платил за меня и в долг мне давал, а теперь, наглец проклятый, пристает — отдай, да отдай. Хоть бы под вексель где перехватить, или из миледи что-нибудь выжать! Ну придумайте, Нэд, как бы нам раздобыть полсотни, а я вам тогда отдам половину, клянусь честью!

Однако Нэд уперся: он дал леди Клеверинг слово, что не будет больше участвовать в кредитных операциях ее супруга (который тоже дал ей слово), и он, со своей стороны, слово сдержит, хоть бы ему пришлось всю жизнь самому себе чистить сапоги. Более того, как только он увидит, что сэр Фрэнсис собирается нарушить свое обещание, он доведет это до сведения леди Клеверинг.

Услышав такие речи, сэр Фрэнсис, как водится, разразился слезами и бранью. Он кричал, что жизнь его кончена. Он умолял своего дорогого Стронга, своего лучшего друга, своего милого Нэда не бросать его. А расставшись с дражайшим Нэдом и спускаясь по лестнице, клялся и божился, что Нэд — отъявленный мерзавец, злодей, предатель и подлец, каких свет не видывал, и пусть он сдохнет, пусть катится к черту в пекло, только чтобы сперва Фрэнк Клеверинг мог ему отомстить.

У Стронга баронет однажды встретил некоего молодого человека, который, как мы знаем, стал частым гостем в Подворье Шепхерда, а именно — мистера Сэмюела Хакстера из Клеверинга. Мальчишкой Сэм воровал орехи в Клеверинг-Парке, позже видел, как баронет проезжал по улицам его родного городка и подкатывал к церкви в карете четверкой с ливрейными лакеями на запятках. Он питал к своему члену парламента безмерное почтение и, здороваясь с ним, не помнил себя от радости. Краснея и трепеща, он отрекомендовался ему как житель Клеверинга… сын мистера Хакстера с Базарной площади… отец лечил одного из лесников сэра Фрэнсиса, Коксвуда, когда ружье разрядилось и ему оторвало три пальца… Счастлив познакомиться с сэром Фрэнсисом. Сэр Фрэнсис выслушал его вполне благосклонно. А Хакстер рассказал про сэра Фрэнсиса своим приятелям-медикам и сообщил Фанни, что как ни крути, а порода — великое дело, и ничто не сравнится с настоящим английским джентльменом старого закала! На это Фанни ответила, что по ее мнению сэр Фрэнсис — препротивный… она его видеть не может, сама не знает почему… просто знает, что он скверный, подлый человек; а когда Сэм возразил, что сэр Фрэнсис был с ним очень любезен и не погнушался занять у него полсоверена, Фанни рассмеялась, подергала Сэма за волосы (все еще не безупречно чистые), потрепала по подбородку и сказала, что он глупый-преглупый, ну просто дурачок, что сэр Фрэнсис вечно у всех занимает деньги, мамаша ему аж два раза отказывала, а тех семи шиллингов, что он у ней занял, ей пришлось дожидать три месяца.

— Не "аж" а уже, Фанни, и не "дожидать", а дожидаться, — сказал мистер Хакстер, придравшись не столько к ее доводам, сколько к лексикону.

— Ну ладно, дурачок, могу сказать "уже" и "дожидаться", теперь хорошо? — И ученица состроила такую прелестную гримаску, что учитель словесности, вполне удовлетворенный, готов был дать ей еще сто уроков по той же цене, какую взял за этот.

Разумеется, дело было при миссис Болтон, и можно предположить, что Фанни и мистер Сэм успели близко сойтись и подружиться и что время принесло девушке кое-какие утешения и залечило кое-какие горести, которые бывают дьявольски мучительны, но, подобно зубной и всякой другой боли, не длятся вечно.

Когда ты сидишь окруженный почетом и лаской, вкушая на старости лет довольство, почести, лесть; когда тебе спускают все слабости; ловят каждое твое слово; в сотый раз выслушивают твои истории с почтительным терпением и неизменными ханжескими улыбками; когда женщины с утра до ночи стараются тебе угодить; молодежь умолкает и обращается в слух, едва ты раскроешь рот; слуги ходят по струнке; арендаторы ломают шапки и готовы впрячься в коляску вместо лошадей, чтобы везти тебя на прогулку, — должно быть, тебе, о разумный богач, не раз приходило на ум, что весь этот почет и слава перейдут вместе с вотчиной к твоему наследнику, что перед твоим сыном, как сейчас перед тобой, будут склоняться в поклонах слуги и раболепствовать арендаторы; что дворецкий будет подавать ему то же вино (только более выдержанное), что хранится в твоих погребах; и что когда для тебя придет ночь и свет твоей жизни погаснет, то после тебя, без тебя, наступит новое утро и солнце процветания и лести взойдет над твоим наследником. Люди будут купаться в исходящем от него сиянии земель и акций; права и радости, почет и любовь достанутся ему заодно с поместьем, которого он, в свой черед, станет пожизненным владельцем. Долго ли будут тебя оплакивать твои родные, как ты полагаешь? Сколько времени уделяет человек горю, прежде чем начать радоваться? Богач всегда должен видеть у себя на пире своего наследника, как живое memento mori [44] . Если он очень дорожит жизнью, присутствие этого гостя будет постоянно язвить его и предостерегать. "Готовься в путь, — говорит твой преемник. — Я жду; я вполне способен заменить тебя".

Однако что общего между этим обращением к одному из возможных читателей и действующими лицами нашей повести? Может, нам стыдно за Пена, что он купил белую шляпу и носит не такой строгий траур по матери? Но ни годы, ни погоня за богатством, ни какие-либо жизненные перипетии, даже самые волнующие и увлекательные, не изгладят из его памяти этот непорочный образ, не изгонят эту небесную любовь из святая святых его сердца. Если он поддастся злу, то, решившись глянуть в ее милые глаза, прочтет в них печаль; если поступит правильно, вытерпит боль или поборет искушение, ее непреходящая любовь одобрит его и пожалеет; если он падет — заступится за него; если затоскует — подбодрит: пребудет с ним всегда, пока он не перешагнет порог смерти, где нет больше ни греха ни скорби. Что это, пустые грезы, никчемные рассуждения праздного рассказчика? Разве не посещают и светского человека серьезные раздумья? Братья и сестры, спросите свое сердце и свою память: разве мы не живем в умерших, разве (говорю это с благоговением) не испытываем бога любовью?

Этих материй Пен нередко потом касался в задушевных беседах с Уорингтоном, и в памяти Джорджа мать Пенденниса была по справедливости причислена к лику святых. Счастлив тот, кому в жизни довелось встречать таких женщин! Небо посылает их нам как добрый дар, чтобы мы могли созерцать этот образ в его удивительной и трогательной невинности, любви и красоте.

Разумеется, если бы в разгар такой возвышенной беседы в комнату Пена вошел посторонний человек, например — майор Пенденнис, Артур и Уорингтон тотчас переменили бы тему и заговорили об опере, или о последних прениях в парламенте, или о том, что мисс Джонс выходит замуж за капитана Смита. Точно так же вообразим, что в дверь постучала Публика, прервала доверительный разговор между автором и читателем и просит нас вернуться к рассказу о земной жизни, конечно же, лучше известной и тому и другому, чем та иная жизнь, в которую мы только что заглянули.