Теперь для нас совершенно ясно, что посещение Лятковского, вызванное самим Дм. Богровым, и разговор на тему об убийстве Николая или Столыпина, явились следствием потребности Дм. Богрова с кем-нибудь из единомышленников обсудить этот вопрос, проверить себя и узнать отношение окружающих к уже давно поставленной себе цели.

В этом разговоре особенно характерны отмеченная Дм. Богровым необходимость величайшей конспирации для истинного революционера и его безусловная решимость совершить акт единолично, без помощи какой бы то ни было организации. Из «мотивов», которые могли бы его побудить служить «в охранке», Дм. Богров с презрением отвергает «деньги», «известность», «женщины»… но в своем перечислении этих мотивов он не упоминает одного, действительного, а именно — революционного: использование охранного отделения для революционных целей. Не упоминает он об этом мотиве по соображениям вполне понятным — конспиративным. Уже одно предположение такой возможности вызвало бы несомненно дебаты, возражения, возможную огласку, а это раскрыло бы его карты охранному отделению, и его игра была бы безвозвратно проиграна.

В одном из своих писем, относящихся к тому периоду, Дм. Богров говорит, что нередко в жизни человека наступает одна минута, для которой готовился всю жизнь. Эта минута приближалась для Дм. Богрова с наступлением августовских торжеств в 1911 г., по случаю прибытия в Киев государя со всем двором.

Я лично имел возможность наблюдать брата с конца июля по 17 августа 1911 г., так как на это время приехал с женой погостить к родителям в Киев, при чем до 5-го августа мы жили всей семьей в дачной местности «Потоки» под Кременчугом, и проводили все время совместно. Я утверждаю самым категорическим образом, что решительно никаких резких перемен или потрясений ни в физическом, ни в моральном отношении за это время в Дм. Богрове нельзя было заметить.

Никаких встреч с посторонними людьми на дачной местности «Потоки», а затем в Киеве на нашей общей квартире до 17-го августа т. е. до дня моего отъезда обратно в Петербург, у Дм. Богрова не было. Никакого резкого толчка для принятия каких либо новых, внезапных решений или же могущего вызвать в нем резкий перелом настроения, за это время безусловно произойти не могло. В «Потоках» вся семья проводила время вместе в обычной деревенской семейной обстановке, в Киеве же Дм. Богров систематически продолжал свою юридическую работу у прис. пов. А. С. Гольденвейзера, занимался управлением дома отца, после отъезда последнего заграницу, почти не бывал вне дома, а у себя встречался лишь со старыми своими друзьями Фельдзером, Скловским, Трахтенбергом и друг.

Я категорически утверждаю, что ни в «Потоках», ни в Киеве до моего отъезда т. е. до 17-го августа, его не навещал никто из прежних товарищей анархистов или посторонних лиц, могущих произвести на него моральное давление в смысле принуждения к совершению террористического акта во время августовских торжеств. Такое посещение не было замечено и после 17-го августа ни прислугой, ни проживавшей в то время в нашей квартире теткой М. Богровой.

С другой стороны совершенно несомненно, что в течение этого времени решение Дм. Богрова совершить террористический акт, использовав для этой цели августовские торжества, окончательно созрело. Сидя, однажды со мной на балконе нашего дома, выходящем на Бибиковский бульвар, и возмущаясь грандиозными полицейскими приготовлениями, которые делались по случаю приема «высоких гостей», Дм. Богров, как бы вскользь задал мне вопрос, каково мое мнение — что произвело бы большее впечатление: покушение на Николая или на Столыпина.

Я тогда не подозревал, какое реальное значение имел этот вопрос для брата. Этот вопрос был задан мне не случайно, а являлся результатом долгих размышлений, тревоживших Дм. Богрова, — кого именно сделать жертвой своего выступления. Этот вопрос он поднимает и в разговор с Е. Лазаревым в Петербурге, и с П. Лятковским в феврале 1911 г. Он видно совершенно не сомневался в успехе своего выступления — для него было только важно решить, как его сделать наиболее целесообразным с революционной точки зрения.

Одно обстоятельство можно было, однако, с несомненностью констатировать в тогдашнем настроении Дм. Богрова: это — полная неудовлетворенность своим буржуазным укладом жизни, своей юридической работой, своим времяпрепровождением. Ясно было для всех, что он тоскует, что работает он не в том направлении, какое ему кажется важным, что он стремится к чему то иному, но… осуществить его не может. Предо мной отрывок из письма Дм. Богрова, писанного неизвестно кому. Оно заключает в себе 2 собственных стихотворения Дм. Богрова, характеризующие его настроение последнего периода.

«Вчера почувствовал прилив вдохновения и написал целых два стихотворения:

Стих. 1-ое.

Твой ласкающий, нежно-чарующий взгляд,

Твои дорогие черты

Воскресили давно позабытые сны

Развернули широкие крылья мечты,

И несносен мне стал опьяняющий яд

Хлопотливой мирской суеты,

Яд жестокой борьбы и насилья;

И взмахнули могучие крылья,

Мир другой отворила мне ты —

Ласки нежной и чистой, как лилья,

Мир сердечной, святой теплоты.

Стих. 2-ое.

Потух во мне любви минутной пламень,

Мне не откликнулась любимая душа.

И, как тяжелый, как могильный камень

Сдавила душу жизни пустота.

Без вести от тебя, под гнетом тайных мук,

Мне не поднять своих бессильных рук,

Мне не раскрыть замершие уста,

Мне не зажечь холодные сердца,

Ах, как прожорливый паук,

Из сердца кровь сосет гнетущая тоска.»

И вот, наконец, наступает та минута, когда судьба дает Дм. Богрову случай осуществить ту задачу, которая являлась целью его жизни.