— Он меня не любит! — всхлипывала Катя. — Я унизилась перед ним… и сказала, сама сказала… а он и не подумал ответить…

— Что же ты сказала?

— Я на катке намекнула, что люблю его, а он на это шутя закружил меня до изнеможения, не выпуская из рук, а потом… потом… как в рот воды набрал… до самого дома… Попрощаться и вовсе не пришел — прислал какую-то пустую записку…

— Некогда было: Николай Николаевич неожиданно отправил их днем раньше. Невельской очень долго задержался у меня…

— У вас?

Катя резко отстранилась от Марии Николаевны и уставилась на нее недоумевающими глазами.

— Да, у меня… Так случилось. И, представь себе, говорили все время о тебе. Тебе кажется, что он тебя не любит, а он больше всего боится потерять тебя. Бежит же он от тебя, чтобы сохранить решимость довести до конца дело своей жизни. Думать теперь о личном счастье он считает изменой делу.

Мария Николаевна уселась в кресло, указывая Кате кивком головы на диван, но та уже успела пододвинуть скамеечку к ногам Марии Николаевны и, положив руки на ее колени, приготовилась слушать.

— Его беседа, Катюша, растревожила меня, передо мной ясно, как вчера, встало мое далекое прошлое…

Катя внимательно вгляделась ей в лицо.

— Вы плакали, дорогая… Я вижу, не скроете, — и Катя бросилась целовать ее руки.

— Было и это. Я расскажу тебе: видишь ли, Сергей Григорьевич тоже был много старше, и перед ним я чувствовала себя маленькой девочкой… Это чувство у меня прошло как-то вдруг, сразу после несчастья с ним, когда от него отвернулись и он остался беспомощным и душевно одиноким. Тут-то я его полюбила по-настоящему… как равная и даже старшая. До несчастья я была украшением его жизни, а теперь — всем, самой жизнью; я поняла, что он пренебрег земными благами и шел на смерть… а ему великодушно оставили ненужную, после гибели дела, жизнь. Что еще могло его удерживать в ней, кроме меня? И я это поняла и пошла за ним. Я не ошиблась: быть единственной и любимой душевно чистым и цельным человеком, Катюша, — это большое счастье, для этого стоит жить. Родные, друзья мне внушали: «Он эгоист, обманщик! Он позволил себе скрыть, что сам на краю гибели, и погубил не знающую жизни и неопытную девочку!» Ведь это неправда, дорогая; он верил в победу дела, которому служил, в которое посвятить меня не имел права, недостаточно зная меня, девочку. Несчастье стряслось внезапно… Он сватом избрал моего зятя Орлова, тоже декабриста, и в этом щекотливом вопросе — «сказать или не говорить» — положился на него… Больше он ничего сделать не мог, не мог отложить сватовство: отложить — значило потерять меня, ведь он видел, что я не могла долго сопротивляться воле родителей и родных, а претендентов на мою руку было много… Ну, а моего Сергея Григорьевича ты знаешь сама и дружишь с ним — стоит он любви?

— Сергей Григорьевич! — живо воскликнула Катя. — Да я с ним рука об руку на всю жизнь, хоть сейчас! Мне дороги и его сельскохозяйственные затеи и все его «темные» и такие умные русские мужики. Мне дорого все, что его касается.

— Катюша, это уж слишком, — смеялась Мария Николаевна, — я еще жива, в преемницах не нуждаюсь…

Но Катя уже висела у нее на шее и зажимала поцелуями рот, не давая сказать ни слова. Мария Николаевна, продолжая смеяться, отбивалась, стараясь как-нибудь перейти к главному вопросу, и не смогла до тех пор, пока ей не удалось членораздельно произнести магическое слово «Невельской». Катя сразу присмирела.

— Невельскому дорого в жизни только закрепить за Россией Амур! И он, как Сергей Григорьевич, рискует своей жизнью. Без тебя она ему не нужна.

Выпрямившись и глотая слезы, Катя сказала:

— Значит, он не верит в меня, не верит в то, что вдвоем было бы легче… Я… как и вы… только украшение!

— Не верит в твои силы и жалеет… да, это так: вдвоем хуже; ты вместо помощи можешь оказаться обузой, помешать.

— Как мне тяжело! О, если бы вы знали, как мне тяжело и… обидно!

В доме Зариных стало непривычно тихо: не слышно было Катиного голоса, не разучивала она новых русских и якутских песен; она просиживала целые дни в архиве. Архивариус в недоумении руками разводил:

— В первый раз в жизни вижу такую девицу: от пыльного архивного старья не оторвешь, ей чем пыльнее, тем милее.

Это было не совсем верно: кроме архива, Катя все чаще и чаще заходила в неуютную и запущенную комнату Сергея Григорьевича, здесь засиживалась подолгу, особенно когда приходили потолковать мужики о том, о сем, а в конце концов — всегда о хозяйстве.

Сначала дичились, а потом привыкли и даже вступали в разговоры, когда хозяина отвлекали другие дела.

— Девка-то твоя, — говорили Сергею Григорьевичу, — сирота, говоришь? Хороша… Хоша весу в ей надо бы по-боле. Но и так ничего: бойкая и, видать, предобрая.

Дни становились все длиннее. Солнце припекало и крепко въедалось в ароматный, пахнущий весной, крупитчатый и еще ослепительно белый снег. Надо было торопиться — за Джугджуром, чего доброго, и совсем развезет.

Площадка у вершины Джугджура, похожая на опрокинутое блюдце, была покрыта на славу отполированным ветром и снежными вьюгами льдом. Пришлось сделать привал: входить на нее, не подготовившись, нельзя было.

Из поклажи добыли и скрутили вдвое длиннейший морской линь и привязывались к нему поодиночке, в десяти шагах друг от друга. Вгрызались в лед кирками и шаг за шагом ползли на животах. Опыт удался. Вернувшись обратно, разделились на две партии: одна, сойдя несколько вниз к лесу, занялась рубкой высоких елей, другая нагрузилась небольшим количеством юколы и отправилась с собаками в запряжках, но без нарт вперед. Беспокойно вдыхая запах юколы, собаки не разбегались и спускались вместе с лошадьми.

Обход над пропастью по гребню отвесной стены был страшен. Две запряжки с двадцатью собаками сорвались. Собаки с визгом падали вниз, в плотно набитые снегом расщелины, с высоты по крайней мере двадцати пяти сажен и пропадали в снегу.

Туда же, вниз, другая партия сталкивала длинные ветвистые ели с накрепко привязанными нартами. Ели, шумя ветвями, не полностью погружались в глубокий снег — по ним можно было найти нагруженные нарты. Потом, вершок за вершком, люди сами врубались в обледенелые тропинки и, пятясь, сползали вниз.