Когда мать соткана из мечтаний, любая реальность разочарует.

– И когда у вас свадьба? – вежливо интересуется она.

– В сентябре.

Во всяком случае, так мы планировали. Я думала, что отец отведет меня к алтарю… Тогда я еще не знала, что он уже отвел меня очень далеко от дома, – и сейчас может сесть за это в тюрьму.

– А мы с Виктором празднуем в этом году серебряную свадьбу.

– А дети у вас есть?

Она качает головой.

– Я не смогла. – Мама опять опускает взгляд. – А твой отец… Он женился еще раз?

– Нет.

Наши взгляды пересекаются.

– Как у Чарлза дела?

Странно слышать, как отца называют другим именем.

– Он в тюрьме! – выпаливаю я.

– Я никогда об этом не просила. Не буду врать: когда-то я мечтала упрятать его за решетку на всю оставшуюся жизнь. Но это было так давно… С той минуты, как прокурор позвонил мне и сказал, что его нашли, я думала только о тебе.

Я представляю, как она ждет меня на крыльце этого дома, хотя знаю, что выросла не здесь. Как понимает, что я больше не вернусь. Я представляю ее лицо в тот момент, но вижу лишь собственные черты.

Мама пристально смотрит на меня.

– Ты… ты что-нибудь помнишь? – спрашивает она. – Из… тех времен.

– Иногда я вижу сны. Например, лимонное дерево. Или как я захожу в кухню, а всюду валяется битое стекло.

Мама кивает.

– Тебе было три года. Это не просто сон.

Впервые в жизни кто-то подтверждает истинность воспоминаний, в которых я сама не могла разобраться. Я замираю.

– Мы с твоим отцом в тот вечер поругались, – говорит она. – И ты проснулась от шума.

– Вы развелись из-за меня?

– Из-за тебя? – Она искренне удивлена. – Ты лучшее, что было в нашем браке.

Следующий вопрос жжет мне горло и вырывается подобно снопу огненных искр.

– Поэтому он забрал меня с собой?

В этот момент в гостиную входит Виктор. На подносе – кувшин чая со льдом и печенье в сахарной пудре, каждое размером с детскую ладошку. Под мышкой он держит коробку из-под обуви.

– Думаю, это тебе тоже пригодится, – говорит он, протягивая коробку жене.

Она выглядит растерянной.

– Сейчас, пожалуй, не лучшее время… – бормочет она.

– Пускай Бетани сама решает.

– Тут всякие вещицы, которые я сберегла, – поясняет мама, развязывая ленту. – Я знала, что рано или поздно встречусь с тобой. Но почему-то думала, что тебе по-прежнему будет четыре года.

В коробке лежит кружевной чепчик для крестин и табличка с больничной кроватки: мое имя – то, первое имя. И масса тела – 6 фунтов 6 унций. Данные вписаны красными чернилами рукой какой-то медсестры. Рядом – крошечная фарфоровая чашка со щербинкой на ручке. Бумажный квадратик с аккуратно выведенными карандашом печатными буквами: «Я ЛУБЛУ ТЯ».

Значит, когда-то я таки ее любила. Она располагает доказательствами.

И еще маленькое лоскутное одеяльце из треугольничков: красный шелк, оранжевый ворс, клочки «в огурцах», прозрачный муслин.

Мама вытряхивает все это себе на колени.

– Когда ты была еще совсем малюткой, я сшила его из всех сентиментальных воспоминаний жизни. – Она касается красного шелка. – Это я вырезала из бабушкиной наволочки. Оранжевый – из коврика в комнате общежития, где жил твой отец. «Огурцы» – лоскут моего платья для беременных, а муслин – от моей свадебной фаты. Ты с ним ела, спала под ним и, будь твоя воля, купалась бы тоже в нем. Когда тебе становилось страшно, ты пряталась под него… как будто считала, что становишься невидимой.

Я забыла свое одеяло. Я хочу домой. Я же ему говорила.

Нельзя, сказал он, но почему – не сказал.

– Я помню, – тихо говорю я.

Мне снова четыре. Я тяну к ней ручки, когда она вытаскивает меня из ванны. Держусь за нее, когда мы переходим дорогу. Я сжимаю это одеяльце в кулаке. За полчаса мама смогла дать мне то, чего отец не смог за всю жизнь: мое прошлое.

Я тянусь к одеялу в надежде, что оно не растеряло своей волшебной силы. В надежде, что мне достаточно прижаться к нему щекой, потереть глаза его краешком – и все будет хорошо уже к восходу солнца.

– Мамуля, – говорю я. Так я называла ее тогда.

Возможно, мы с мамой еще не узнали друг друга как следует, но кое-что общее у нас все же есть: каждая считала, что только она лишилась дорогого человека, а нас, как оказалось, всегда было две.

Странное все-таки чувство, когда воспоминания накатываются откуда ни возьмись. Кажется, будто сходишь с ума, не понимаешь, где же эта память пряталась столько лет. Пытаешься отбиться от них, потому что они перечат устоявшейся версии твоей жизни, но вдруг замечаешь один-единственный момент – и с легкостью отламываешь целый ломоть, и видишь свою жизнь такой, какая она есть, а именно последовательность событий, одно к другому, вплотную, с зазором, куда этот момент и войдет.