По приезде во Флоренцию я пожелал видеть одну только графиню д’Альбани [281] , вдову претендента, которая там поселилась. Я имел честь познакомиться с ней еще в Париже, куда Бонапарт ее сослал, чтобы угодить своей сестре Элизе, которая сделавшись великой герцогиней Тосканской, считала себя оскорбленной уважением, коим графиня пользовалась во Флоренции Я предполагал в ней все те качества, которые могут меня привязать, и скоро увидел, что не ошибся. Она меня приняла как человека, которого встречают в пустыне, ибо она любила и великолепно умела беседовать, а добродушные флорентийцы не отличались по части разговоров. Она просила меня смотреть на ее салон, как на свой собственный, и наметить себе в нем место, которое не могло бы быть занято никем другим. С первого же дня там мимо меня стали проходить типы из всей Европы; мне это понравилось, и я объявил, что, так как законом для меня были только мое здоровье и мой каприз, то я только там желаю видеть Двор и публику. Это показалось очень странным до тех пор, пока со мною не познакомились ближе; когда же меня вдоль разглядели, то нашли, что я довольно вежлив, а так как одобрение общества зависит отчасти от странностей и противоречий и можно всего добиться, когда ни к чему не стремишься, я скоро стал предметом ухаживания со стороны разных лиц, которые при обыкновенных условиях едва ли бы даже заметили меня. Великий герцог, к которому я не пошел на поклонение, имел любезность открыть мне доступ в свои частные сады и в свою библиотеку — одну из прелестнейших, когда-либо существовавших как по количеству, так и по выбору сочинений. Министры, которые знали, что я ими пренебрегаю лишь из антипатии к новым лицам, к визитам и к торжественным обедам, старались меня соблазнить маленькими интимными обедами и, чтобы не встречать отказа, являлись ко мне лично с приглашениями.

Наконец, все те двери, в которые я не хотел стучаться, открылись сами собою и приглашения поступали так запросто и без претензий, что я незаметно втянулся повсюду, где я не замечал стремления сделать из знакомства со мною вопрос этикета.

Лозанна, 10 сентября 1816 г.

…Вчера я еще лежал в постели, как вдруг раздался шум, и какое-то явление, какой-то призрак меня душит в своих объятиях, приговаривая: «Едем вместе в Италию». То был знаменитый адмирал Чичагов, тот самый, которого обвиняли, что он Бонапарту дал прорваться у Березины. Это доставило мне пятичасовой разговор, замечательный по своим подробностям и доказавший мне, что такое история — эта первая из наук цивилизованных людей! Я не согласился ехать с ним вместе. Храбрый адмирал, пожалуй, принял бы меня за флот или за армию, а я люблю быть господином самому себе; но я назначил ему свидание в Милане, а он мне посоветовал провести зиму во Флоренции или в Пизе. Это немного надосадит Северу, ибо у Чичагова есть язык, а у меня — перо, но мне это безразлично.

Милан, 21 сентября

…Если история о разбойниках дошла бы до Вас, Вы могли бы считать меня в числе ограбленных. Шайка разбойников устроилась на Симплоне, но в пятницу до моего отъезда пятерых из этих господ привели в Бриг, а других пятерых в Дом д’Оссоля. В понедельник, в десять часов утра, было совершено нападение на три экипажа, в расстоянии получаса от Сесто Календе; но грабители — три обитателя Ароны, — убедившись в том, что в экипажах ехали только женщины и дети, ограничились тем, что ограбили их. После этого они перешли через Тессин, ниже города, и весело отправились к себе домой ужинать. Но нескромный свидетель их заметил и побежал в Сесто, чтобы предупредить о них кого следует, и им отрезали путь. Леди Баресфорд, выехавшая из Милана три дня тому назад, тоже подверглась нападению…

Пиаченца, 26 сентября 1861 г.

…Кажется, что все шайки Италии собрались в Пьемонте. Повсюду вас предупреждают трогаться в путь лишь после «Ave Maria», самый момент разбоев, и останавливаться на ночь до «Angelus» [282] . Сегодня утром в пять часов нас у ворот Милана собралось девять экипажей и нас все-таки еще не хотели пропустить. По дороге мы встретили жандармов, патрули и задержанных. Случайно один из жандармов шел вместе со мною на протяжении четырех миль, и меня забавляло видеть, как он присматривался к людям с подозрительными физиономиями. Всеми этими неприятностями мы обязаны англичанам, ибо разбойники метят на них. Трое из нападавших на леди Бересфорд должны были сегодня предстать перед судом и затем быть повешенными.

В пути, 20 сентября

…Сколько бедняков в Апеннинах! Это возбуждает ужас и жалость. Они встречаются по сорока и по пятидесяти, с дикими воплями. Два дня тому назад у дверей того проезжего дома, где я ночевал, было найдено два человека умерших с голоду. Урожай в этом году был богатейший, но церковную область разоряют эти ужасные монополии. Вообще, в Италии все народы жалуются на своих монархов. При моей точке зрения я нахожусь иногда в неловком положении, когда мне приходится слышать, что они говорят: когда же я начинаю оправдывать князей, мне на это отвечают: «Пусть будет так, но все эти бедствия действительно существуют и в них, стало быть, виноваты министры, которых надо прогнать!»

Я только удивляюсь, как все население не переходит в клан разбойников; между тем от Болоньи до Флоренции не слыхать про нападения. Все разбои сосредотачиваются в Ломбардии, где нынче мудрено проехать без какого-нибудь приключения.

Флоренция, 10 ноября 1816

Сегодня мне минуло пятьдесят лет, и я хочу с вами, мой дорогой друг, вторично пережить жизнь; это принесет счастье всему остальному. Какая погода! Какая страна! Какой красивый город! Какие хорошие люди! Какое мирное правительство! Какая свобода! Как я хорошо сделал, что приехал сюда, в эту переднюю рая, когда мне нельзя было дольше остаться с Вами! Но надо рассказ мой упорядочить. Как только я немного пообчистился, здешние русские и дипломатический корпус стали осыпать меня любезностями. Никто не выждал моего визита. «Приходите обедать, приходите погулять, приходите в нашу ложу!» В театре меня представили первому министру и другим; мои карты разослали без моего ведома. Наконец, я еще сам не успел очнуться от приезда, как уже был вполне устроен. Эйнары [283] , цвет здешнего общества, не отстали от других. Французский посланник [284] навестил меня спустя несколько часов после моего приезда, когда я только что встал с постели, и сказал мне, «что он просит дать ему возможность исполнить то, что он считает своим долгом». Наконец, у меня оставались на свете только две заботы: не быть вынужденным представиться ко Двору, что было противно моей лене и моим финансам, и подыскать себе подходящую квартиру. Мне в обоих случаях необыкновенно повезло: вопрос о представлении уладился сам собою, не оставляя тени сомнения на счет моего благоговения к Их Императорским и Королевским Высочествам, а квартирный вопрос кончился тем, что мне удалось раздобыть одну из самых хорошеньких квартир в городе, а именно во дворце Аччиаджоли, между Троицким и Старым мостами, первый этаж с парадною лестницей для меня одного. Огромный зал в два света со стенами из белого порфира с золотыми украшениями, мраморными скульптурами и большим балконом; уютная гостиная с большой террасой над рекой Арно; спальня в стороне от всякого шума, уборная, хорошая комната для Юлиана — все это изящно обставлено и — вместе с конюшней — за семнадцать цехинов [285] , или восемь с половиною луидоров в месяц, причем за три месяца уплачено вперед. Содержатель французского ресторана посылает мне карту в двенадцать часов, а избранные мною блюда — в четыре часа, так что я могу свободно располагать моим вкусом и моим кошельком.

Российский посланник генерал Хитрово, обер-камергер Нарышкин [286] и моя племянница [287] , супруга обер-гофмарла [288] , заняли у меня не менее одного дня в неделю, согласно моему выбору, и еще другой день по их выбору, а Луккезини [289] , которого я, ради его красноречия, был очень рад застать во Флоренции, и посланники захватили у меня другие свободные дни. И так это выходит — как в Париже, и я буду обедать дома лишь изредка, по своему особому желанию или капризу.