Шрифт:
С удаляющейся цапли взгляд мой сместился на стоящие на якоре суда. Такелаж яхт подрагивал под легким ветерком. На палубе одной мужчина что-то там делал. В каютах некоторых светились окна и иллюминаторы.
Радующая глаз, успокаивающая морская пастораль… и все-таки меня не отпускала тревога.
Зазвонил мобильник, не одноразовый, который я оставил на кухне, а тот, что лежал в нагрудном кармане рубашки, зарегистрированный на мое имя. По причинам, которые я полностью не понимал, Джон Клитрау предупредил, что пользоваться им нельзя. Я, однако, возил этот мобильник с собой, потому что связаться со мной Джон мог только по этому номеру, если бы вдруг решил, что ему необходимо мне что-то сказать.
Я принял звонок и услышал озабоченный голос Хада Джеклайта.
– Кабби?
– Он самый.
– Ты живой?
– Да, Хад, живой.
– Твой дом. Он взорвался. Ты знаешь?
– Знаю. Послушай, я сейчас перезвоню тебе по другой линии.
Ответа ждать не стал. Разорвал связь.
Пенни будить не хотелось, она выглядела такой умиротворенной, лежа на диване, поэтому я оставил ее с Майло и Лесси, а сам через столовую прошел в большую гостиную, где из такого же большого, от пола до потолка, окна открывался несколько иной вид на бухту.
Глава 26
Хад Джеклайт не показался мне более красноречивым и остроумным или менее абсурдным из-за того, что я говорил с ним, глядя на такую живописную и мирную бухту.
– Ты живой? Правда? – спросил он.
– Нет. Я говорю с тобой из… – я процитировал Лонгфелло, – «…великого мира света, который лежит за всеми человеческими судьбами» [16] .
– Ты пугаешь меня, Каббо, – ответил он после короткой паузы.
– Я не хотел это делать, Хад. Я в порядке. Пенни, Майло и Лесси тоже. Когда дом взорвался, мы были в дороге.
16
Поэма «К ребенку».
– Какой дороге?
– На шоссе. Путешествовали.
– Ты был дома. Вчера.
– А теперь мы путешествуем, собираем материал для книги. Если кто-нибудь из прессы позвонит тебе, не говори с ним. Отправь в отдел по связям с общественностью моего издательства. Я оставил им заявление.
За окном, в умирающем бризе, кроны пальм чуть колыхались в сладостном предвкушении дождя. Стоящие на якоре суда покачивались на прирученных волнах. Так красиво и при этом… тревожно.
– А Пенни? – спросил он.
– Ее издателю я оставил такое же заявление.
– А как ее агент?
– Элмы не было в нашем доме, когда он взорвался, Хад. Она в Нью-Йорке.
– Я про травму. Для Пенни. Потеря дома. Заставляет женщину задуматься. Для Пенни поворотный пункт. Может, пора. Время перемен.
Хотя Хад не так давно женился уже в седьмой раз, возможно, впервые в жизни он попытался представить себе, какие мысли могут прийти в голову женщины.
Но я тут же растоптал его надежды:
– Пенни думает, что одной такой перемены, как потеря дома, ей хватит надолго.
– Она так сказала?
– Я ее процитировал.
– Что ж, я здесь. Так ей и передай. Я – здесь.
– Приятно это осознавать, Хад.
Высоко в чернеющем небе что-то разорвалось, и большие жемчужины полетели сквозь тающий свет уходящего дня, они барабанили по внутреннему дворику, рыхлили воду в бухте, отлетали от волнолома.
– Есть и светлая сторона, – заметил Хад. – Я про дом. Теперь, раз уж вы живы.
– И что это за светлая сторона?
– Человеческий интерес. Дом взорвался. Потеря. Все воспоминания. Сувениры. Сгинули. Опра захочет пригласить тебя. Каждое шоу захочет. Сочувствие – это благо. Продажи возрастут.
Мужчина, работавший на палубе яхты, поспешил вниз, когда дождевые капли уменьшились в размерах, но количество их резко возросло.
Он, действительно, что-то ремонтировал. Ничего больше.
– Хад, я не хочу, чтобы люди покупали мою книгу из жалости ко мне.
– Почему?
– Гордость не позволяет.
К началу дождя количество судов в бухте значительно уменьшилось. Оставшиеся яхты и катера тоже спешили вернуться к причалам.
– Жестокий мир, Кабару. Конкуренция. Собака грызет собаку. Ни один писатель не может позволить себе быть гордым.
Дождь придавил и легкий бриз. Все окончательно застыло, посеребренное падающей с неба водой.
– А кроме того, это грех, – продолжал Хад. – Гордость. Слишком гордый, чтобы пойти к Опре. Ты это знаешь. Разве не грех?
– Если это тщеславие, да. Если самодовольство, да, грех. Если самооценка, возможно, с оговорками. Если самоуважение – нет.
– Сложно получается.
– Как и всё.
Под дождем бухта умиротворяла еще больше. Дождь очищал мир, мир нуждался в чистке. И однако, пусть дождь добавлял блеска всем поверхностям, моя тревога нарастала.