Ни на каком биеннале он не был; ей ли не знать – у нее маячок. С одиннадцати неподвижно сидел где-то на Myasnitskaya; потом переместился на Solyanka – вот оно, кафе? В два часа ноль три минуты мигающая точка скользнула по Sadovaya, свернула вместе с линией дороги на Kurskaya, запрыгала резиновым мячиком в пробке на Тульской, вырвалась на волю и устремилась по Каширскому шоссе. За кольцевой автодорогой внезапно скакнула вправо, затряслась каким-то проселком, мелко задергалась в узких улицах промзоны, и встала на дыбы.

Ну вот что, дорогой. С нее довольно. Мужа потерять – полбеды. А лишиться разума – трагедия. Сегодня вечером она решительно объяснится с Иваном, отменит все эти дурацкие съемки, сдерет из телефона Степы маячок и завтра же пойдет на прием к Соломону. Или послезавтра. Как только назначит. Чтобы сразу после консультации явиться к Степе и поставить в этом деле точку. Она теперь знает, в чем ее цель. Единственная цель – сохранить себя. Любой ценой. Разрыв так разрыв, уход так уход. Даша так Даша, Аня так Аня. Хватит сидеть взаперти, ждать новых непонятных фотографий, ходить кругами возле навигатора, твердить как молитву или как проклятие: не включай, не включай, не включай, не включай! И все включать, включать, включать. Тупо наблюдая за верткой линией движения, от которой она давно зависит, как захваченный заложник зависит от захватчика, сплетается с ним нервными окончаниями, испытывает род влечения. Или как Тёмочка не может оторваться от бело-серой сыпи собственной перхоти, презирает себя, подавляет приступ тошноты, а все равно продолжает скрести раздраженную кожу. Не будет больше фотографий. Отключается маячок. Что бы ее ни ждало. Потому что – достаточно. Она сумеет постоять за свои и Тёмочкины интересы. Забельский велел разобраться со счетами; она откладывала до последнего, а теперь – решится.

Наверное, со стороны она была похожа на закомплексованную девушку, пришедшую на первое свидание в дешевое кафе: ноги под стулом закручены, как детская резинка, левая рука обхватывает правое плечо, так что мешает двигать мышкой; и все равно, и неважно, и пусть будет так. Она раскопала, разгребла весь этот электронный мусор, просеяла ненужное, излишнее – и отыскала все, что надо; вот они, золотые крупинки, намытые в шлаке: файлы записей в реестрах, телефоны и мыло клиентов – без имен и фамилий, длинные цепочки цифр, нашпигованные бесконечными нолями: должно быть, номера счетов… Жанна будто бы играла в злобную игру: стрелочкой цепляла файл, вела его, не отпуская, по экрану; файл подрагивал, ему было страшно! ничего, пусть повисит, подергается! раз! и он проваливался внутрь раскрытой флешки. Ам! Вкусный был червячок. Ам! Еще один. И еще. И еще.

Закончив неприятную работу, она раскрутилась, разжалась. Освободила пленную флешку; хотела уже выключить компьютер – и тут заметила большую перемену. Дневник с рабочего стола исчез; на месте прежней пиктограммы ежедневника появился новый ярлычок. Нестандартный, особенно крупный: на картинке – бархатный фотоальбом, узнаваемо-советский, пятидесятых годов, с актрисой Целиковской в сердцевине и золотой витиеватой надписью: «На память!». Вряд ли он так обнаглел, чтобы открыто хранить портреты той, но кто знает, кто знает; может, Соломон и прав. Посмотрим.

Она вошла в электронную папку как заглянула за шторку. И удивилась, и насторожилась. Это был и впрямь фотоальбом; но никакой посторонней девахи, только домашние снимки. Слайды сами всплывали и гасли, сменяя друг друга.

Степина мама, Надежда Степанна. Худая, строгая; все эти Степины складки и скулы крупной нарезки – явно от нее. Удивленный наклон головы, скромный пучок, недовоткнутая шпилька; умерла до рождения Тёмочки, внука понянчить не успела; перед смертью перестала говорить, только тихо мычала, и крупные слезы лились по щекам.

Дураковатый Степин брательник Федя, года на четыре постарше; живет в Минске, берет у них ежегодно пятнадцать тысяч, все вкладывает в польский ширпотреб, получает в результате восемь и страшно радуется, что сделал хороший бизнес: и сам!

Степин папа, сибирский армянин Абгар Суреныч. Массивный нос, недовыбритый подбородок, огромные глаза, просто прожигает взглядом. Где он? куда пропал? никто не знает. Как-то по-плохому они разошлись с Надеждой Степанной, все его фотографии она порвала и выбросила; упоминать о свекре в присутствии свекрови было не принято; эту маленькую фотку нашли случайно, после похорон, под лаковой обложкой удостоверения «Ветеран труда».

А вот и ее мамичка, любимая Степина теща, Инга Абрамовна: снимок сделан в Томске, возле монастыря, куда мамичка повадилась ходить на старости лет, из страха смерти.

Покойный папичка: в спортивном костюме, модная когда-то олимпийка с широкой белой полосой; строго сидит в своем любимом кресле.

Тёмочка в роддоме, маленький кургузый собачонок, душка моя. Тёмочка в ванночке, рот до ушей, мыльная пена на голове как фуражка. Тёмочка несется на снегокате; глаза огромные, почти как у деда, сверкают от счастья. Тёмочка с папой изучают мотоцикл. Тёмочка говорит: на мотоцикле надо ездить зимой, а летом попа слишком греется. Тёмочка с папой на яхте в Неаполе; Тёма за штурвалом; на заднем плане итальянский капитан в черно-золотом мундире, брюки белые, в зубах, как положено, кривая трубка: богатые туристы ждут антуража, они его получат. Тёмочка плывет дистанцию в бассейне: правая рука занесена над водой, волна пенится, мордочка дико вывернута, отсвечивают водные очки.

А вот и она, Жанна. С Тёмой у входа в школу. Море цветов вокруг: Первое сентября. Мальчик пострижен коротковато, черный костюм сидит хорошо, белая рубашка оттеняет румянец…

Снова Жанна. В симпатичном колониальном костюмчике. Пробковый шлем и винтовка. Маленький солдат-завоеватель. Это они в Намибии, перед ночной поездкой в саванну, где из непроницаемой тьмы вдруг высветятся десятки желтых глаз; глаза, отделившиеся от тел, зажившие самостоятельной жизнью, будут надвигаться полукругом, медленно покачиваясь на невидимых нитях; все как в театре марионеток: сдернет кукловод с опасного места – спасешься, не захочет – тебе конец.