— Его звали не Авиценна, — возразил Алик. — Его имя Абу-Или-Ибн-Син, и родился он в Одессе.

— На Молдаванке?

— На Молдаванке, — подтвердил Алик.

— А чем он торговал? — язвительно спросил Славка.

— Парашютами, — как ни в чем не бывало сказал Алик. — Слушай. Заявляется к нему покупатель.

— Случайно, не ты?

— Может, я, может, кто другой — не помню. В общем, выбрал товар и спрашивает: «А если парашют не раскроется?» — «Фирма гарантирует, — заверил Абу, — не извольте сомневаться». — «А все же?» — «Ну, в случае чего… приходите, обменяем».

— Адрес, адрес скажи, — захлебываясь от смеха, простонал Джибладзе.

— Обойдешься, — сказал Алик. И рысью пустился по направлению к столовке.

— Пошли. — Никита встал и, одернув гимнастерку, застегнул ремень. — Мой шеф каждое опоздание расценивает как закономерность и всякий раз делает далеко идущие выводы.

— Надеюсь, без последствий? — спросил Слава.

— Он добр, — сказал Никита, — но терпеть не может случайных людей в авиации. У него на них нюх, как у хорошей гончей.

— Тебя он еще не облаял?

— Пока — нет, но гоняет, как зайца.

Механик самолета, пожилой узбек Ашир Артыков, к которому Никита попал для закрепления знаний по теории двигателя, относился к машине с тем глубоким уважением, с каким у него на родине кланялись при встрече с аксакалом. Мотор — сердце истребителя, его венозная и артериальная кровь, он возносит стальную птицу за облака и там, в поднебесье, куда не заглядывал ни орел, ни беркут, превращается в дьявола. Вырывающийся из сопел огонь, гром и грохот слышны далеко в округе.

Это было чудо, чудо двадцатого века. Для Никиты и его друзей оно не существовало. Их тянуло к конкретностям, к частностям. Они еще в школе раскрыли тайны аэродинамики, познакомились с такими понятиями, как подъемная сила крыла, скорость звука и невесомость, и знали, что не чудо заставляет летать безвинтовые самолеты, а люди, которые пригляделись к природе, постигли ее законы. Но для старого Ашира Артыкова, который впервые увидел самолет, когда его призвали в армию, и который до сих пор не разучился удивляться, этот яростно ревущий зверь был и остался маленьким чудом, и он испытывал нежность и поклонялся ему, как некогда наши предки своим языческим божкам.

— Салям алейкум!

— Алейкум салям. — Артыков крепко пожал протянутую ему руку и взглянул на часы. — А ты сегодня, желудь, точен, как солнышко.

— Стараюсь, Ашир Аширович.

Никита, щелкнув каблуками, улыбнулся. Ему все нравилось в этом подтянутом широкоскулом человеке: и спокойная независимая манера держаться, которая зиждилась прежде всего на отличном знании своего дела, и философский склад ума, и привычка обобщать и анализировать увиденное и услышанное, добродушный юмор, умение сдержанно поведать о горьком и утраченном и даже то, как он иронично-ласково называл курсантов «желуди». Эта кличка родилась в День авиации, когда Фрол Моисеевич Козлов вырядил парашютистов в комбинезоны кофейного цвета. Где он их раздобыл, сказать никто не мог, но, когда ребята посыпались с неба, это было красиво. Тут-то Ашир Аширович и воскликнул: «Желуди!» Словечко пришлось по вкусу. Начальник училища, стоявший на трибуне рядом с Артыковым, от удовольствия аж головой замотал.

— Какие на сегодня будут ценные указания? — спросил Никита.

Ашир Аширович смущенно почесал в затылке. Мотор работал как часы, а ковыряться в исправном двигателе в авиации считалось плохим предзнаменованием. Другое дело, когда регламентные работы или дал знать о себе какой-либо дефект, тогда на здоровье, засучивай рукава — и хоть до седьмого пота.

— Понятно, — сказал Никита. — А более ценных указаний нет?

Артыков потоптался на месте, еще раз взглянул на самолет и неуверенно произнес:

— Может, фильтры промыть? Пожалуй, не грех…

Никита натянул комбинезон, подкатил к самолету стремянку и рьяно принялся за дело. Он во всем подражал Артыкову — не суетился, не делал лишних движений, но угнаться за ним все равно не мог.

— Сноровки у тебя нет, — блестя белками глаз, добродушно посмеивался механик. — А подходы трудные. Здесь вот надо с левой стороны зайти, это и ежу понятно, а ты справа полез… Отсюда эту гайку до вечера не открутить. Только руки в кровь собьешь. Усек?

— Усек, — сказал Никита, свинчивая последнюю гайку и ища глазами для нее место.

— Стой! — вдруг заорал Ашир Аширович. — В карман клади или еще куда. Только от мотора подальше. Это же тебе не велосипед! Забудешь — она тебе в полете такого наделает, что ты ее, распроклятую, всю жизнь вспоминать будешь. По улыбайся, таких случаев сколько угодно было.

— И с нами?

— Со мной, к счастью, нет. А вот… запамятовал фамилию. — Артыков тыльной стороной ладони провел по лбу. — Кажись, Башилов… Да, Башилов, так он ключ четырнадцать на семнадцать в двигателе оставил.