Мне хочется отвести взгляд от Дока, но только куда? К Старейшине, за каменным лицом которого бушует гнев? Или к мертвецу, чьи немигающие глаза мерцают под водой с голубыми искрами?

— Зачем они это сделали? — спрашиваю я.

— Кто мог это сделать? — спрашивает Старейшина. Его глубокий голос гудит у меня за спиной, словно рев лабораторной центрифуги.

— Мало кто знает об этом уровне, — говорит Док, отворачиваясь, и у меня на глазах лицо его превращается в маску ученого, холодную и расчетливую, ту, что он носит, когда ставит диагноз сумасшедшим в Палате. — Мы, — окидывает взглядом меня, потом Старейшину. — И еще несколько ученых. Те, кто работал в… — Он осекается, смотрит на меня. — …в другой лаборатории. Они, конечно, знают.

В другой лаборатории? Впиваюсь взглядом в Дока. Сдержавшись, не произношу вслух — сейчас нужно следить за тем, что говоришь, иначе они вообще ничего не расскажут.

— Зачем? — вместо этого спрашиваю я. — Неважно, кто что знает — зачем кому-то это делать? Зачем намеренно убивать замороженного человека?

Молчание.

А потом:

— Причина не имеет значения. Главное, найти того, кто это сделал… и убрать это отсюда, — в ледяном голосе Старейшины звучит что-то ужасное.

— Но…

Док встает между нами и отводит Старейшину на несколько шагов.

— Поклянись, — шипит он, — поклянись, что это не какое-нибудь извращенное испытание для Старшего.

Старейшина смотрит на Дока со смесью изумления и отвращения, словно его оскорбляет даже само предположение.

Но ответа не дает.

— Нужно избавиться от этого, — говорит Старейшина мне и, минуя Дока, направляется к щеколде у стола, которую я сначала не заметил.

Он отсоединяет стол от дверцы, за которой лежал контейнер мертвеца, и везет его вдоль прохода. Криораствор плещется в такт шагам, выливаясь на пол мерцающими пузырями. За звуком шагов Старейшины я различаю тихое «тум, шшш, тум» — смягченный жидкостью стук тела, бьющегося о стекло.

— Идем, — зовет Док. Мы движемся по мокрому следу, словно по хлебным крошкам из сказки, которую люди Сол-Земли рассказывали своим детям.

Ряды и ряды маленьких дверей. Три ряда узких железных шкафчиков с нехитрыми кодовыми замками. Несколько столов, покрытых бумагами и схемами. Потом коридор. А в конце коридора — дверь шлюза, толстая, металлическая, окрашенная в тускло-желтый цвет, с выгнутым окном-иллюминатором посередине.

Замок на двери старый — не сенсорная панель, а клавиатура. Наверное, ей столько же лет, сколько кораблю — мы за эти годы много чего усовершенствовали. Старейшина вводит код. Запомнить его нетрудно: «Годспид».

Старейшина открывает дверь и вталкивает стол внутрь.

— Ты что… — начинаю я, но Старейшина уже поднял край стола и сбросил на пол стеклянный гроб вместе с телом. Мистер Уильям Робертсон, номер сто, качнулся, когда из контейнера выплеснулась жидкость, и перегнулся через край в неудобной позе — будь он жив, было бы больно. Распахнутые глаза уставились в потолок, обе руки скрючены на полу.

Старейшина втаскивает меня назад в коридор и захлопывает за собой дверь.

— Ты что делаешь? — повторяю я.

Он нажимает кнопку на клавиатуре — большую, красную, без подписи.

Через стекло иллюминатора видно, как открывается дверь с противоположной стороны и мистер Уильям Робертсон, номер сто, улетает наружу, к звездам. Я вижу их — звезды — настоящие звезды, миллионы светящихся точек, словно блестки, рассыпанные ребенком. После такого лампочкам-фальшивкам меня уже никогда не обмануть.

Эти звезды, настоящие звезды, прекраснее всего на свете. Они заставляют верить, что где-то за стенами корабля простирается целый мир.

И на одно короткое мгновение я завидую мистеру Уильяму Робертсону, номер сто, плывущему теперь в море звезд.

Стены комнаты давят со всех сторон. Незаметно для себя я начала ходить, взад и вперед, взад и вперед, но эта комната слишком мала, мне в ней не уместиться. Стекло прочное, толстое, раму нельзя открыть. Так же незаметно принимаюсь делать упражнения на растяжку икроножных мышц. Тело решило за меня: мне нужно побегать.

Я не просто так сказала доктору, что люблю бегать. В первый же год я стала участвовать в школьных соревнованиях, но больше всего мне всегда хотелось пробежать марафон. Джейсон обычно смеялся надо мной — никак не мог понять, зачем бегать, когда есть столько видеоигр и телеканалов. Он не признавал других физических упражнений, кроме игр в виртуальной реальности.

Я улыбаюсь, но только уголки губ успевают подняться, как тут же опускаются снова.

Нельзя разрешать себе думать о Джейсоне.