Оказалось, однако, что некоторые конкретные воплощения научного и прогрессивного Критерия Практики, одобренного и поддержанного Партией, Всем Советским Народом и Лично Товарищем Сталиным, вступают в противоречие с Уголовным кодексом, так же горячо поддержанным и одобренным всеми перечисленными инстанциями. Так, первая из изобретенных смесей, названная (в честь одного из создателей) ведмедитом, была испробована на дверных почтовых ящиках соседей. Выяснилось, что очень небольшой дозы ведмедита [12] достаточно для практически полной дематериализации ящика со всем содержимым (дверь, как правило, оставалась цела). Забегая вперед, отметим, что, поскольку в то время мало кто получал письма из «капстран», так что основным содержанием почтовых ящиков была передовая советская пресса, проделки эти, строго говоря (а время было строгое), не укладывались в рамки ст. 74 УК РСФСР (хулиганство). В еще большей мере это относится к новой серии испытаний. Новый состав, так называемый рас…дит, закладывался внутрь гипсовых бюстов, очень принятых в те годы. Скромная порция рас…дита [13] превращала бюст в пыль. Если мы вспомним, чьи же бюсты украшали в описываемое время жизнь советских людей, то легко поймем, какой преступной близорукостью было квалифицировать как «хулиганство» эти явные приготовления к террористическим актам.

Но юные негодяи [14] не ограничивались приготовлениями. 20 февраля 1945 года должно было состояться очередное заседание Московского математического общества. Но не состоялось — в помещение механико-математического факультета МГУ в тот вечер нельзя было проникнуть без противогазов. Несколько позднее выяснилось, что неизвестные злоумышленники разбили о радиатор центрального отопления громадную колбу с бромацетоном (на сей раз нового состава не изобретали, а ограничились синтезированием слезоточивого газа с давней и устойчивой репутацией). Этим и объяснялся интерес Лубянки к событиям 20 февраля. (Почему же Лубянки, может спросить читатель, а не, скажем, районной прокуратуры? — Потому что, хотя Московское математическое общество отделено, согласно Советской конституции, от государства, в него (общество) входят на равных правах представители блока коммунистов и беспартийных, в том числе и депутаты этого блока в высшем его (государства) органе. Кстати, в тот же вечер на мехмате был, говорят, назначен какой-то вечер И. Эренбурга, и кое-кому запомнилось, что сорван бып именно этот вечер; все сказанное, впрочем, в равной мере относится и к этой версии.)

Но почему же в таком случае были вызваны именно Гастев, Грабарь и Малкин? — Похоже на то, что выбор блюстителей бдительности пал попросту на в некотором смысле «самую заметную» компанию мехматовских студентов. «Самые заметные» — это вовсе не значит, конечно, самые способные или, скажем, добившиеся наибольших успехов. На мехмате всегда хватало талантливой молодежи, а эти трое, даром, что начали с одних пятерок и все сдавали досрочно, к этому времени (2 курс) уже успели не по одному «хвосту» приобрести, да еще и со скандалами какими-то странными, так что Гастев уже вообще был на грани исключения (вскоре он эту грань успешно перешел): Ж.А. Маурер трижды выгонял всю троицу с экзамена по основам марксизма-ленинизма, инкриминируя им то левый, то правый уклон [15] , Л С. Ландсберг был до того оскорблен наглостью Грабаря, Гастева и еще одного их приятеля, явившихся на экзамен по оптике, не сдав ни практикума, ни зачета, да еще и ничего ровно не смысля в предмете, что поставил им, противу всяких правил, по «неуду» в зачетки; когда же Гастев явился на экзамен по анализу (это уже не «основы» и даже не физика, а самая что ни на есть математика), не умея интегрировать, то добрейший Н.И. Щетинин, помня блистательный прошлогодний экзамен, мог теперь только развести руками… Одним словом, заметность наших героев была не ахти какой лестной для них. Поскольку, однако, начинали мехмат они очень даже успешно, а двое были очень молоды даже для видавшего виды мехмата (Гастев поступил в 15 лет, а Малкину 15 исполнилось в начале первого курса [16] ), то сейчас бросались в глаза вдвойне. Да и вообще все «не как у людей» у них было: то выделятся какой-то странной эрудицией (и все в вопросах, никому, вроде бы, «не нужных»), то затеят «джентльменскую игру» [17] у дверей аудитории, где вышеупомянутый Ж.Л. Маурер ведет свой сверхважный семинар (причем каждый, делая очередной «ход», всовывает в эту самую дверь голову!), то один из них, не зная как следует материала, вывезет на импровизации и интуиции на четверку линейную алгебру у «самого» И.М. Гельфанда (ценой обоюдного восьмичасового мучительства), то опять все вместе удерут с лекций в консерваторию… И всех-то они знают, и их все знают — прямо-таки патологическая общительность (кроме, пожалуй, Грабаря, но и он тянулся за своими сопливыми друзьями)…

Одним словом, если на мехмате произошло что-то скандальное, то просто нелепо было бы не «пощупать» эту наглую троицу.

… Тут, впрочем, пора чуть отвлечься, чтобы ответить на давно уже напрашивающийся у любого, кто знает нравы тех романтических лет, вопрос: а кто были родители этих молодцов? И, надо сказать, история семьи Гастева вполне может повести мысль читателя по естественному, но тем не менее ложному (во всяком случае, банальному), пути: уж больно она колоритна, эта история. Глава семьи, Алексей Капитонович Гастев ― человек очень примечательный. Родился в Суздале в 1882 году, с 18 лет участвует в революционном движении; в 19 ― вступление в РСДРП и первый арест. Потом арестам, ссылкам, побегам, предварилкам и пересылкам, эмиграциям и возвращениям несть числа, но до революции все это, как известно, было еще не смертельно. В 1905 году этот человек руководит стачками, советами депутатов и боевыми дружинами, в 1906 году участвует в партийном съезде, но уже в 1907 году выходит из партии, решив, что рабочему пристало заниматься рабочими нуждами, а не политиканством. Это не помешало ему (скорее помогло) еще активнее заниматься профсоюзной работой [18] . Февральскую революцию он встретил, после побега из очередной ссылки, на нелегальном положении в Сибири. В 1918 он возглавил Всероссийский союз рабочих-металлистов, тогда же впервые вышла его книга «Поэзия рабочего удара» (многим и по сию пору он известен, главным образом, как «пролетарский поэт»), участвовал во многих фантастических начинаниях, увенчав их в 1920 году самым фантастическим ― мечтой всей своей жизни: созданием Института Труда (почему и известен другой, более многочисленной и деловой, прослойке, как «основатель НОТ в СССР»). Энергия его была удивительна ― но становилось все труднее. В 1931-м, пытаясь спасти институт, он снова вступает в партию ― и кто знает, не был ли этот «разумный» шаг роковым: 7 сентября 1938 года последний арест, затем гибель (тогда это именовалось «10 лет без права переписки» [19] {2} ). 29 апреля 1939 года арестовывают его жену С.А. Гастеву (приговор: 5 лет лагерей по «самостоятельной» статье 58–10, а не распространенной тогда формулировке «член семьи репрессированного» и т. п.). В октябре 1941 года старший сын Гастевых Петр (1921 г.р.), студент 3-го курса механико-математического факультета МГУ, уезжает вместе с младшим братом Юрой в эвакуацию ― через Муром в Ашхабад, а летом 1942 года, когда университет переводят в Свердловск, ― туда.

В конце 1942 года Петю Гастева призывают в армию. Большую часть его однокурсников еще в Ашхабаде призвали в Артиллерийскую академию, следующий, не столь отборный по военкоматским меркам призыв ― в артиллерийское училище, но Петю тогда не тревожили ― не из-за сильной близорукости («белобилетник» времен финской акции, он был теперь уже «годным к строевой службе»), а как сына «врага народа». Плохая анкета не помешала ему теперь попасть в Камышловскую минометную школу, а затем, в составе пехотной части, на Курский фронт, где он тем же летом и погиб.

Единственному не знавшему тюрьмы из всей этой многострадальной семьи, ему, если верить древним и цитирующему их Леопольду Инфельду, повезло вдвойне: возлюбленный богами, он был взят ими с земли в возрасте Эвариста Галуа. Но свершить на ней этот, наверное, самый одаренный из Гастевых не успел почти ничего (даже его юношеские стихи погибли на обысках), и от его редкостного обаяния, бывшего лишь слабым отблеском удивительной красоты его души, осталась только вечная память о нем, любовь и благодарное, удивленное восхищение всех, кто его знал. Что-то похожее на это чувство много лет спустя Юра Гастев расслышал в прекрасном рассказе Вулфа{3} «Исчезнувший мальчик»…

Еще при брате Юра поступил работать на минометный завод (не из патриотических побуждений, а движимый самым низменнейшим голодом: на военных заводах давали 900 г хлеба в день плюс 100 г за двойным обедом в ночную смену, а в качестве «иждивенца» он получал бы 400) и около месяца ухитрялся еще ходить в 9-й класс самой обычной средней школы (предвоенной весной 1941 года он сдал экстерном экзамены за 7-й класс, а в Ашхабаде успел проучиться второе полугодие в 8-м), но вскоре не выдержал, бросил, а в январе 1943 года кончилась и его рабочая карьера: с открытой формой туберкулеза легких он попал (редкостная удача) в санаторий, где с помощью пневмоторакса и супа из турнепса не только быстро встал на ноги, но прибавил за два месяца в весе 8 килограмм и стал ежедневно пилить часа по три дрова, да еще на лыжах бегал. В мае, узнав, что МГУ возвращается в Москву, он выписывается и возвращается в родной город (но не в родную квартиру, занятую НКВДшником-майором). Здесь он получает письмо из Ленинграда от жены своего сводного брата Володи, из которого узнает, что ленинградские Гастевы благополучно пережили блокаду, но 23 мая 1943 года главный технолог телефонного завода В.А. Гастев получил срочную командировку в Москву — настолько срочную, что за ним прислал машину, чтобы отвезти на аэродром; машина, однако, привезла его прямо на Шпалерную (ленинградский аналог Лубянки), где нововыявленный враг народа и сгинул…

В Москве остался их средний брат Алексей (в ноябре ему исполнится восемнадцать), за год до того окончивший школу. Семья давно уже привыкла к мысли, что после школы он уедет в Ленинград, в Академию художеств. Ко что значит «привыкла»? — отвыкнет! Да ведь и семьи уж нету той… Так что хотя предыдущей, «финской» зимой он все-таки побывал в Ленинграде, показывал свои рисунки, лето ничего не прояснило. Ясно было лишь, что Петиной стипендии и частных уроков маловато на троих, еше бы нужен «кормилец», какая уж тут Академия… Он, быть может, еше поколебался бы, да самого угораздило «под статью попасть».