— Я отдал за коляску всего двадцать фунтов. Такая легонькая! Нас двое, и пара Лошадей, знаете ли, везет нас со всей поклажей, и можно останавливаться, где вздумается, Я ведь не живу на доходы от своей профессии, — добавил Клайв, покраснев. — Я только и заработал однажды три гинеи.

— Ну конечно, дружище. Я же был в доме вашего батюшки, на этом прелестном балу, где собралось столько приятных людей. Я знаю, мы светские жуиры, и рисуем только для забавы.

— Мы артисты, милорд, и думаем этим жить, — возразил Клайв. — Не закажет ли мне ваше сиятельство портрет?

— "Ваше сиятельство" — это мне иоделом, — ответил тот. — Я вот что подумал, Ньюком: поскольку вы уезжаете, вы могли бы, мне кажется, сослужить здесь кое-кому службу, хотя и не слишком приятного свойства. Джека Белсайза нельзя предоставлять самому себе. Мне же сейчас, по некоторым важным соображениям, никак нельзя отсюда уехать. Так будьте другом, заберите его с собой. Пусть Альпы отгородят его от всей этой чертовщины, и я буду рад при случае оказать вам любую услугу. Джеку еще не известно, что наш любезный Барнс здесь. Я знаю, сколь он вам по сердцу, слышал эту историю про стакан кларета и прочее. Мы все любим Барнса. Как бедная леди Клара могла согласиться на подобный брак, одному богу известно! Какие мы все странные, непостижимые создания, особенно женщины!

— Господи!.. — вскричал Клайв. — Да возможно ли, чтобы девушка полюбила такого наглого, себялюбивого, заносчивого хлыща, как Барнс Ньюком? Вы ведь, конечно, знаете, лорд Кью, какую жизнь он ведет? Когда он был еще совсем юнцом и можно было думать, что у него есть сердце, он вывез из Ньюкома одну бедную девушку, работницу с фабрики, обращался с ней хуже некуда, а потом, обвинив в неверности, выставил за дверь без гроша в кармане; когда же она пришла на Парк-Лейн и уселась на пороге — с каждой стороны по малютке, — только боязнь скандала и страх перед полицией, а вовсе не слезы голодной женщины и детей, заставили его положить ей содержание. Я видеть его не могу без отвращения, руки чешутся вышвырнуть его в окошко. И этот человек женится на благородной девице, лишь потому, я уверен, что состоит компаньоном в банке и наследует семь или восемь тысяч годового дохода. Стыд и срам! Мне тошно подумать, на что обрекает себя эта бедняжка.

— Да, невеселая история, — промолвил лорд Кью, свертывая папиросу. — Барнс человек неприятный, вполне с вами согласен. А не было при вас о том разговору в семье?

— Помилуй бог! Неужто, по-вашему, я стал бы говорить об этих грязных вещах с Этель, то есть, с мисс Ньюком! — вскричал Клайв. — Я даже отцу об этом не заикался. Услышь он только, он бы выставил Барнса за дверь.

— Я знаю, об этом говорил весь город, — сухо сказал Кью. — В этих чертовых клубах все становятся известно. Я не друг Барнсу, я сказал вам. Я люблю его не больше вашего. Вполне возможно, что он плохо обращался с этой женщиной, — нрав у него, безусловно, не ангельский; но в этом деле он вел себя не так уж плохо, — не так плохо, как может показаться. Начало, разумеется, скверное — фабричный город — ну и вся эта история… Да, неважное начало. Но он не единственный грешник в Лондоне. Когда обо всем этом пошли толки и его чуть не забаллотировали в клубе Бэя, он поклялся мне честью, что порвал с миссис Делейси (так она себя называла) лишь после того, как она поступила с ним… ну, так, как обычно поступают подобные женщины. Он предложил поместить детишек в Йоркширскую школу — довольно дешевую, — но она не пожелала с ними расстаться. Скандал она подняла, чтобы выговорить себе более выгодные условия, в чем и преуспела. Ему очень хотелось избавиться от нее; он говорил, что это камень у него на шее, и что его мучают угрызения совести, а вернее сказать — опасения. Он был просто вне себя. Когда повесили того парня, который убил женщину, так помню, Барнс сказал, что вполне его понимает. Юноши заводят в молодости такие связи, о которых потом жалеют всю жизнь. Он раскаивался от души — в этом ему можно поверить, он хотел жить прилично. Моя бабушка устроила это дело с Плимутроками. Старая леди Кью, как вы знаете, все еще за рулевого в нашей лодке, и никому не уступит своего места. Старики, они все знают. Барнс малый неглупый, по-своему даже остроумный, и вполне может быть приятным, когда захочет. Тут не было и речи о принуждении. Надеюсь, вы не думаете, что молодых девиц томят в темницах и подвергают пыткам? Но в Шантеклере целый выводок дочек, и старому Плимутроку нечего дать за ними. Дочь его по своей воле избрала Барнса, а тот вполне осведомлен о ее прежней истории с Джеком. Вчера этот бедняга появился так неожиданно, что девушка упала в обморок. Но она готова нынче же свидеться с ним, коли он того пожелает. Сегодня в пять утра я отдал ему записку от леди Плимутрок. Если он думает, что леди Клару к чему-то принуждают, пусть услышит из ее собственных уст, что она сама так решила. Девушка выходит за своего избранника и будет честно исполнять свой долг. Вы еще молоды, а посему кипите и негодуете при мысли, что юная особа, едва справившись с одним чувством, способна возгореться новым…

— Я возмущаюсь не тем, — говорит Клайв, — что она порывает с Белсайзом, а тем, что выходит за Барнса.

— Вы просто не любите его и знаете, что он ваш враг. Он и впрямь, юноша, не слишком лестно о вас отзывается. Изображает вас этаким непутевым гулякой, да скорей всего и правда так думает. Ведь все зависит от того, в каком свете нас представить. Друзья рисуют нас так, враги иначе, и я частенько думаю, что обе стороны правы, — продолжал этот проповедник житейской терпимости. — Вы не выносите Барнса и не находите в нем никаких достоинств. А он в вас. На Парк-Лейн происходили жаркие схватки по поводу вашей милости в связи с некими обстоятельствами, о коих я не хочу говорить, — сказал лорд Кью с достоинством. — Чего же добились злопыхатели? Мне по душе и вы и ваш батюшка, которого я считаю достойнейшим человеком, хотя иные пытались представить его расчетливым интриганом. Оставьте мистеру Барнсу, по крайней мере, право на людское снисхождение, и пусть он кому-то нравится, хотя не нравится вам. А что до этой романтической страсти, — продолжал молодой лорд, постепенно загораясь и оставляя те выражения и словечки, каковыми мы обычно уснащаем свою речь, — до этой трогательной повести о том, как Дженни и Джессами полюбили друг друга с первого взгляда, ворковали и целовались под сенью дерев, а потом поселились в шалаше, чтоб и впредь целоваться и ворковать, — боже, какая глупость! Это годится для романов, над которыми вздыхают девицы, но всякий хоть что-то сумевший понять в жизни, знает, какая все это чепуха и бессмыслица. Я не хочу сказать, что молодые люди не могут встретиться, сразу полюбить друг друга, в тот же год пожениться и жить в любви и согласии до ста лет; но это высший удел, боги даруют его лишь Филемону и Бавкиде, да еще разве очень немногим. Остальным же приходится идти на компромисс, устраиваться, как сумеют, и брать добро пополам со злом. А что до бедных Дженни и Джессами, так бог ты мой, — оглянитесь на своих друзей, прикиньте, сколько вы знаете браков по любви и многие ли из них оказались счастливыми. Рай в шалаше! А кто будет платить за шалаш? За чай со сливками для Дженни и бараньи отбивные для Джессами? Если же ему придется довольствоваться холодной бараниной, они поссорятся. Приятные же им предстоят трапезы, когда в буфете шаром покати! Вы осуждаете браки по расчету в нашем мире. Но даже монархические браки основаны на таком же принципе. Мой мясник прикопил денег и выдает дочку за молодого скотопромышленника. Чета скотопромышленников процветает и женит своего сына уже на дочери олдермена. Стряпчий приискивает меж своих клиентов жениха повыгодней для мисс Петиции, а сынка устраивает в коллегию адвокатов, проводит в парламент, где тот выдвигается, становится стряпчим по делам казны, сколачивает себе состояние, заводит дом на Белгрэйв-сквер и выдает следующую мисс Петицию за пэра. Не обвиняйте нас в своекорыстии: мы не хуже, чем наши соседи. Мы поступаем, как все и светская девица избирает лучшую из возможных партий, совершенно так же, как мисс Табачница, когда за ней ухаживают два молодых человека из цеха зеленщиков, дарит своей благосклонностью того, кто ездит с рынка на осле, а не того, кто торгует вразнос.

Эта речь, произнесенная его сиятельством с заметным воодушевлением, несомненно, предназначалась в поучение Клайву, и наш юноша, надо отдать ему должное, не замедлил понять ее смысл. Он сводился к следующему: "Коли некоторые титулованные особы ласково обходятся с вами, молодым человеком, у которого только и есть, что пригожая внешность, хорошие манеры да триста — четыреста фунтов годового дохода, то не слишком полагайтесь на их любезность и оставьте честолюбивые мечты, которые вам, как видно, подсказало тщеславие. Плывите в одном русле с медной посудой, сударь Глиняный горшок, но соблюдайте дистанцию! Вы — милый юноша, и все же иные отличия не про вас, они для тех, кто получше. Вы можете с тем же успехом просить премьер-министра о первом свободном ордене Подвязки, как ждать, что на вашей груди заблещет такая звезда, как Этель. Ньюком".

Прежде чем Клайв явился со своим обычным визитом в отель напротив, туда прибыл последний из высоких участников предстоящего Баденского семейного конгресса. Войдя в гостиную леди Анны Ньюком, Клайв вместо пунцовых щечек и ярких глазок Этель узрел желтое, как пергамент, лицо и хорошо ему знакомый крючковатый нос старой графини Кью. Выдержать взгляды, бросаемые по обе стороны этого мыса из-под кустистых черных бровей, было нелегким делом. На все семейство нагоняли ужас нос и глаза леди Кью — это были ее сильнейшие орудия власти. Одну только Этель ее грозный лик не повергал в страх и смирение.

Кроме леди Кью, в гостиной находились ее сиятельный внук, леди Анна, вся детвора, от мала до велика, и мистер Барне, но никого из них Клайв не имел желания видеть.

Смущенный взгляд, который Кью бросил на Клайва, отнюдь не лишенного природной наблюдательности, позволил ему понять, что в разговоре только что упоминалось его имя. Барнс, за мгновение перед тем, как всегда, на чем свет стоит поносивший Клайва, поневоле потупился при виде кузена. Клайв уже отворял дверь, когда Барнс величал его мерзавцем и негодяем, так что, естественно, вид у него был виноватый. Что же до леди Кью, этой многоопытной политиканки, то ни тени смущения или какого-либо иного чувства не отразилось на ее старческом лице. Мохнатые брови ее были чащами, скрывавшими тайну, а непроницаемые глаза — бездонными колодцами.