Позвонил Генрих Боровик. Он только что разговаривал с Москвой. Старик держится молодцом. Слава Богу. Лекарство я уже достал. Через три дня домой. Только бы успеть.

Провел весь день в «Нью-Йорк Таймс». Гаррисон Солсбери был моим гидом. Помещается редакция на втором этаже сумрачного дома в центре Нью-Йорка — здесь никогда не бывает солнца: дома расположены таким образом, что светило никак не может втиснуться в каменный, глубокий колодец. Даже голоса здесь звучат гулко...

Политические обозреватели, репортеры — все в одном большом зале. Четыре стола образуют отдел — никаких кабинетов. Работать довольно трудно — шум, говор, стрекот пишущих машинок...

Стеклянной, звуконепроницаемой стеной от веселого гомона репортеров отделены обозреватели — финансисты и два обозревателя по проблемам образования и по военным делам.

Американцы считают, что в течение ближайших десятилетий, под воздействием техники, электроники, в результате внедрения систем вычисления и прогнозирования, люди будут свидетелями колоссальных сдвигов, равных по значимости переходу человечества от кремня к газовой плите. Изменится человеческая психология, ибо программированное управление и прогнозирование будут обращены не только на промышленность и сельское хозяйство.

Мозг человека станет качественно иным, ибо электронно-вычислительная техника научится поставлять ответы на заданные ей вопросы в течение долей секунды, тогда как раньше на это тратились десятилетия — целыми коллективами ученых.

— Программа, составленная нашими американскими хозяевами продумана, гостеприимна, широка. Рокфеллеровский центр, здание Организации Объединенных Наций, Лонг-Айленд. Все это интересно, но я привык в поездках присматриваться к городу исподволь.

Я не верю в «анкетное» знакомство с человеком, с городом — тем более.

На крыше стоэтажного «Импайр Стейт билдинга» меня потрясли не виды города, а то, какие сувениры продают туристам. Среди пепельниц, браслетов, запонок я увидел занятную игру. Она называется «антигерой». Несколько портретов государственных деятелей — Чемберлен, Муссолини, Пилсудский... несколько маленьких копий, сделанных на индийский манер. Укрепляете портрет на стене и целитесь в него копьем. Глаз — десять очков, нос — пять, рот — три. Гуманно, не так ли?

Я спустился в зашарпанное (хуже парижского) метро, сел на линию «БНД» и доехал до остановки «Канал». Вышел — и оказался совершенно в другом городе: грязном, двухэтажном, дома с обвалившейся штукатуркой, на улицах — мусор, во дворах — на веревках сушится драное белье.

«Джуиш маркет» — «Еврейский рынок», иначе называемый «Яшкинстрит» (антисемитизм в Америке имеет свой стиль — он добродушен, смешлив, но при этом непреклонен).

Когда я пришел на Орчард-стрит, где помещается этот громадный рынок, — он зажат между домами, если посмотреть сверху — море человеческих голов, — сразу же вспомнил нашу «Тишинку» первых послевоенных лет.

Такая же толчея, шум, крики. Только здесь обманывают «умелее», чем на той нашей «барахолке». Обмануть — профессия здешнего рынка.

— Что?! Ты из Советского Союза? Моня, Ицка, Рувим, Санька, скорей сюда! — кричит старик, продающий открытки с видами Нью- Йорка. — У меня земляк!

Прибегают Моня, Ицка, Рувим, Санька, Лиза, Маша и Руфь.

— Вы не знаете Климовичей из Белостока? Жаль, они настоящие скорняки! А Гришу Розенфельда из Минска? Не может быть! Все знают Гришу Розенфельда из Минска. Как «кто такой»? Он всю жизнь покупал утиль — такой маленький с огромным шнобелем.

— Зайдите ко мне в лавку, — предлагает Моня, — я продам вам с девяностопроцентной скидкой триста метров клеенки — говорят, это у вас дифицит. Как, уже не дифицит? А что тогда дефицит?

— Не слушай его с его клеенкой, — говорит старая Маша, — нужна человеку твоя клеенка! Что он — новорожденный? Или писается по ночам! Клеенка! Нашел, что предлагать земляку! Он пойдет в нашу лавку и купит десять пар ботинок с пятидесятипроцентной скидкой.

Он полетит в Варшаву и продаст там ботинки — я знаю, что советовать хорошему человеку. Что? А какая вам разница, как лететь?! Разве нельзя полететь в Москву через Варшаву?!