Когда я спрашивал, какой была Марианна Герасимова в жизни, мне говорили, что она была обаятельной, нежной и милой. Она была первой женой Либединского, готовила домашнее варенье и, когда рассказывали хоть в какой-то мере фривольный анекдот, очень сердилась и выходила из комнаты. В 1936 г. она повесилась в своем кабинете...

Когда я сейчас хожу по улицам, меня не оставляет ощущение такое, какое бывает в мае месяце в Коктебеле, если входишь в море: солнце теплое, а море холодное, и как-то реально ощущаешь, как солнце пытается пробить толщу холодной воды и сделать море прекрасным и теплым.

И вот нечто аналогичное я ощущаю сейчас с воздухом. Когда идешь и, если даже нет ветра, все равно рассекаешь воздух, — он осязаем и он холоден. А если остановишься, поднимешь лицо к солнцу, так оно станет быстро теплым и даже может согреть.

Ощущается какое-то тяжелое единоборство жаркого апрельского солнца с промерзшим чистым воздухом, который не по-апрельски холоден, а холоден по-февральски.

И поскольку весна так затянулась, уже лето голубых, серых, несказанно прекрасных ночей, когда можно ходить без пальто, когда цветут деревья и когда по ночам во дворе, в открытую балконную дверь, слышны тихие песни и гитара, — все это кажется возможным чудом, а не той круговоротной закономерностью, которая математична в своей неотвратимости. Каждое утро подскакиваешь к окну, смотришь на градусник и ждешь чуда...

В этом году ни один человек из нашего писательско-актерско-режиссерско-музыкантского мира не разыгрывал друг друга с первоапрельской шуткой — умы были заняты другим. Правда, один розыгрыш все-таки был.

Кто-то разыграл заместителя Караганова в издательстве «Искусство» — некоего Буриана. Позвонили к нему, сказали, что это из Министерства культуры: «Понимаете, издали во Владивостоке тиражом в 100 тысяч экземпляров книгу Турбина “Товарищ время и товарищ искусство” и сослались, что это с матриц вашего издательства». Говорят с Бурианом чуть обморок не случился. И это еще в нашей сегодняшней ситуации.

Возмущает меня организация, которая тактично называется Главлит. Как было дело с пьесой «Дети отцов»? Они, запретив пьесу, все свалили на Главпур. Так и с пьесой «Иди и не бойся»: они, запретив ее, врут Александру Петровичу Левинскому, начальнику Управления театров, что они ее не запрещают, а дают поправки.

А когда сейчас в «Юности», в четвертом номере, у меня шла ссылка на то, что в Театре юного зрителя репетируют «Иди и не бойся», Главлит упоминание об этой пьесе снял, потому что пьеса эта запрещена.

Поразительно вот что: почему цензору Криушенко доверяют больше, чем писателю Семенову, директору театра Мариенгофу, главному режиссеру театра Голубовскому и тридцати восьми актерам, среди которых двенадцать коммунистов, а два — старики коммунисты?!

Ведь писатель — он не просто писатель, он — член Союза советских писателей! Это больно даже спрашивать самого себя, не говоря уже том, как больно на это отвечать. Словом, поживем, посмотрим...

20 апреля 1963 года

Молодежная суббота в ТЮЗЕ. Симонов читал стихи. Убежал после выступления — в Политехнический. Вернулся уже после окончания.

— Ну как? — спрашиваю.

— Был 15 минут, а все равно успели воткнуть вопрос о Евтушенко.

Потом мы обсуждали субботу. Говорили, что жаль, что С. был всего час.

(Мих. Мих. просил его выступить на 50 мин. Ровно — минута в минуту он и выступил.)

— Я мог бы занять площадку на 3 часа. А все-таки хорошо я ввер нул про то, что теперешняя молодежь — так же как и мы — пойдет драться... Зря мы нападали на нее. Мы ведь в свое время тоже были хорошие гуси.

На этой фразе, в кожаной тужурке, с английской трубкой, веселый, он ушел.

22 мая 1963 года

Вчера, 21 мая, мы были в гостях у Юли и Льва Петровых в Барвихе. К ним пришел в гости маршал Тимошенко. Красив, статен, румян. Много пьет. Рассказывал о Сталине.

«Тот называл меня мужиком. Я был единственным, кто умел говорить тосты без политики, а про природу, дружбу, любовь». (Кстати, первый тост, который он произнес сейчас, был тост за Н.С.)

Во время просмотров кинофильмов, когда бывали приглашаемы иностранцы, Власик сажал Тимошенко сзади Сталина, чтобы тот прикрывал его спину своим громадным торсом. Тимошенко: «Очень Сталин Гитлера боялся, прямо как огня боялся. Когда Жуков однажды вместе со мной был у него на докладе и говорил о необходимости перенести границу вперед, сделать укрепления по новой границе, выдвинуть агентуру, Сталин на Жукова накричал, и тот, заплакав, выбежал из кабинета.