Жанна смотрела, отключалась; крутилась по квартире, как волчок; нигде не сидится, ничто не спасает. Она обезволела, обессилела, не находила себе места. И ноги сами понесли ее в церковь. Обещала же поставить свечку?

Не то чтобы она раньше здесь никогда не бывала; храма русской женщине не миновать. Крестины, свячение пахучих куличиков, масляных яичек и творожных пасок (поздняя Пасха в этом году; «Христос Воскресе» запоют не скоро)… То надо предков помянуть, как подобает, то соседскую бабушку отпеть. Но потребности самой зайти и помолиться Жанна не испытывала никогда, даже если было очень грустно. Церковь – это что-то пышное, красивое, суровое, из древности, но чуть-чуть чужое и далекое. Она наполнит густым гулом дьяконских голосов, певучим бормотанием батюшек, сверкнет тяжелым золотом окладов, снопом искр из кадила, обдаст духовитой историей – и ладно, вроде ты уже и русский, и в России, и среди своих. А чего еще от церкви ждать? А тут она настолько запуталась, так беспросветно отчаялась, что захотелось вдруг зайти и поискать надежду.

Толпа ученых медленно стекла по господской лестнице, выплеснулась на приусадебный двор. На морозном солнышке блаженно курил сигарилку Арсакьев; за время лекции похолодало.

– Не прикурите? и правильно, баловство, и вредно, а лекция-то странная. Швед прохвост, молодец, на слабо берет: вот тебе фанк, вложи миллиард! повезет, скажу: предугадал, а разоришься: что ж, мы обычные люди, а есть Провидение. Гений; что говорить. Но вокруг-то, вокруг! Что за свиные рылы? неужели я полжизни был таким же? Какой полжизни, больше! бог ты мой! чертьегознаетчто. Точно курить не хотите?

– Не сейчас, Олег Олегыч. Не на ходу. Пообедаю, в кресле развалюсь и задымлю.

– Простите, я вторгнусь в вашу беседу. Степан Абгарович, не узнаете? – Это был интеллигент с бородкой.

– Лицо знакомое, и даже очень, но кто и как зовут – не помню. Извините. – Степан Абгарович напрягся; наверное, сейчас попросит денег.

– Томск, восемьдесят третий, вы меня из комсомола исключали.

Так. Вот оно что. Понятно. В сентябре восемьдесят третьего года контора накрыла полусекту аспирантов и студентов Политеха. Странные были ребята, много попортили крови. Пили бы водку с шампанским, целовались, делали аборты, ну хотя бы просто, чисто по-человечески, верили в православного бога и читали утвержденные молитвы; нет же; помешались на дурацкой мистике. Сначала подались в буддизм, устремились в астрал; это еще куда ни шло: все тогда интересовались индийским. Затем решили стать посвоеродней. Создали томское братство в честь старца Федора Кузьмича, объявили его царственным гуру. Сочинили самодельную службу, бубнили по ночам нараспев, раздражали соседей: Радуйся, старче Феодоре, царский венец презревый, многая премудрости веры познавый. Или что-то в этом роде. Полная чушь.

На исходе лета, когда комар уже не буйствовал, клещ ослабевал, а дожди еще не начинались, уезжали с палатками за город, копали в окрестностях, на заброшенных заимках, под фундаментами сгнивших часовен – искали останки кумира. За вечерним чаем у костра вели монархические разговоры; осуждали революцию и ждали исполнения пророчеств святого Серафима. Что Россия, дескать, возродится, хотя и не будет богатой, коммунисты уйдут восвояси, а там, глядишь, опять появится русский царь. Откуда возьмется? а Бог даст.

Устроили им русского царя. Кто-то стукнул – то ли городские соседи, то ли деревенские пьяницы. Гэбэшники подкатили на уазике к раскопу. Повязали, доставили в управление. На допросах девчонки стояли твердо, только глазками сверкали из-под черных платочков; вьюноши – те размякли. Кто-то дал признательные показания: антисоветский центр, отделение Сибири, возвращение Романовых на трон… В общем, бред; контора потирала руки. В ректорате случилась паника; от Мелькисарова требовали мер, а он тянул резину. Во-первых, не хотел мараться. Во-вторых и в-главных, генсек Андропов исчез с экранов. Как только наши сбили корейский лайнер, так сразу и пропал. Значит, основательно болеет; если же вождь нехорош, то готовься к полной замене власти; новая метла по-новому будет мести: зачем же бежать впереди паровоза?

Он угадал. Сухощавый Андропов умер; на трон, задыхаясь, забрался одутловатый легочник Черненко. Установки поменялись; гэбэшники струхнули: группа из пятнадцати человек, крупная подпольная организация, как могли проморгать? По головке не погладят, звездочки снимут с погон. Решили все спустить на тормозах: членов секты исключить из комсомола, аспирантов временно отчислить, пускай послужат в армии. Прочистят мозги и вернутся. Дело свести к самовольным раскопкам. А главное, потише, потише. Не раструбить на всю страну.

Этим потише Степан и воспользовался. Девчонок просто отпустили в академку, под предлогом женских проблем; парней он уговорил повиниться, влепил строгача и сохранил на кафедрах. Только один дурак уперся, решил пойти до конца. Бородки клинышком у него тогда не было. И седина не пробивалась. Но взгляд был такой же, искоса. Голова чуть повернута вбок, бровь приподнята, сектантский глаз горит…

– Что я слышу? Что я слышу? С этого места, пожалуйста, поподробнее. Степан Абгарыч, вы что же, из этих будете, из борцов со светлым-прогрессивным? Не знал, не знааал… – Арсакьев возбудился. – Расскажите-ка нам про господина Мелькисарова. Кстати. Я Арсакьев. Олег Олегович, технарь, бизнесмен, благодетель. А ваше имя-отчество, коллега?

– Недовражин Константин Михалыч, бывший сопроматчик, а теперь художник-грантополучатель. Вы не подумайте, Олег Олегович, Степан Абгарыч меня попытался спасти; я сам предпочел исключиться. И, в общем-то, потом не пожалел. В армию не взяли по здоровью, поступил в универ, на вечерний, получил другой диплом, всю жизнь хотел историей искусства заниматься, потом перестройка, то да се. Остался сам собой и очень даже этим доволен. Вот, в Москве уже столько лет, был женат, сейчас один живу – между городом и деревней.