…Огромный «Боинг-707», свалившись на левое крыло, ухнул вниз, навстречу белому, высвеченному луной морю перистых, плотных облаков. Пассажиры, деланно засмеявшись, впились побелевшими пальцами в поручни своих удобных поролоновых сидений.

Ах, до чего же красив ночной аэропорт Лос-Анджелеса! Стеклянный, легкий, нереальный, разноязыкий и шумный. Дневная жара угадывалась по ночной прохладе, по мягкости асфальта на стоянке такси и по сероватым потекам пота на белых куртках носильщиков.

Я вышел на улицу. Толпа оглушила меня: мужчины в кружевных женских кофточках с медальонами на груди и женщины в грубых мужских брюках; длинноволосые юноши в казацких поддевках, подвязанных куском рыбацкого каната, и девушки, стриженные под бокс, — болезненная экстравагантность окружающего была тревожной, хотя внешне — беззаботно веселой.

Спать в первую голливудскую ночь было — при всей моей усталости после многочасового перелета — никак невозможно. Этим же воздухом дышали деды мирового кино, здесь жили Чаплин и Дисней, здесь трудятся Крамер, Фонда, Пек, Тэйлор, Бэт Девис, здесь покоряли своим искусством Спенсер Трэйси и Джим Кегни.

И я пошел по ночному Лос-Анджелесу просто так, без всякой цели. Тротуары, выложенные розовыми гранитными звездами, на которых выбиты имена кинозвезд, операторов и режиссеров, ведут вас к центру, к морю огней и света, а вам не хочется шагать по именам живших искусством кино.

И вы сворачиваете на тихую улицу и сразу вспо- минаете Ильфа и Петрова, ибо вы попадаете в одноэтажную Америку. Запутавшись в одинаково красивых улицах и одинаково уютных особнячках актеров, продюсеров, монтажеров и операторов, я все-таки выбрался к центру города.

Возле маленького открытого кафе «Горячие цыплята первых пионеров Запада», высвеченного мертвенно-голубоватым светом неона, стояла открытая машина, и седой человек в серой майке уплетал «горячую собаку», а вокруг него толпились повара в желтых курточках и с галстуками скаутов.

Лицо этого человека было разительно знакомо — эдакий штампованный герой вестерна: тяжелые морщины на бронзовом лице, сильные руки, ос- лепительная фарфорозубая улыбка.

Он кивнул на меня и сказал поварам:

— Кормите этого хиппи. Они, хотя и «добровольные отверженные», все же ужасно прожорливы.

— Я не хиппи, — ответил я (о, проклятие бороды!).

— О кей, — сказал он, — а кто вы тогда?

— Я из Советского Союза.

— Ю ар уэлком, — сказал он и распахнул дверь машины, — садитесь, я покажу вам наш Голливуд ночью.

Я не ошибся: Эд действительно снимался в сотнях ковбойских фильмов. Нет, он не звезда, его имя не выбито на мемориальных тротуарах. Он обыкновенный актер, каких здесь сотни.

— Пиф-паф, прыжок с крыши, я это временами делаю в «Юниверсал Сити» для тех, кто приезжает на фабрики кино с экскурсией. И, конечно, лошади, погони и «скупая мужская слеза» крупным пла ном в хеппи-энде. В современных картинах? Вы хотите спросить про Вьетнам? Это грязное дело, мы не хотим в нем участвовать.

На вьетнамскую авантюру вашингтонских «бешеных» за все годы войны Голливуд откликнулся грязной безвкусной картиной «Зеленые береты». Фильм шел при пустом зале.

«Юниверсал Сити» — громадный комбинат кино и телепроизводства, где стоят построенные навечно декорации: римские катакомбы, улочки Парижа, уголки Пекина, развалины поверженного Берлина. Но там нет декораций, связанных с вьетнамской войной Вашингтона. Я разговаривал с актерами и продюсерами: в портфеле Голливуда нет сценариев в защиту преступлений, творимых «бешеными» в джунглях маленькой азиатской страны.

Значит, — думал я, — дух прогрессивного Голливуда жив и сейчас. Того Голливуда, который был первым посажен на скамью подсудимых в страшные годы реакции, когда безумствовал Джозеф Маккарти со своей комиссией по расследованию. Значит, серьезные художники Голливуда чувствуют свою ответственность перед человечеством за то, что творит официальный Вашингтон в небе Ханоя и на земле Лаоса.

Честного художника можно заставить покинуть родину, как это сделали с Чарли Чаплином в пятидесятых, художника можно довести до самоубийства, одного нельзя сделать с художником, исповедующим правду, — заставить его творить против совести.

С Эдом мы распрощались уже под утро. Ночи так и не было: летние сумерки сменились голубым рассветом. Вырисовывались контуры желтых гор, окружающих Лос-Анджелес. Громадные пальмы уходили в седое, низкое небо. Красивый город, построенный за столетие руками американских художников и фантазией талантливых инженеров, наконец тревожно уснул.