Соколов от этой брошюры был как пьяный. Даже Огнянов, более искушенный в литературе, увлекся, просмотрев несколько страниц, и не мог уже оторвать от них глаз. Доктор ревниво смотрел на него и, не вытерпев, выхватил у него брошюру.

— Послушай, послушай, дай я тебе почитаю! — крикнул доктор и начал читать громким голосом, воодушевляясь все больше и больше; при каждом сильном выражении он левой рукой рассекал воздух, топал ногами и метал пламенные взгляды на Раду и Бойчо, которые позабыли о своих недавних сладостных волнениях и заразились его воинственным пылом. Комната да и вся школа сотрясались от его раскатистой октавы. Прочитав большую часть брошюры и дойдя до длинного стихотворения, которым она заканчивалась, доктор, весь дрожа и обливаясь потом, оборвал чтение и повернулся к Огнянову.

— Огонь, братец, огонь! На, читай… Я устал… Нет, дай я сам; ты читаешь стихи, как поп Ставри «Отче наш»; испортишь все впечатление. Нет, читай ты, Рада!

— Возьми брошюру, Рада, ты хорошо читаешь стихи! — сказал Огнянов.

Девушка начала читать.

Как и прозаическая часть брошюры, стихотворение было написано достаточно бездарно: в нем было много восклицаний, много искусственного пафоса. Но читала его Рада хорошо и с чувством. Ее звонкий вибрирующий голос придавал жизнь и силу любому стиху.

Доктор глотал каждое слово и громко топал ногой. На самом интересном месте дверь открылась без стука, и вошла старуха, которая прислуживала в церкви.

— Вы меня звали? — спросила она.

Бросив на старуху свирепый взгляд, доктор молча вытолкал ее вон, захлопнул дверь и опустил щеколду. Бедная старуха сошла к себе вниз совсем растерянная и приказала детям церковного сторожа не шуметь, потому что учительница дает урок учителю и доктору.

— Кого опять черт несет? — заорал в отчаянии Соколов, снова услышав чьи-то шаги. — Вот я его выброшу в окно! — И он открыл дверь.

Вошла девочка с письмом в руках.

— Кому это? — буркнул доктор.

Девочка подошла к Раде и отдала ей письмо.

Рада, увидев на конверте незнакомый почерк, удивилась, но вскрыла письмо и стала читать.

Бойчо смотрел на девушку в недоумении. Он заметил, что на лице у нее проступили красные пятна, потом появилась улыбка.

— Что это? — спросил Бойчо.

— Письмо. На, читай! Он взял листок.

Это было любовное послание от Мердевенджиева. Бойчо громко рассмеялся.

— Уж этот Мердевенджиев! Теперь он мой соперник, Рада, и к тому же — опасный. Удивительно, как только эта пустая голова смогла сочинить такое послание. Не посмотреть ли в письмовнике, с каких страниц оно списано? Рада, смеясь, разорвала письмо.

— Зачем ты его разорвала? Ответь! — сказал ей Соколов.

— Что же ему ответить?

— Напиши: «О-о-о-о сладкоголосый соловей! О-о-о-о музыкальнейший селезень! О-о-о-о-о нежносердечный удод! Мне выпала высокая честь сегодня, часов в шесть…» — дурачился Соколов, но, взглянув на часы, не кончил фразы и обратился к Бойчо: — Видишь, какой он подлый человечишка?.. Видишь, какой это гнусный интриган? Может, он шпион, а? Поздравляю вас в таком случае! Слушай, когда ты сегодня придешь в школу, плюнь ему в лицо. На твоем месте я бы дал ему по физиономии…

— Просто дурак; ну что с него взять?

— Нет, нет, презирать подлецов мало, их надо наказывать… Разреши мне! — проговорил доктор тоном заговорщика.

— Зачем? К чему это тебе? Не бросай камень в грязь — обрызгает.

— Ага! Постой! — крикнул доктор и хватил себя по лбу, как бы желая удержать какую-то мысль, мелькнувшую у него в голове.

— Что такое?

— Придумал! — И Соколов громко рассмеялся. Огнянов посмотрел на него вопросительно.

— Ничего, ничего… до свидания. И не забудь: завтра отправляемся на Силистра-Йолу.

— Опять? Да что это ты все кутежи затеваешь, душа моя?

— Завтра увидимся, до свидания! — И доктор выбежал. Вернувшись домой, он написал женским почерком следующую записку, адресованную Мердевенджиеву:

«Благодарю. Не нахожу удобным ответить письмом. Жду Вас вечером в саду бабушки Якимчи. Калитка будет открыта. Ах! Ах!

Известная Вам…

28 сентября 1875 года».

Певчий явился на любовное свидание в назначенное время. Но вместо Рады его встретила страшным ревом Клеопатра, которую Соколов привязал в темном углу сада, примыкавшего к его дому.

Так называлась расположенная на берегу монастырской реки красивая лужайка, опушенная ветвистыми вербами, высокими вязами и ореховыми деревьями. Уже настала осень, но этот прелестный тенистый уголок, словно остров нимфы Калипсо, [39] — царство вечной весны, — был еще свеж и зелен. К северу от этой чудесной лужайки сквозь пышные ветви деревьев виднелись две вершины горной цепи Стара-планина: Кривины и Остробырдо. Между ними пролегало ущелье с крутыми скалистыми склонами, на дне которого шумела река. Лесной прохладный ветерок нежно шевелил листву, донося сюда благоухание гор и глухой рокот водопадов. По ту сторону реки вздымались высокие белые обрывы, изрезанные и изрытые потоками дождевой воды. Солнце подходило к зениту, и его лучи, пронизывая листву, осыпали лужайку золотым дождем трепещущих зайчиков. Чудесной прохладой и очарованием веяло от этого поэтического уголка, носившего такое прозаическое и неподходящее название — «Путь к Силистре». Ведь никакая торная дорога — ни силистрийская, ни какая-нибудь другая — не проходила через эту уединенную лужайку, так уютно притаившуюся в отрогах неприступной здесь Стара-планины. Но название лужайки объяснялось не ее местоположением, а другим обстоятельством, так сказать, историческим. Уединенность этой лужайки, ее прелесть и прохлада давно сделали ее излюбленным местом для пикников, пирушек и кутежей. В этой бяло-черковской Капуе [40] разорялись многие мелкие торговцы, моты и кутилы, а разорившись, уходили наживаться в Силистрийский уезд — дикий край изобилия, где все они легко находили себе дело и заработок, а иные даже богатели. Удача первых «искателей сокровищ» из Бяла-Черквы привлекла и других в эту обетованную землю — на силистрийскую низменность.