– Вот, дерьмо! – уже привычный возглас девочки показался мне немного наигранным.

Я подошёл, протиснулся за лесенку и поднял книгу. Это был судебный сборник «Саксонское зерцало» в издании Гомейера. Трудхен победно взирала на меня, с высоты второго яруса. Взирала совершенно по-женски! Мой взгляд воровато скользнул меж тонких девичьих коленей, под простенькую ситцевую юбчонку. Скользнул так, абсолютно непроизвольно. Но, хотя я тотчас вернулся за стол и уткнулся в свалившийся с полки том, однако уже не думал о работе. Даже не сразу заметил, что держу судебник вверх тормашками, всё ещё видя светлые трусики «в горошек» плотно облегающие тело девочки, настолько плотно, что мягкие его линии проступили сквозь ткань весьма откровенно.

Нет, ерунда, наваждение! Трудхен совсем ребёнок. А вместе с тем… Такая странная её двойственность трогала меня до умиления, и часто после, я не мог удержаться от того, чтобы поправить растрепавшуюся косичку, застегнуть стоптанный сандалет, либо как-то иначе проявить нетребовательную нежность к малышке. Нежность, которую, к слову сказать, эта женщина-дитя или вернее дитя-женщина, принимала как должное.

Случалось, мы бродили по парку, где Трудхен, отбросив напускную отчуждённость, пела для меня свои любимые песенки. Под её строгим руководством мне пришлось выкопать, на почти заросшей топкой тропинке за озером, где по-счастью никто не ходил, «волчью яму» – западню для браконьера, в которую, как девочка верила, рано или поздно обязательно попадет какой-нибудь любитель чужой дичи. В награду за четыре дня земляных работ, Трудхен сообщила мне, об обнаруженной ею в чаще, лисьей норе.

– …но, сперва поклянись, что никому не расскажешь! Папа грозил снять с Рыжика шкуру за пропавшую Пеструшку.

– А, без клятвы, ты не веришь?

– Верю. Ты хороший, только у тебя шило в заднице.

– Какое ещё шило?!

– Не знаю… Так мама говорит.

«Маленькая кавалькада миновала городские ворота и радости Гертруды не было границ. Впрочем, она справилась с собой и продолжала путь с невозмутимым, насколько это только возможно, видом. Ведь это не сон, она будет присутствовать на торжествах, наравне с дамами восседать за столом. Значит, нет больше прежней малышки-Тру. Есть взрослая Гертруда. Девушка подбоченилась, стараясь сохранить невозмутимый, подобающий случаю, вид, но уже через минуту, забывшись, опять не скрывая любопытства, во все глаза смотрела на пёструю толпу горожан: деловитых ремесленников, говорливых торговцев, жидов-менял, мальчишек, монахов, попрошаек, каких-то странных, снующих тут и там, личностей, с беспокойным взглядом. И народу всё прибавлялось. Узкая кривая улочка вывела путников к большой площади и здесь протиснуться стало просто невозможно, повозка горшечника безнадёжно застрявшая в людском потоке, перегородила дорогу. Ханс, возглавлявший отряд, спешился, и разинув рот уставился на жонглёров, смешивших толпу зевак уморительными шутками, но его сестра смотрела не на актёров. На противоположной стороне площади двигалась группа всадников. Гертруда сразу узнала дядю Герхарда и следовавшего за ним Вильгельма, который, как и было условлено, тоже поехал на праздник. Ещё неделю назад, когда их с отцом, столь неожиданно, пригласил к себе старый барон, девушка почти не вспоминала встречу у отшельника-дуба, но те полтора часа, которые они с Вильгельмом провели вдвоем (ни отец, ни гости не обращали на юную пару внимания, лишь изредка отвлекаясь от собеседника, девушка ловила на себе пристальный взгляд дяди, но старик– вдовец не в счет), те незабываемые полтора часа решили всё. Теперь они связанны навеки…»

Вообще, желание написать исторический роман (пусть это, как сказал бы мой профессор, малонаучно), возникло сразу по приезде в поместье. Но первые дни я был слишком захвачен появлением таинственной незнакомки, каждую ночь спускавшейся по лестнице в коридор и проходившей во мраке, мимо моей спальни. Помню, чтобы проверить себя, я приклеил между чердачной дверью и косяком тонкую ниточку, и хотя, моя нехитрая «печать» осталась нетронутой, гостья в прозрачной накидке снова прошла передо мной, и даже через замочную скважину я ощутил нежный аромат шафрана. Расспросы управляющего результатов не дали. Он тут же взялся уверять, что это-де помощница поварихи и порекомендовал травяную настойку на водке (своё «фирменное» пойло), как средство от бессонницы.

– …а шафран… Ручаюсь чем угодно, пакостница стащила у матери духи. Я, вот расскажу Марте, что она шляется голышом по замку, людям спать мешает!

Но пусть я видел незнакомку лишь мельком и в темноте, всё же, она была взрослее крошки Трудхен. Разумеется, у владельца замка могут быть свои резоны скрывать от посторонних взглядов какую-нибудь родственницу, в конце концов, это не моё дело. Но зачем так упорно и неуклюже выдавать её за дочь фрау Лоренс? Да и на счёт духов… Я специально наклонился над малышкой, когда та читала в библиотеке, якобы заинтересовавшись выбранной ею книгой, но от Трудхен пахло летом, девчонкой, яблоком, которое она грызла, но не шафраном.

Кстати, о выборе – дитя штудировало «Опасные связи». Тут, пожалуй, и мне самому пора перейти к литературе.

Как я имел уже случай упомянуть, фрейлейн Ангальт – беллетристка, автор целой серии романов об авантюрных похождениях легкомысленной француженки Николь. Не будучи знатоком литературы вообще, не стану рассуждать о художественной ценности этих произведений, скажу лишь, для большей ясности, что книги продавались в специализированных магазинах, но два или три тома имелись у папаши Штера, хотя правильнее было бы сказать – хранились, поскольку принадлежали фермеру Лоренсу предпочитавшему припрятать романы у холостяка-управляющего, подальше от глаз фрау Марты. Ознакомившись на досуге с их содержанием, я поддался распространенному заблуждению, связав главную героиню с автором и когда новенький «девятьсот одиннадцатый Порше» влетел во двор, я ждал, что из него выйдет длинноногая блондинка с осиной талией и большим бюстом. Но, предо мной предстала невысокая худая женщина, лет сорока, которую, в другой обстановке, можно было бы принять скорее за постаревшего мальчика.

Папаша Штер представил меня.

– Просто Эва, – пальцы фрейлейн Ангальт на миг задержались в моей ладони. – Вы историк? Фриц… то есть господин барон, говорил мне…

Я не случайно упомянул об этом первом, лёгком прикосновении. Пока сопровождая гостью, я в двух словах излагал суть своей диссертации, руки фрейлейн Ангальт, тонкие, нервные, как и сама писательница, пребывали в постоянном движении. Проходя мимо камина в зале, она погладила мраморную полку. Без всякой цели взяла и опять положила на столик журнал, даже не заглянув в него. Обойдя гостиную, возвратилась в вестибюль.

– Да, всё как прежде, упадок и запустение. А классицизм смотрится каким-то особенно нелепым и беспомощным в этих сводах, – женщина кивнула на украшавшую, главную, вечно сумрачную лестницу, скульптурную группу «Поединок Геркулеса с Гидрой». – В нём не осталось и следа извращённой чувственности Пифагора Регийского, да и вообще, ничего не осталось. Правильно сделали, выбрав готику, она, по крайней мере, не имитация чего-то мало вразумительного.

– И Ранненкопф, фрейлейн Ангальт, убедительное тому подтверждение.