Работа закипела. Черепков и Завидонов навалились на морковь, Никита включил картофелечистку. Коэффициент полезного действия этой шумной машины практически равнялся нулю, но использовали ее курсанты добросовестно — лучшего козла отпущения за качество работы трудно было придумать. «Это вредительство! — кричал шеф-повар, вытаскивая из бачка недочищенную картошку. — Кто?» — «Техника», — смиренно отвечал в таких случаях Алик и, глупо улыбаясь, разводил руками.

— Интересно, кто только изобрел эту каракатицу? — спросил Никита, заряжая машину очередной порцией картофеля.

— Неандертальцы, — мрачно проговорил Черепков, который по милости Харитонова уже третий вечер проводил на кухне. Он с хрустом откусил морковку и, прожевав, пояснил: — У них ножей не было.

— А чертежи не сохранились?

Не удостоив друга ответом, Алик повернулся к Лене Кореневу. Леня был вежлив, скромен и помешан на высшей математике — интегралы щелкал, как орехи.

— Корень, мы к двум часам управимся?

— А ты уже спать захотел?

— Не позже двух я должен быть в постели.

— Кто тебе это внушил?

— Мама.

— Мы — да, — сказал Леня, прикинув на глаз количество картофеля, — а вот Бойцов вряд ли.

Сережка, размазывая по щекам слезы, тихо ругался. Он уже понял, что влип с этим луком, как кур во щи, и не мог себе простить собственной глупости, но вида не подавал, улыбался, стараясь держаться молодцом.

— Ты плачешь? — участливо осведомился Алик. — Что с тобой?

— Ерунда, — отмахнулся Сережка. — Расскажи лучше, как первый раз прыгал. Только в деталях, чтобы мы знали, что к чему.

Все, что касалось парашютного спорта, Алик Черепков знал в совершенстве. Здесь для него тайн не было, и он охотно делился с друзьями как своим опытом, так и впечатлениями.

А прыжки были не за горами. Ребята волновались и каждый раз, укладывая парашют, изучая его конструкцию, отрабатывая теорию спуска, отдыхая или работая на камбузе, приставали к Алику с тысячью всевозможных вопросов.

— Вот именно, в подробностях, — поддержал его Завидонов. — А то я боюсь, что мне плохо станет.

— Белье с собой запасное возьми, — посоветовал Джибладзе, — в воздухе и переоденешься.

Слава промолчал. Он не любил ввязываться в словесные перепалки, считая это делом мелочным и бабьим. Но в обиду себя не давал. Когда кто-нибудь переступал границы дозволенного, он хмуро поднимал голову и, глядя обидчику прямо в глаза, твердо говорил: «Оставь меня в покое». И столько было в его словах спокойной силы и уверенности, что чуть было разгоревшаяся ссора обычно на этом и кончалась.

— Говорят, послезавтра прыжки, — сказал Сережка.

— Врешь! — выкрикнул Алик.

— Не имею такой привычки. — Сережка отодвинул в сторону бачок с луком и, сложив на груди руки, вопросительно посмотрел на приятеля. — Давай трави.

Но Алик, видно, не был расположен к шуткам. Он обвел ребят грустным, как у загнанного вола, взглядом и сказал, что плохо себя чувствует.

— Физически или морально? — недоверчиво спросил Джибладзе.

Алик не ответил. Молча собрался и ушел.

— Куда? — Миша бросился было вслед за Черепковым, но дорогу ему преградил Бойцов, мгновенно смекнувший, что второй такой возможности насолить старшине за проделку с луком у него не будет.

— Ты, Князь, не ори, нельзя на больных кричать.

— Чем же это он, интересно, болен? — побагровел Миша.

— Животом. Морковкой объелся, Понимаешь, мор-ков-кой.

— Морковкой, значит. Как в столовую, так он первый, а работать… Нема дураков за него вкалывать!

Миша попытался обогнуть противника, но не тут-то было. Сережка стоял крепко, раздвинув ноги и опустив подбородок в плечо. У него был первый разряд по боксу, и ребята предпочитали с ним лишний раз не связываться. Отступил и Миша.

— Нельзя товарища оставлять в беде. Я за него почищу морковку, а потом мы все вместе — лук. — Скроив вежливую улыбку, Сережка сел на место.

…Доктор Храмов в свое время не женился, упустил время, а когда перевалило за сорок, понял, что слишком поздно расставаться с привычками долгой холостяцкой жизни. В свои сорок пять он был тем же добрьм, отзывчивым и остроумным человеком, что и десять и двадцать лет назад. Одиночество не испортило его характер, однако внесло в его быт устойчивую размеренность.